Золотые горы 2 page

– Вон из‑за стола! – рявкнул отец. – Наглец!

– …прямейший показатель уровня демократических свобод, – договорил Федор, вставая, и вздохнул печально: – Все меня сегодня гонят. Никому я не нужен.

Он отправился в свою комнату и лег на старый диван, который не разрешал матери выбрасывать – слишком удобен был для одиноких размышлений. На этой лежанке Федор проводил лучшие часы жизни. На продавленном и протертом, покрытом пледом диване он обретал цельность своей противоречивой натуры, обычно разрываемой на части мощными влияниями окружающей среды. Вот и теперь враждебные лагеря внутри него затихли, и он смог спокойно обдумать свое неустойчивое положение в этом мире. Было очевидно, что он остался без средств и без отцовской денежной подпитки: после такого разговора даже о простом примирении думать было сложно. В этот момент Федору вспомнилось, как он излагал Елене Модестовне свежее видение темы диссертации. А ведь, если вдуматься, очень изящно, отточенно было сформулировано, учитывая, что новое название взялось из воздуха. Теперь мысль о гражданской войне как действующем проекте завладела его воображением и повела вперед. От враждующих лагерей внутри него самого, из‑за которых пострадала Елена Модестовна, став его смертельным врагом; от скандала за столом, проделавшего еще одну пробоину в семейных отношениях…

В комнату вошла мать, села на край дивана. Федор взял ее ладонь и положил себе на лоб.

– Мама, я уезжаю, – произнес он. – Ты дашь мне денег?

– Это неправда, что ты никому не нужен, – сказала она.

Он поцеловал ее руку.

– Но мне нужно уехать. Я не могу объяснить. Скажи, наш дед на Алтае еще жив?

Мать щелкнула его пальцем по голове.

– Не стыдно задавать такие вопросы? Папа жив‑здоров, занимается какой‑то коммерцией. И бабушка жива.

– Прабабка? – удивился Федор. – Сколько же ей лет?

– Сто первый пошел.

– А мне не придется менять ей подгузники и кормить с ложки? – озаботился Федор.

– Ничего, это пойдет тебе на пользу, – ответила мать. – Я дам тебе денег, – сказала она, уходя.

Федор, обрадованный таким исходом, стал искать старый походный рюкзак. Ехать на вокзал он собирался с утра. Потом он так же долго отыскивал завалившийся под стол пиликающий телефон и еще какое‑то время раздумывал, отвечать ли, ведь все связи уже порваны и в прежнее возврата нет. Наконец он решил, что это могут быть бывшие работодатели и не нужно, чтобы они хватились его раньше времени.

Голос в трубке опять оказался незнакомый, хриплый, прокуренный, но явственно женский.

– Никуда ты не поедешь.

Федор похолодел, вообразив, что квартира прослушивается и бандиты держат его на крючке.

– Почему молчишь? – спросила трубка, выдохнув ему в ухо. – Страшно? Слишком пугливый.

Федору неожиданно отчетливо представилась медвежья косматая башка, разговаривающая по‑человечески. Хотя у него не имелось никаких разумных оснований так думать, отделаться от этой липкой картины в голове никак не получалось.

– Я тебя найду, убью и освежую, – пообещал он твердым голосом, – а шкуру повешу на стену.

Он отключил телефон, вынул из него карту и выбросил в окно. Однако надеяться, что таким образом он избавится от оборотня, Федор не мог. На всякий случай он принес с кухни несколько головок чеснока и украсил ими комнату. Особенно хорошо защитил окно, рассыпав чеснок дольками. Хотя нелепее картины представить невозможно: оборотень с медвежьей башкой и в плаще, карабкающийся в окно на пятом этаже. Но Федора это не смутило. Если уж предполагать, что оборотни, рассуждал он, к тому же умеют водить машину и звонить по телефону, то кто в этом случае поручится, что досконально знает все их повадки? Тем более неизвестно, как это существо узнало о его планах. Мысль о прослушке квартиры Федор все же решил не принимать в рассмотрение. Отверг он и предположение о том, что на нем опробуют новый метод выбивания долгов его алмазные кредиторы. Такие люди работают без выдумки и не допускают неверных истолкований своих действий.

