Основные линии онтогенеза. Содержание жизни в зрелости, как и в молодости, оп­ределяется направленностью личности

Содержание жизни в зрелости, как и в молодости, оп­ределяется направленностью личности.

При гедонистической направленности человек фактичес­ки не достигает зрелости, он вступает в этот возраст толь­ко хронологически. Его личностное развитие, как и ранее, не осуществляется, главные стороны жизни остаются не­представленными. Соответственно, он не исполняет свое­го человеческого предназначения. Вспомним основное со­держание жизни Ильи Ильича Обломова в те его годы, которые соответствовали периоду зрелости.

В лице молодой хозяйки снятой им квартиры он встре­тил любящего и преданного человека, стремящегося со­здать ему все условия для беспечной жизни.

«Он сближался с Агафьей Матвеевной — как будто подвигался к огню, от которого становится все теплее и теплее, но которого любить нельзя... Ему не было скучно, если утро проходило и он не видал ее; после обеда, вместо того, чтоб остаться с ней, он часто уходил соснуть часа на два; но он знал, что лишь только он про­снется, чай ему готов, и даже в ту самую минуту, как проснется.

И главное, все это делалось покойно: не было у него ни опу­холи у сердца, ни разу он не волновался тревогой о том, увидит ли он хозяйку или нет, что она подумает, что сказать ей... — ни­чего, ничего.

Никаких понуканий, никаких требований не предъявляет Ага­фья Матвеевна. И у него не рождается никаких самолюбивых же­ланий, позывов, стремлений на подвиги, мучительных терзаний о том, что уходит время, что гибнут его силы, что ничего не сделал он, ни зла, ни добра, что празден он и не живет, а прозя­бает.

Его как будто невидимая рука посадила, как драгоценное ра­стение, в тень от жара, под кров от дождя и ухаживает за ним, лелеет».

«Илья Ильич жил как будто в золотой рамке жизни, в кото­рой, точно в диораме, только менялись обычные фазисы дня и ночи и времен года; других перемен, особенно крупных случай­ностей... не бывало.

...Обломов был полным и естественным отражением и выра­жением того покоя, довольства и безмятежной тишины. Вглядываясь, вдумываясь в свой быт и все более и более обживаясь в нем, он наконец решил, что ему некуда больше идти, нечего искать, что идеал его жизни осуществился, хотя без поэзии, без тех лучей, которыми некогда воображение рисовало ему барское, широкое и беспечное течение жизни в родной деревне, среди крестьян, дворни.

Он смотрел на настоящий свой быт как продолжение того же обломовского существования... И здесь, как в Обломовке, ему уда­валось дешево отделываться от жизни, выторговать у ней и застра­ховать себе невозмутимый покой...

А если еще закипит у него воображение, восстанут забытые воспоминания, неисполненные мечты, если в совести зашеве­лятся упреки за прожитую так, а не иначе жизнь — он спит не­спокойно, просыпается, вскакивает с постели, иногда плачет холодными слезами безнадежности...

Потом он взглянет на окружающее его, вкусит временных благ и успокоится... решит, что жизнь его не только сложилась, но и созда­на, даже предназначена была так просто, немудрено, чтоб выразить возможность идеально покойной стороны человеческого бытия...

С летами волнения и раскаяние являлись реже, и он тихо и постепенно укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования, сделанный собственными руками, как старцы пустынные, которые, отворотясь от жизни, копают себе могилу».

Не забудем, что речь идет о гончаровском Обломове, «честном», «благородном», «чистом». В большинстве же случаев гедонистическая направленность личности ведет, как отмечалось, к отсутствию каких бы то ни было мо­ральных устоев, к алкоголизации и мелкому криминалу, нередко к наркомании, т.е. к полной деградации. В итоге очень часто лица с данной направленностью и физически уходят из жизни в возрасте, соответствующем зрелости, не доживая до хронологической старости. Впрочем, и при том наилучшем из вариантов, каким предстает Обломов, жизнь обычно обрывается рано. Вспомним, как она закончилась у Ильи Ильича, когда ему было, судя по хронологии романа И.А. Гончарова, около 40 лет:

«Илья Ильич кушал аппетитно и много, как в Обломовке, ходил и работал лениво и мало, как в Обломовке. Он, несмотря на нарастающие лета, беспечно пил вино, смородиновую водку и еще беспечнее и подолгу спал после обеда.

Вдруг все это переменилось.

Однажды, после дневного отдыха и дремоты, он хотел встать с дивана — и не мог, хотел выговорить слово — и язык не повиновался ему. Он в испуге махал только рукой, призывая к себе на помощь...

Илью Ильича привели в чувство, пустили кровь и потом объ­явили, что это был апоплексический удар* и что ему надо пове­сти другой образ жизни.

* Кровоизлияние в мозг.

Водка, пиво и вино, кофе, с немногими и редкими исклю­чениями, потом все жирное, мясное, пряное было ему запре­щено, а вместо этого предписано ежедневное движение и уме­ренный сон только ночью.

Без ока Агафьи Матвеевны ничего бы этого не состоялось, но она умела ввести эту систему тем, что подчинила ей весь дом и то хитростью, то лаской отвлекала Обломова от соблазнитель­ных покушений на вино, на послеобеденную дремоту, на жир­ные кулебяки».

«Как зорко ни сторожило каждое мгновение его жизни лю­бящее око жены, но вечный покой, вечная тишина и ленивое переползанье изо дня в день тихо остановили машину жизни...

Никто не видал последних его минут, не слыхал предсмерт­ного стона. Апоплексический удар повторился еще раз, спустя год, и опять миновал благополучно: только Илья Ильич стал бле­ден, слаб, мало ел, мало стал выходить в садик и становился все молчаливее и задумчивее, иногда даже плакал. Он предчувство­вал близкую смерть и боялся ее.

Несколько раз делалось ему дурно и проходило. Однажды ут­ром Агафья Матвеевна принесла было ему, по обыкновению, кофе и — застала его так же кротко покоящимся на одре смер­ти, как на ложе сна...»

При эгоистической направленности личности, как было показано в предыдущих главах, и профессия, и зачастую семейные отношения определяются каким-либо эгоисти­ческим мотивом.

Несмотря на то что при данной направленности чело­век, как правило, осуществляет не собственно профессио­нальную деятельность, а профессиональные действия, опос­редствующие достижение доминирующего эгоистического мотива, здесь мы, в отличие от гедонистической направ­ленности личности, можем говорить о профессиональной продуктивности. Разумеется, речь идет о вариантах, когда основным средством достижения мотива является та или иная профессия, а не криминальные действия.

Связывая с освоением какой-либо профессии матери­альный достаток, продвижение по карьерной лестнице, возможность выделиться, быть первым и т.д., человек дол­жен добиться определенного профессионального мастер­ства. Прежде всего это относится к престижной мотивации. Выше мы отмечали, что мотив первенства нередко застав­ляет работать на пределе сил, определяет стремление де­лать свое дело быстрее и лучше других. При наличии соот­ветствующих способностей этим, естественно, достигает­ся высокая продуктивность.

Овладение профессией, высокое мастерство и продук­тивность приводят к важному для личностного развития чувству профессиональной компетентности. В то же время при доминировании эгоистических мотивов (и, соответ­ственно, отсутствии общей ориентации на духовно-нрав­ственные ценности, т.е. твердых моральных устоев) дости­жение доминирующего мотива может быть опосредствова­но не только овладением профессией, но и различными действиями, несовместимыми с моралью (интриги и т.п.), в том числе криминальными. Напомним также, что эгоис­тические мотивы, включая и престижную мотивацию, не дают возможности проявиться творческому потенциалу.