Ночь он провел беспокойную, в метаниях и тоске, при этом ни разу не проснувшись. Во сне он видел девку в буро‑зеленом плаще с капюшоном. Голова у нее была человеческая, с длинными волосами, но в глазах светился звериный огонь. Она говорила Федору, чтобы он не ездил в Золотые горы, и смотрела не мигая, излучая ту самую смертельную тоску, в которой, как котенок, барахтался Федор. Напоследок она пообещала голосом цыганки‑гадалки: «Поедешь в Золотые горы – судьбу потеряешь. А послушаешь меня, дам тебе судьбу завидную, долю счастливую».

Рано утром Федор отнес чеснок на кухню и отправился покупать билет на поезд до Барнаула. К самолетам он испытывал стойкую неприязнь.

Поезд отходил с Казанского вокзала в девять вечера. К этому времени Федор успел взять академический отпуск в университете, освободить съемную квартиру на Кутузовском проспекте и переговорить с несколькими людьми, от которых можно было ожидать посильной помощи. Однако все они на поверку оказались порядочной дрянью, о чем Федор прежде не догадывался, считая их хорошими друзьями.

На вокзале, возле вздыхающего поезда, его нашел старый приятель Гриша Вайнсток, обнял на прощание и сунул в руки толстую пачку денег. Неожиданное вспомоществование оказалось так кстати – денег, полученных от матери, хватило бы лишь на месяц, – что Федор расчувствовался. Они снова обнялись, обмениваясь подходящими к случаю репликами.

– Гриша! Друг ты мой! – восклицал Федор. – Как ты узнал?

– Прослышал, что ты покидаешь нас, и позвонил твоей маме. Немного логики, и вот я здесь. Твоя мама сильно огорчена, что ты поругался с твоим папой. Из этого я сделал вывод, что ты нуждаешься в моей помощи. Зачем ты поругался с твоим папой, если не имеешь своих средств?

Федор посмотрел в сторону окутанного вечерним туманом здания вокзала. На такой конкретный вопрос можно было ответить только очень расплывчато.

– Мне не нравятся разговоры о выборах в облдуму за ужином. У меня пропадает от этого аппетит. Я обязательно верну тебе деньги, Гриша, как только смогу.

– Что‑то мне шепчет на ухо, что ты не скоро это сможешь, – посерьезнел Вайнсток. – Дела твои, как я слышал, швах.

– Ну, не так чтобы очень, – бодрился Федор. – Ты же не хоронить меня сюда пришел и деньги не на венки принес?

Они отошли в сторону, чтобы не путаться в ногах и чемоданах толпы.

– А там, куда ты едешь, – ответил вопросом на вопрос Вайнсток, – есть что‑нибудь, кроме похороненных надежд России?

– Эх, Гриша, давай не будем об этом, – вздохнул Федор. – Но ты все‑таки человек, Григорий. Что бы я без тебя делал?

– Что бы вы все без нас делали? – переформулировал Вайнсток. – Что бы эта страна делала без нас? Ты никогда об этом не задумывался?

– У тебя сегодня остро встал национальный вопрос? – кисло поинтересовался Федор.

– Он у меня всегда стоит в полный рост. Это дело принципа и моей гордости. Россию умом можем понять только мы, евреи. Но никто из вас не хочет этого признать.

– Видишь ли, Гриша, – осторожно сказал Федор, – вопрос можно поставить иначе: нужно ли России, чтобы ее понимали вашим умом?

– Ты шовинист, – рассердился Вайнсток. – Проклятый юдофоб. И как у такой замечательной мамы вырос такой черносотенец! Где бы сейчас вообще была эта нелепая страна, если бы мы не сделали в семнадцатом году вашу русскую революцию?

Федор пожал плечами. Разговор становился все менее приятным и более обременительным, учитывая ту пачку денег, что лежала у него в кармане. Его долг Вайнстоку возрастал в геометрической прогрессии.

– Тихо загнивала бы на оккультно‑масонских дрожжах, – в тон Григорию ответил Федор. – А так благодаря вашей революции у нас теперь есть закваска мученичества и исповедничества. Многих это, знаешь, вдохновляет. Говорят, мучениками выложена дорога в рай.

Вайнсток усмехнулся и хлопнул его по плечу.

– Не будь таким циничным. Тебе еще жить здесь.

– Где это здесь?

– В вашем мученическом раю, – ответил Григорий. – Прощай, Федя. Не огорчай свою маму. Надеюсь там, куда ты едешь, ты поправишь свои дела.

Отойдя на несколько шагов, он обернулся.

– Если ты так любишь Россию, то почему обворовывал ее своим маленьким гешефтом?

Федор растерянно моргнул, чрезвычайно сконфуженный тем, что его раскрыли и уличили. Друг детства Гриша Вайнсток всегда поражал его непостижимой способностью проникать в чужие дела и узнавать то, что никогда и никем не афишируется.

– Этого я не могу тебе сказать, – ответил Федор. – Если бы я знал ответ на этот вопрос, я бы работал в Кремле или, на худой конец, в Государственной думе. Ума не приложу, как я вообще дошел до такой жизни.

– Ты всегда был слишком сентиментальный, – заключил Вайнсток. – Может быть, ты теперь смысл жизни ищешь?

– Как ты догадался?

– Это совсем нетрудно. У русских интеллигентов есть интересная привычка, – когда их прихватит за задницу, они начинают искать смысл жизни.

Вайнсток махнул на прощание рукой.

Сильно удивленный тем, что его назвали интеллигентом, Федор отыскал нужный номер вагона и погрузился в поезд, следующий на далекий восток, откуда, по преданию, должен прийти свет миру. Его багаж состоял из чемодана на колесах и старого застиранного рюкзака. Федор покидал Москву с необыкновенным и волнительным чувством решительного поворота в своем бытии.

Купе спального вагона, где ему предстояло жить двое с лишним суток, оказалось неожиданно уютным. Окно было занавешено зелеными, туго накрахмаленными шторками, столик покрывала благоухающая скатерка. Мягкие диваны синей кожи располагали к мечтательному удобству. Зеркало на двери отражало мужественное, лишь немного усталое, чуть заросшее, покрытое легкими шрамами лицо Федора. Ему было двадцать три года, он познал все сладости любви и не нашел никакой тайны в отношениях между мужчиной и женщиной, кроме лукавой игры двух самолюбий. До последнего времени ему сопутствовала удача, и не беда, что на какое‑то время она решила оставить его в одиночестве. Наконец он был полон сил и доволен тем, что сумел вырваться из золотой клетки беспамятной столичной жизни. Саднила лишь маленькая заноза – воспоминание о девке‑оборотне, грозившей ему потерей судьбы. Но и это не омрачало настроения. Как можно потерять то, чего не имеешь?

Поезд мягко тронулся, вокзал медленно поплыл в прошлое, и Федор, прислонившись затылком к спинке дивана, задремал.

Разбудил его проводник в синей форменной одежде и фуражке с позолоченным кантом. Федор отдал билет и поинтересовался, будет ли у него попутчик.

– До Мурома объявится, – ответил проводник, – ночью побеспокоит.

– Ничего, я крепко сплю. Нельзя ли чаю?