Наличие при эгоистической направленности личности профессиональной продуктивности позволяет рассмотреть здесь и вопрос «акмэ», представленности либо отсутствия пика наибольших профессиональных успехов. В условиях сложного и трудного жизненного мира, в котором как внут­ренний, так и внешний его аспекты контролируются прин­ципом реальности, человек обычно ставит конечные цели. Как отмечалось выше, сам доминирующий эгоистический мотив определяется по оптимальному соотношению пара­метров значимость — достижимость. Активность индивида (и, соответственно, его профессиональная продуктивность) в связи с этим возрастают при приближении к намеченной жизненной цели и идут на убыль по ее достижении. Напри­мер, если доминирует мотив карьеры, то, достигнув наме­ченного рубежа и освоив его, человек основное внимание начинает уделять сохранению своего положения. Его про­фессиональная продуктивность при этом снижается. Таким образом, эгоистическая направленность личности предпо­лагает наличие «акмэ», пика профессиональной продук­тивности.

Иначе может обстоять дело тогда, когда доминирую­щий эгоистический мотив приобретает гипертрофирован­ную в сравнении с другими мотивами значимость. Это слу­чаи атавистического «опрощения» жизненного мира, при котором конечная цель определяется только трудностью его внешнего аспекта, внутренние ограничения отсутствуют, а деятельность характеризуется «истовостью» (Ф.Е. Василюк). Если при этом основным средством реализации мо­тива все же остается профессиональная продуктивность (например, при престижной мотивации), то выраженное «акмэ» может отсутствовать. Индивид будет проявлять мак­симум активности до тех пор, пока внешние препятствия не станут непреодолимыми.

Для семейных отношений при данной направленности личности также характерна определяющая роль эгоисти­ческих мотивов. Героя романа Ч. Диккенса «Домби и сын» в семейной жизни интересует только появление наследника его дела. Когда сын, наконец, родился, он радуется появ­лению именно наследника как фактора, способствующего процветанию его фирмы:

«— Миссис Домби, — сказал мистер Домби, — фирма снова будет не только по названию, но и фактически Домби и Сын. Дом-би и Сын!

Эти слова подействовали столь умиротворяюще, что он при­совокупил ласкательный эпитет к имени миссис Домби (впро­чем, не без колебаний, ибо не имел привычки к такой форме общения) и сказал: «Миссис Домби, моя... моя милая»...

...Они были женаты десять лет, и вплоть до сегодняшнего дня, когда мистер Домби, позвякивая массивной золотой цепочкой от часов, сидел в большом кресле у кровати, у них не было потомства... о котором стоило бы говорить, никого, кто был бы достоин упоми­нания. Лет шесть назад у них родилась дочь, и вот сейчас девочка, незаметно пробравшаяся в спальню, робко жалась в углу, откуда ей видно было лицо матери. Но что такое девочка для Домби и Сына? В капитале, коим являлось название и честь фирмы, этот ребенок был фальшивой монетой, которую нельзя вложить в дело...»

Домби «был по-своему опечален» сообщением врачей о том, что его жена после родов может заболеть:

«...Он чувствовал, что если жена заболеет и зачахнет, он будет очень огорчен и обнаружит среди своего столового серебра, мебели и прочих домашних вещей отсутствие некоего предмета, которым весьма стоило обладать и потеря коего не может не вызвать искрен­него сожаления. Однако это было бы, разумеется, холодное, дело­вое, приличествующее джентльмену, сдержанное сожаление».

Смерть жены была воспринята им сквозь призму своего доминирующего эгоистического мотива:

«...Это было сознание потери, понесенной скорее ребенком, чем им самим, пробудившее в нем вместе с грустью чуть ли не досаду. Было унизительно и тяжело думать, что из-за пустяка жизни и развитию, на которые он возлагал такие надежды, с самого же начала грозит опасность, что Домби и Сын может пошатнуться из-за какой-то кормилицы».

Конечно, чисто прагматические отношения в семье даже у лиц с эгоистической направленностью встречаются да­леко не всегда. Однако доминирование у них эгоистических мотивов обычно накладывает на эти отношения отпеча­ток: члены семьи во многом становятся лишь носителями определенных функций. Сущностные отношения вообще и в семье в частности для лиц с данной направленностью личности нехарактерны.