Проводник обещал принести, а Федор стал думать о том, каковы могут быть попутчики из Мурома. Как известно, в страшных муромских лесах водилась в оные времена разная нечисть и дикий разбойный люд. Вполне вероятно, что и до сих пор не перевелись отдельные экземпляры того и другого. Федор поежился, снова вспомнив медвежью голову и свое кувырканье на дороге. Предположение о возможности кувырканья из окна поезда ему совсем не нравилось. Впрочем, решил он, все это глупые страхи на почве нервного возбуждения.

Проводник принес стакан крепкого чая в начищенном до блеска подстаканнике. Федор поужинал бутербродами, напился чаю с мятной добавкой, потом разобрал постель и лег спать, с наслаждением вдыхая запах свежестиранного белья.

Вопреки заверениям насчет крепкого сна он проснулся от ощущения постороннего движения в купе. В слабом свете зажженного ночника высилась бесформенная фигура. За окном отливали серебром станционных фонарей тугие струи дождя. С плаща незнакомца лила на пол вода. Лицо под надвинутым капюшоном было угрюмым, наполовину скрытым густой короткой бородой. Федор догадался, что это попутчик, вышедший, очевидно, из тех самых муромских лесов. Он запоздало пожалел о том, что не подумал прихватить с собой отцовский пистолет, который пригодился бы не только теперь, но и в дальнейшем. Ведь там, куда он едет, наверняка правят законы дикого запада.

Парадоксальная мысль о диких законах запада на диком российском востоке показалась ему забавной.

– Что это вы ухмыляетесь? – спросил незнакомец, разоблачаясь. Вода с плаща фонтаном обрызгала Федора. Интеллигентный баритон попутчика развеял все его сомнения в благонадежности этого человека. Без плаща, в свитере, он стал похож на таежного романтика советских времен, бродящего с гитарой по сибирским лесам в поисках сиреневых туманов и снежного человека.

Федор заложил руки за голову и с удовольствием объяснил:

– Да вот, подумалось вдруг: отчего это мы убеждены, что дикий запад с его странными законами – это где‑то далеко, там, где нас нет. Между тем я, например, еду как раз оттуда, где давно обосновались эти самые законы.

– Бежите от них? – полюбопытствовал попутчик.

– Кто знает, от чего мы бежим и к чему в итоге придем, – философски отозвался Федор. – Спокойной ночи.

Он повернулся к стенке и быстро заснул.

В следующий раз его разбудил шорох над головой. Он почувствовал неясную угрозу, перевернулся на спину и увидел занесенный над ним нож, который держал бородатый попутчик с выпученными глазами. Федор перехватил его руку и с силой оттолкнул, потом ударил в грудь ногами. Бородач вылетел в коридор, проломал дверь.

От громкого удара Федор вновь проснулся. Не сразу разобравшись в происходящем, он бросился на попутчика, который колошматил кого‑то в дверях купе. Федор зажал локтем его шею и стал душить, одновременно пытаясь выбить из руки нож.

– Да отвяжись от меня, – прохрипел попутчик. Тот, кого он держал за ногу, вырвался, вскочил и побежал в конец вагона.

– Кто тебя нанял меня убить, отвечай! – пропыхтел Федор.

– Идиот! – бородач вывернулся и ударил его кулаком по скуле.

В голове у Федора тренькнуло, он упал на диван, закрываясь руками. Но попутчик вывалился из купе и скрылся в коридоре.

Вскоре он вернулся, задвинул дверь, задумчиво потер шею.

– Удрал, – сообщил он. – Выпрыгнул в окно.

Федор смотрел на нож в его руке, с клинком странной закругленной формы. Бородач усмехнулся и бросил нож на стол.

– У вас своеобразное чувство благодарности, – сказал он. – Я спас вам жизнь. А тот головорез, очевидно, хотел снять с вас шкуру этим ножиком.

Федор на мгновение онемел, рассматривая орудие несостоявшегося надругательства.

– Как шкуру? – выдавил он. – Для чего?