При духовно-нравственной и сущностной направленности личности человек, как мы ранее отмечали, стремится к сущностности всех сторон своей жизни. Но даже при сущност­ной направленности (генерализованном мотиве сущностного единения с миром), отдельные, иногда значимые, стороны жизни могут иметь несущностный характер. Тем не менее в сущностном мире основное содержание жизни определяет­ся именно сущностными связями, вследствие чего проис­ходит генерализация отношения к жизни и сложность жиз­ненного мира, как и трудность, не является значимой. Даже отдельные важные нереализованные стороны жизни не вли­яют на характер отношения к жизни в целом.

По-другому обстоит дело при духовно-нравственной направленности личности. Несмотря на общую ориента­цию на духовно-нравственные ценности, несущностный характер либо нереализованность некоторых сторон жиз­ни приводит здесь к значимости сложности внутреннего мира. В результате отношение к жизни характеризуется противоречивостью, в нем нет целостности. Напомним, что общая ориентация на духовно-нравственные ценнос­ти определяется большой ролью в содержании жизни сущ­ностных связей. Она еще недостаточна для сущностного отношения к жизни в целом, но уже приводит к появле­нию принципа ценности, доминированию духовно-нрав­ственных мотивов.

Наиболее важными, главными сторонами жизни обыч­но выступают при этом профессиональная деятельность и (или) семейные отношения. Главной стороной жизни мо­гут быть также увлечения — любимые занятия, не связан­ные с профессией (см. табл. 1.3). Иногда чрезвычайно важ­ную, определяющую роль играет любовь к родине, сочета­ющаяся с любовью к природе (С.А. Есенин, М.М. Пришвин). Если эта сторона жизни есть у человека, она очень важна для него независимо от того, связана она или нет с его профессией. В то же время любовь к родине и природе часто оказывает влияние на профессиональное творчество литераторов, музыкантов, художников и т.д. Помимо Есе­нина и Пришвина, можно назвать П.И. Чайковского, В.Д. Поленова, И.И. Левитана, К.Г. Паустовского, А.А. Фета, Ф.И. Тютчева, П.П. Бажова и многих других.

Очень благоприятным сочетанием, нередко определяю­щим сущностность жизненного мира в целом, являются любовь к своему делу и отношения любви в семье. От раз­ных людей можно услышать очень близкие, практически совпадающие слова, оценивающие значение для них этих сторон жизни: «Я счастлив, потому что каждый день с ра­достью иду на работу. И я счастлив, потому что каждый день с радостью возвращаюсь домой».

Мы отмечали, что независимо от того, находит или не находит человек в своей профессии призвание, единствен­ное свое «предназначение», ее выбор при духовно-нрав­ственной и сущностной направленности личности опреде­ляется интересом к ней. В связи с этим создаются предпо­сылки к развитию сущностного мотива, любви к своему делу и проявлению творчества, раскрытию своего творчес­кого потенциала.

Любовь к своему делу, обусловливая творческое отно­шение к профессии, определяет и малую вероятность «акмэ», ограничения наибольшей профессиональной про­дуктивности узким периодом. Исключение составляют про­фессии, в которых, как указывалось выше, пик продук­тивности обусловлен самим их характером. В остальных же случаях связанные с любовью к своему делу рост профес­сионального мастерства и, главное, творческое к нему от­ношение восполняют возможное общее снижение с возра­стом уровня отдельных функций.

В сущностных отношениях все психические процессы функционируют в особом режиме, на максимально воз­можном для данного человека уровне. Непреходящесть сущ­ностной мотивации, беспредельность связанного с ней процесса творчества определяют возможность постоянно­го роста профессиональной продуктивности. В этом прин­ципиальное отличие профессиональной продуктивности при рассматриваемых видах направленности личности от того, что мы имеем в случае эгоистической направленнос­ти. Там профессиональная продуктивность обычно связана с достижением тех или иных конечных целей, после чего активность индивида идет на убыль.

При духовно-нравственной и сущностной направлен­ности личности в профессиональной продуктивности иног­да тоже может наступить временный или постоянный спад. Но это связано здесь не с внутренними, мотивационными факторами, а с какими-либо внешними неблагоприятны­ми обстоятельствами (тяжелой болезнью, психической трав­мой и т.п.). В то же время широкий круг сущностных связей с миром обычно позволяет человеку преодолеть эти обсто­ятельства, найти новые возможности для продуктивной профессиональной деятельности, продолжать жить насы­щенной духовными интересами жизнью. Приведем отры­вок из интервью с известным летчиком-космонавтом, пер­вым человеком Земли, совершившим выход в открытый космос, А.А. Леоновым*.

*МК. 2000. 29 мая.

«— В отставку меня отправили в 90-м году, в возрасте 55 лет. Считаю, это было незаслуженное увольнение, я мог бы плодо­творно служить и заниматься тем делом, которое люблю и в ко­тором имею большой опыт... Уйдя в отставку, я получил предло­жение поработать в структуре «Альфа-групп» и был избран пре­зидентом специализированного инвестиционного фонда «Альфа-капитал».

— Взяли свадебным генералом?

— Я тоже так вначале подумал, но оказалось, что людям был нужен мой опыт руководителя, — до этого долгое время работал в структуре ВПК, был связан со многими предприятиями «обо­ронки». Сейчас меня повысили в должности, я являюсь вице-президентом «Альфа-банка».

...Много занимаюсь живописью. Все картины, которые вы видите на стенах, — это мои чувства, мои настроения. Стараюсь больше времени отдавать семье — жене, детям, внукам. Я их всех очень люблю...»

Семейные отношения при рассматриваемых видах направ­ленности личности складываются по-разному, в зависи­мости от того, создалась ли семья на основе любви (взаим­ного сущностного чувства) либо преходящей влюбленнос­ти. Приведенные в предыдущей главе примеры семейных отношений Н.Н. Миклухо-Маклая и Джузеппе Гарибальди иллюстрируют непреходящесть сущностного единения суп­ругов. И в том и в другом случае любовь была для обоих супругов «навсегда». Для Н.Н. Миклухо-Маклая и Аниты Гарибальди она оборвалась вместе с их преждевременно оборвавшимися жизнями. Для их супругов любовь не ушла со смертью любимых, она завершилась лишь спустя много лет, с их собственным уходом из жизни.

Если же влюбленность оказалась ложной, не перешла в любовь, гармония в отношениях супругов не достигается. Семейные отношения постепенно становятся для обоих либо для одного из них источником глубоких разочарова­ний и тяжелых переживаний, а зачастую трудно переноси­мым бременем. В предыдущей главе мы кратко коснулись историй сватовства и женитьбы А.С. Пушкина и Л.Н. Тол­стого. Напомним, как сложились их семейные отношения.

Вот два отрывка из воспоминаний современников А.С. Пушкина, касающиеся последнего года его жизни.

Н.М. Смирнов пишет: «Домашние нужды имели боль­шое влияние на нрав его; с большой грустью вспоминаю, как он, придя к нам, ходил печально по комнате, надув губы и опустив руки в карманы широких панталон, и уны­ло повторял: «Грустно! тоска!»... И... снова, став к камину, шевеля что-нибудь в своих широких карманах, запоет про­тяжно: «Грустно! тоска!»

Безрадостная картина предстает и в воспоминаниях К. Брюллова: «Вскоре после того, как я приехал в Петер­бург, вечером ко мне пришел Пушкин и звал к себе ужи­нать. Я был не в духе, не хотел идти и долго отказывался, но он меня переупрямил и утащил с собой. Дети Пушкина уже спали, он их будил и выносил ко мне поодиночке на руках. Не шло это к нему, было грустно, рисовало передо мной картину натянутого семейного счастья, и я его спро­сил: «На кой черт ты женился?» Он мне отвечал: «Я хотел ехать за границу — меня не пустили, я попал в такое поло­жение, что не знал, что мне делать, — и женился».

А вот что пишет о трагичном финале семейных отноше­ний Пушкина П.К. Губер: «В домашней повседневной жизни ангел явился капризным, взбалмошным, требовательным, суетным, вздорным существом. Но это было еще полбеды. Гораздо хуже оказалось то, что спокойного женственного достоинства, которое Пушкин превознес в лице Татьяны, не хватало его супруге... Она кокетничала с государем, потом с Дантесом. Прококетничала жизнь своего гениального мужа».