– Вероятно, чтобы повесить ее на стену, – объяснил попутчик, садясь. Диван его был застелен, но спал он, очевидно, одетым. – Это нож для освежевания туш. Вы хоть успели рассмотреть того типа? Какой‑то уродливый коротышка.

– Не успел, – сознался Федор, холодея сердцем и душой. – Я думал…

– Теперь уже не имеет значения, что вы думали. Но в следующий раз так ошибаться я вам не советую. Мне не понравилось подобное обращение со мной.

Он опять потер шею и откашлялся.

– Простите, – виновато произнес Федор. – Вы полагаете, будет следующий раз?

– Глядя на этот нож, я совершенно определенно могу сказать, что наш ночной гость имеет к вам личные претензии. На обычную охоту за кошельками с таким не отправляются.

Попутчик смотрел на Федора пристально, будто искал на нем малейшее чернильное пятно.

– Евгений Петрович.

Он протянул руку.

– Федор Михалыч, – ответил Федор.

– Надеюсь, не Достоевский? – серьезно спросил попутчик.

– Пока только Шергин, – еще серьезнее сказал Федор, натягивая брюки. – Направляюсь на Алтай по личным делам.

– Ирония судьбы, – со странным выражением произнес бородач. – Ну надо же.

– Что вы видите в этом ироничного? – поинтересовался Федор.

– Ну… я еду туда же и по тем же делам. Хотя вы правы. Наверное, в этом следует видеть не иронию, а… – Он замолчал, глядя в окно, где нежно розовел рассвет, ползли вверх‑вниз провода, и дорожные столбы, как стойкие оловянные солдатики, несли свою вечную вахту.

– Самолетом, конечно, быстрее, – продолжил через минуту попутчик, сменив тему, – но печальная статистика, увы, не внушает доверия. Что‑то вы бледны и вялы, Федор Михалыч, после неудачного освежевания. Не составить ли нам компанию?

Бородач после ночной стычки, напротив, демонстрировал румяный вид и душевную бодрость словно хорошо размялся на утренней гимнастике. Федор подумал, что ему немногим за тридцать, а по роду занятий он торговый агент какого‑нибудь мыльно‑пильного завода средней полосы России. Однако некоторые его слова и интонации не вполне убедительно вписывались в эту простую схему. Федор решил вести себя осмотрительно и по возможности отстраненно.

Однако от коньяка, запасенного в дорогу попутчиком, он отказываться не стал. Лишь подумал, что путь к Золотым горам только начался, а его уже пытались убить тем же способом, каким он угрожал звонившей по телефону девке. Здесь ему пришло в голову, что это может быть месть которой‑нибудь из брошенных им девиц. Ведь раздобыть медвежью голову и нацепить на себя не составляет труда. За ним могли следить и в церкви и таким образом узнать о его решении ехать в Золотые горы. Ну а присниться могло и вовсе что угодно.

Соображение о разбитом женском сердце неожиданно развлекло Федора. Вряд ли теперь, рассудил он, стоит ожидать следующего покушения на его жизнь, если тот уродливый коротышка, по описанию попутчика, спрыгнул с поезда.

– А что, Евгений Петрович, – оживленно спросил он, – много ли золота в Золотых горах?

В уральских предгорьях Шергин отстал от поезда. Сделал это намеренно, не в силах более терпеть присутствие публики каторжного вида, размахивающей мандатами и маузерами, после каждой станции производящей реквизицию в вагонах. Он ловил на себе их въедливые, ощупывающие взгляды и всякий раз думал о том, что теперь наконец придется дать в зубы «товарищу», пристрелить нескольких из них и самому быть убитым на месте, а потом изуродованным, раздетым и выброшенным из поезда. К счастью, его мрачный вид вызывал у них нечто вроде опасливого уважения. Возможно, его бритая голова и шрам от прошлогодней раны, перечеркнувший правую половину черепа, создавали у «товарищей» ложное впечатление некой причастности его к тому эпицентру большевистского извержения, от которого по стране расходились огненно‑красные круги, позволявшие и этим несчастным служителям зла поплавать на поверхности, топя других, менее удачливых. Но, может, все было проще, и вчерашние пролетарии, переквалифицировавшиеся в бандитов, инстинктивно чувствовали спрятанный у него под шинелью американский кольт вкупе с решимостью применить его в любой момент. К слову сказать, рана от австрийской сабли оказалась пустяковой, несмотря на безобразность.