Последняя из дневниковых записей Л.Н. Толстого, про­цитированная нами в предыдущей главе, была сделана им 30 сентября 1861 г., через несколько дней после свадьбы. Приведем отрывки из его дневников разных лет, касаю­щиеся отношений писателя с супругой, С.А. Толстой.

1861 г. «27 декабря. Мы в Москве. Как всегда, я отдал дань нездоровьем и дурным расположением. Я очень был недоволен ей, сравнивал ее с другими, чуть не раскаивался, но знал, что это временно, и выжидал, и прошло...»

1863 г. «5 января... Люблю я ее, когда ночью или утром я про­снусь и вижу — она смотрит на меня и любит. И никто — главное, я — не мешаю ей любить, как она знает, по-своему. Люблю я, когда она сидит близко ко мне, и мы знаем, что любим друг друга, как можем... Люблю, когда мы долго одни и я говорю: что нам делать? Соня, что нам делать? Она смеется... Люблю я, когда она меня не видит и не знает, и я ее люблю по-своему...»

«8 января. С утра платье. Она вызывала меня на то, чтоб сказать против, я и был против, я сказал — слезы, пошлые объяснения... Мы замазали кое-как. Я всегда собой недоволен в этих случаях, особенно поцелуями, это ложная замазка.

...За обедом замазка соскочила, слезы, истерика. Лучший при­знак, что я люблю ее, я не сердился, мне было тяжело, ужасно тяжело и грустно. Я уехал, чтобы забыть и развлечься...»

1863 г. «15 января... Встал поздно, мы дружны. Последний раз­дор оставил маленькие следы... Каждый такой раздор, как ни ничтожен, есть надрез — любви. Минутное чувство увлечения, досады, самолюбия, гордости — пройдет, а хоть маленький над­рез останется навсегда...»

1865 г. «9 марта... С Соней мы холодны что-то. Я жду спокойно, что пройдет...»

«26 сентября... Вернулись с Соней домой. Мы так счастливы вдвоем, как, верно, счастлив один из миллионов людей».

«15 октября... С Соней вчера — объяснение. Ни к чему — она беременна».

1881 г. «11 июля... Соня в припадке. Я перенес лучше, но еще плохо. Надо понимать, что ей дурно, и жалеть, но нельзя не отворачиваться от зла».

1884 г. (56-й год жизни писателя). «3 мая... Искал письмо Па­мятки и нашел письмо жены. Бедная, как она ненавидит меня. Господи, помоги мне. Крест бы, так крест, чтобы давил, разда­вил меня. А это дерганье души — ужасно, не только тяжело, боль­но, но трудно».

«5 мая. Во сне видел, что жена меня любят. Как мне легко, ясно все стало! Ничего похожего наяву. И это-то губит мою жизнь...»

Уже из этих отдельных выдержек видно, что супружес­кие отношения Л.Н. Толстого и С.А. Толстой развивались очень сложно. Напомним, что жена гениального писателя целиком посвятила ему свою жизнь. С обеих сторон было сильное стремление наладить гармоничные отношения. Но достичь понимания, которое возникает лишь при «едине­нии сутью», им не удалось. Как отметил М.М. Пришвин, «Толстой... не знал настоящей любви».

Рассматривая различные линии онтогенеза, мы долж­ны иметь в виду, что определяющие их типы жизненного мира (и соответствующие виды направленности личнос­ти) могут быть промежуточными. Особенно часто встреча­ется, как мы отмечали выше, сочетание эгоистической и духовно-нравственной направленности, с двойным доми­нированием соответствующих мотивов.

Подчеркнем еще раз и другой важный момент: дифферен­цировавшиеся уже в дошкольном возрасте линии онтогенеза жизненного мира, хотя обычно и сохраняются в процессе пос­ледующего развития, могут в силу тех или иных условий и обстоятельств меняться — в сторону как своей оптимизации, так и регресса. Примером деградации может служить герой повести Гоголя «Портрет». Талантливый художник, променяв призвание на дешевый успех и деньги, потерял вместе с ним и свой талант, способность к творчеству.

Интереснейшим и очень важным для нас примером оптимизации линии онтогенеза является личностное раз­витие М.М. Пришвина, сумевшего в зрелом возрасте пе­рейти к сущностной форме жизни. Дневниковые записи писателя показывают эволюцию его жизненного мира от сложного и «как бы легкого», подконтрольного принципу ценности к сущностному, в котором сложность мира, как и трудность, перестает быть значимой.

В 1907 г., когда Пришвину шел 31-й год, была издана и принесла ему известность его первая книга о природе - «В краю непуганых птиц». Уже была обретена очень важная сущностная связь с миром — призвание, дело жизни, ос­вещавшее ее до самого конца. Оно связано с многообраз­ным комплексом любви к земле, к природе, ко всему жи­вому, который во многом определил его творческую и че­ловеческую судьбу. Вот как он выражает свою любовь к земле в дневниковой записи от 4 мая 1907 г.:

«Земля прекрасна!.. Земле... просто земле, убранной и зелене­ющей, я готов бы молиться.

...Правда, мне хочется собрать все пережитое и лучшее из него отнести к земле, передать его ей и творить из этого что-то пре­красное о земле...

...Земля — для меня это родина, это черноземная равнина. А потом и всякая земля. Но без родины — нет земли».

Итак, любовь к природе, земле сливается с чувством родины, составляющим еще один многообразный комп­лекс сущностных связей. Ярко проявился в творчестве При­швина и третий эмоциональный комплекс - глубокий интерес к человеку. Он также тесно смыкается с двумя пре­дыдущими, взаимопроникает в них. М.М. Пришвин под­черкивал, что все, о чем он писал, представлено через че­ловека и в связи с человеком.

Казалось бы, писатель уже в молодые годы обладал всем необходимым для становления «чувства целого», для сли­яния его многочисленных отдельных «люблю» в генера­лизованный мотив сущностного единения с миром. Но, как мы отмечали выше, требуемая для этого степень ох­вата проявлениями любви всего содержания жизни инди­видуальна. Несмотря на все указанные моменты, недоволь­ство общим содержанием жизни лейтмотивом проходит через дневниковые записи, относящиеся к значительной части зрелости.

Одной из причин, затруднивших обретение сущност­ной формы жизни, без сомнения, была неудавшаяся лю­бовь к В.П. Измалковой. Напомним, что сам М.М. При­швин указывает на большое влияние этой любви на его творчество. Но она во многом обусловила и сложность его жизненного мира. Следствием неудовлетворенности общим содержанием жизни были неопределенность суждений о счастье, нередкие пессимистические настроения, присту­пы острой тоски:

1909 г. «16 апреля... Сколько отмерено человеку в ширину, столько и счастья, сколько в глубину — столько несчастья. Итак, счастье или несчастье — это зависть наша одного человека перед другим. А так нет ничего: счастье или несчастье — это только две меры судьбы...»

«15 июня... Так легко вращается прекрасный зеленый мир, а я не верчусь вместе с ним, я иду трудной тяжелой дорогой... пря­мой, прямой... И тупо глядит на меня этот путь. И все чужое во­круг...»

1914 г. «1 января... Пробудившись в Новый год, я сильно стра­дал весь день, неизбывная грызла тоска...»

1919 г. «18 января... Идеал — движение: горе и счастье одина­ково могут открыть и закрыть путь».

1920 г. «6 января. Душа моя завешена кругом, а жизнь идет сама по себе, и часто я с удивлением спрашиваю себя, как это так может быть, чтобы жизнь шла без души, иногда стучусь — нет! Все запечатано, закутано».

Примерно с 45—47 лет общее отношение к жизни посте­пенно начинает меняться. Все реже в дневниках встречаются записи, связанные с состоянием тоски, все чаще появля­ются замечательные поэтические строки, выражающие ра­дость бытия, различные проявления любви. И именно с про­явлениями любви все чаще связываются мысли о счастье.