Но долго испытывать счастье не стоило. К тому же от долгого сидения и страшной антисанитарии в вагоне могли образоваться неприятные последствия для здоровья. В маленьком уральском городке Шергин решил дождаться следующего поезда на Екатеринбург и Тюмень. Опоздание на несколько суток ничего не меняло. Остальные участники тайной операции должны были собраться в назначенном месте под Тобольском в течение трех недель.

Правда, еще со времени отъезда из Москвы, полнящейся разнообразными слухами, Шергин подозревал, что у их маленького кружка заговорщиков имеются серьезные конкуренты. И отнюдь не такие же одержимые чувством долга офицеры или романтически‑восторженные юнкера. А, например, германский Генштаб с его золотым запасом и армией агентов, шпионов, агитаторов и доносителей. Любому здравомыслящему человеку ясно, что большевики рано или поздно выйдут из‑под опеки своих немецких хозяев. Для Германии было бы слишком расточительно не иметь запасного варианта в виде реставрации картонной монархии с иллюзией государя на троне, за которым стояла бы вся империя усатого Вильгельма. «Странная ирония, – подумал Шергин, – год назад Россия плясала на костях павшей монархии. Теперь же император понадобился всем. Даже этот большевистский Аттила Бронштейн, бредящий мировой революцией, по слухам, не прочь выставить худшую копию монархии против болтливого республиканства Антанты».

Между тем он нисколько не сомневался, что Николай, при всей его политической вялости, не примет предложения немцев. Одну несусветную глупость царя уговорили сделать второго марта, от следующей, надо полагать, у него хватит благоразумия отказаться. Шергину не давало покоя ощущение, что за отречением государя стояло нечто большее, чем кайзеровские интриги, кадетские благоглупости и ловко состряпанный солдатский мятеж. Иногда ему начинало казаться, что отказ от престола был глубоко личной, давно выношенной, возможно, выстраданной Николаем мыслью. На чем основывалось это чувство, неясно, но своей интуиции Шергин доверял – она не раз помогала избежать неприятных ситуаций и хоть на миг да опередить события. Сейчас она подсказывала, что переиграть прошлогоднее отречение, переиначить то самое выстраданное бывший император не захочет.

С другой стороны, это нежелание государя сделает бессмысленным и заговор, в котором участвовал Шергин. Он снова уперся в совершенно логический, но разрывающий душу вывод, что делает совсем не то, чего хочет, и не то, что нужно. Причиной этому, как он догадывался, было повисшее в пустоте чувство долга, которое теперь не к чему привязать. Государь в ссылке рубит дрова, народ в беспамятстве звереет и скоро перегрызется окончательно, Господу Богу до демонизировавшейся России, похоже, нет больше дела…

От станции он направился вниз по улице, к центру города. После многодневной пытки в битком набитом вагоне шагать по заснеженной земле и дышать морозным воздухом, выдыхая облака пара, было истинным удовольствием. Навстречу не попадалось ни единой приличной физиономии. Шныряли темные личности, пряча носы в жидких воротниках и руки в карманах. Из‑за угла выглянули две гимназистки и быстро исчезли. Потом его обогнал некий господин в черном пальто и с тростью, похожий на осведомителя. Оглянувшись на Шергина, он дернул небритой щекой, взмахнул тростью и ускорил шаг.