1924 г. «16 мая. Красит человека только любовь, начиная от первой любви к женщине, кончая любовью к миру и человеку -все остальное уродует человека...»

1927 г. «3 апреля. Да, это очень верно, что я держусь верой в людей и что в Бога начинают, должно быть, по-настоящему ве­рить, когда теряют последнее зерно веры в человека».

1934 г. «17 марта. Наклюнулся месяц, тихонечко где-то, очень несмело для самого близкого друга журчала вода, а какое нежное небо и звезды... Все старое, лучшее, оказалось, живет со мной, и я думаю: именно в этом и есть смысл жизни...»

«4 декабря... Явилось солнце, и в оснеженном еловом лесу на просеке было до того прекрасно... Бывает до того красиво, что и в голову не приходит записывать, а только жить хочется, и вот это именно и есть настоящее счастье!»

1937 г. «19 марта. Я буду рассказывать о великом богатстве жиз­ни на каждом месте, о счастье непомерном, которое каждый может достичь себе и создать из ничего. Всякий родился и некоторое время живет радостной жизнью, но не всякий, страдая, достига­ет радостной старости».

1938 г. «14 июля... И когда я понял себя, что я могу быть сам с собой, тогда тоже все вокруг меня стало как целое... Теперь каж­дое явление, будь то появление воробья или блеск росы на траве... все это были черты целого, и во всякой черте оно было видно все...»

1939 г. «30 июля. Есть в душе чувство собственности, заполня­ющее весь мир: все мое и я во всем...»

Две последние записи однозначно свидетельствуют о том, что М.М. Пришвин обрел сущностную форму жизни. Видеть мир «как целое» возможно лишь при достижении собственной сущностной целостности, когда человек мо­жет «быть сам с собой» (самим собой). Писатель осознает единство внутреннего и внешнего в познании. Осознание своего сущностного единения с миром отражено и в сло­вах: «все мое и я во всем».

Последовавшая встреча с В.Д. Лебедевой, разделенная любовь к женщине закрепляет обретенную сущностную форму жизни. До конца осознается всеобщность и сущностность любви, ее роль в достижении сущностной целостно­сти человека:

1940 г. «29 августа... Утверждаю, что на земле у людей суще­ствует великая любовь, единая и беспредельная. И в этом мире любви, предназначенной человеку для питания души в той же мере, как воздух для крови, я нахожу единственную, которая соответствует моему собственному единству, и только через это соответствие единства с той и другой стороны вхожу я в море всеобщей любви человеческой... Только через любовь можно най­ти себя самого как личность, и только личность может войти в мир любви человеческой».

«Найти себя самого как личность», т.е. стать самим собой, человек может «только через любовь».

* * *

Зрелость — самый длительный и самый значимый пе­риод в жизни человека, когда он должен раскрыть свой потенциал, реализовать себя во всех сферах, исполнить свое предназначение. В этом смысле зрелость — цель развития, но эта цель не обязательно предполагает его конец. Это достижение расцвета, за которым может следовать не увя­дание, а дальнейшее развитие.

Зрелость окончательно выявляет характер различных линий онтогенеза, доводит их до логического конца. Для одних людей она является лишь чисто хронологическим понятием, ничего не прибавляя к ранее сложившемуся сте­реотипному существованию. Другие в зрелости исчерпыва­ют себя, достигают определенных целей и снижают свою жизненную активность. Третьи продолжают развиваться, постоянно расширяя свои жизненные перспективы. У час­ти людей в середине периода возникает еще один кризис, происходит еще одна корректировка жизненного пути.

Центральным возрастным новообразованием зрелости является продуктивность — как в профессиональном пла­не, так и в плане воспитания следующего поколения.

Глава 4. Поздняя зрелость (после 60-70 лет)

Обычно последний период жизни человека называют ста­ростью. Д. Б. Бромлей выделяет помимо старости (55—70 лет) еще дряхлость (после 70 лет). Мы будем вслед за Э. Эриксоном называть последний период жизни поздней зрелостью.

Мы полагаем, что такое название в большей степени отве­чает содержанию завершающего этапа человеческой жизни. Кроме того, данный период для