Улица оканчивалась площадью, окруженной двухэтажными купеческими домами. Шергин намеревался найти спокойный трактир, чтобы пообедать и привести в порядок отросшую бороду. Но внимание его привлекли несколько человек, топтавшихся возле ограды церкви. Над ними громко и нагло каркало воронье, у самой церкви тонко, будто побитая собака, выла баба. Шергин остановился рядом и заглянул через решетку.

На фронте он видел смерть в разных обличьях, но в этой картине была нечеловеческая выразительность, словно адская злоба убивавших напитала все вокруг и внушала парализующий ужас. К дверям церкви был приколот штыками священник в одном подряснике. Вместо глаз у него кровавились глубокие ямы, грудь крестообразно изодрана штыком. В ногах у мертвеца убивалась воющая попадья, рядом с папертью стоял поникший мужик и как будто хотел увести бабу, но сам не мог сдвинуться с места.

Прохожие останавливались возле ограды и либо застывали на месте, либо торопились прочь. Тихо, вполголоса передавались подробности. Комиссары явились во время отпевания покойника и потребовали прекратить «контрреволюционную агитацию».

– А батюшка‑то наш взял кадило да стал гнать их из храма, как псов приблудных, – захлебывалась шепотом женщина, похожая на обедневшую купчиху, – да так яро, что и ожидать никто не мог. А они‑то иконы заплевали, свечи порушили, дьякону голову пробили…

– Святые посты не соблюдал, мясо в пятницу ел, сам видел, – перечислял кто‑то грехи убиенного попа, – младенцев за мзду крестил, а за так отнекивался, занят, говорил, и иное лихоимство чинил. Проповеди ленился возглашать, нищих гнал с паперти, а благочинного ругал за глаза, сам слышал…

«Надо же, – думал Шергин об убитом, – пастырем был дурным, жизнь прожил скверную, а умереть Господь дал мучеником за веру. В подвиге умер поп».

Широким жестом он раздвинул толпу и вошел внутрь ограды. Труп с дверей снимать, похоже, никто не решался. Шергин поднял со ступеней бьющуюся попадью и передал ее на руки скорбно вздыхавшему рядом мужику. Затем осторожно вытащил штыки из двери, поддерживая тело, и уложил его на крыльце.

– Уносите, – велел он толпе. Вперед выдвинулись двое добровольцев.

Возле самой двери, где был прикован мертвый священник, он заметил книгу малого размера, запятнанную кровью. Поднял ее, раскрыл – оказалось Евангелие. Он опустил книгу в карман шинели и перешагнул порог церкви.

Храм был очевидным образом осквернен, на иконах блестели дорожки комиссарских плевков. Возле аналоя ничком распластался дьякон с кровавым нимбом вокруг головы. Еще один покойник лежал в гробу, так и не отпетый, сжавшийся, будто в опасении, не считается ли теперь естественная смерть контрреволюционным деянием и не полагается ли по нынешним законам помирать со штыком в груди, с распоротым животом, с проломленной головой.

Шергин поднял глаза на Христа, сидящего справа от Царских врат.

«Ты этого хотел? – спросил он горько, догадываясь, что с таких вопросов начинается путь в безверие. – Для чего же Ты дал нам дойти до такого?»

Кто‑то тронул его за плечо. Шергин запустил руку под шинель, хватая рукоять револьвера, и резко обернулся.

– Вам надо уходить, – сказал молодой парень с русым чубом, торчащим из‑под шапки. – Вы нездешний. Могут донести в чеку.

Шергин кивнул.

– Где тут можно переждать время до следующего поезда?

Парень подумал, закатив глаза, и раздвинул в улыбке толстые губы.

– Пойдем. Есть одно место. Ни одна краснозадая сука туда не полезет.

Попутчик разлил по стаканам коньяк и поставил вторую опустевшую бутылку под стол. Несколько раз заглядывал проводник, узнавая, не надо ли чего. От чая оба отказались, а закусывали голой ветчиной и розовой икрой с ножа. Рядом на столе лежал целый, неразрезанный лимон.

– Так, значит, золотишком интересуетесь, Федор Михалыч? – попутчик под действием коньяка стал изображать хитрована и прищуривать на Федора глаз, будто высматривал его насквозь. – А позвольте спросить, с целью теоретической или, так сказать, прикладной?

– А вам на что знать? – Федор, подперши голову руками и набычившись, пыжился выглядеть не менее того проницательным и себе на уме. – Я, может, в карты продулся, а долг отдавать нечем. Долг чести, знаете. Старушка‑мать дома плачет. Отец на паперти с протянутой рукой стоит. А все из‑за меня, подлеца. А? Что вы на это скажете?

– А шкуру с вас, дорогой мой, за что хотели снять? – ласково грозил пальцем попутчик.

– Так это… несчастная любовь у нас… она меня любит вдрызг, а я ее ни капли. Вот такие «Ромео и Джульетта». Что вы на это возразите?

Евгений Петрович развел руками.

– На это у меня нет слов. Но имейте в виду, Федор Михалыч, – он поманил пальцем, оглянулся на дверь и понизил голос, – в Гражданскую войну там золото было.

– Где? – Федор округлил глаза.

– В Золотых горах.

– А почему сейчас нет?

– Этого я не говорил, – быстро сказал Евгений Петрович и напустил на себя загадочный, непроницаемый вид.

Федор поискал глазами, чего бы выпить, но все было выпито.

– Так есть или нет? – сглотнул он, стремительно вспотев.

– Говорю же, было, – сварливо ответил попутчик. – Что за непонятливость.

– Ну и где оно было? – хмыкнул Федор.

– А где было, там уже нет.

– Все‑то у вас не пойми‑разбери. Темните вы, сосед. А может, сказки сказываете? – разочарованно молвил Федор и спросил прямо: – Вы кто по профессии?

– Я? Рыбак. Рыбу я ловлю. – Евгений Петрович с широким размахом изобразил, как подсекает и вытягивает из воды крупную рыбину.

– Это вы сейчас какого кита поймали? – Федор отодвинулся, чтобы не получить по лицу рыбьим хвостом.

– Нет, – покачал головой попутчик, – не кита. Так, карася.

– Все равно темните, – выдохнул Федор. – Что я, рыбаков по телевизору не видел? Не похожи вы на них.

Евгений Петрович наклонился к нему через стол, обдав коньячным духом.

– Достоверно известно, во время Гражданской из тамошних гор вывозили золото для Советов.

Федор, не сводя глаз с попутчика, нашарил рукой лимон и с хрустом откусил. Медленно прожевал, не поморщившись, положил лимон обратно и спросил с профессиональным интересом:

– Факты?

Евгений Петрович откинулся на спинку дивана и со скучной бесстрастностью английского джентльмена задал встречный вопрос:

– Вы, конечно же, не слышали о Золотой Орде? Да и где вам было слышать об этом.

– Имбецилом меня считаете? – обиделся Федор. – Ее в школе, между прочим, проходят.

– Нет, милый мой, эту Золотую Орду ни в школе, ни в аспирантуре не проходят. О ней вообще никто до сих пор не знает, кроме… кроме немногих.

– А вы, значит, немногий? – иронично спросил Федор. – Поймали золотую рыбку, и она открыла вам страшный секрет?

– Вообразите себе, примерно так и было, – добродушно ответил Евгений Петрович.

– Расскажите, – попросил Федор, глядя по‑детски чистыми и доверчивыми глазами.

Но попутчик не торопился утолять его любопытство.

– Что это мы сидим тут, как раки‑отшельники, – сказал он, оглядев убранство стола. – Предлагаю выйти в свет, позавтракать как подобает приличным людям. Согласны?

Федор охотно поддержал предложение и даже сделал движение к двери, но Евгений Петрович саркастически осведомился: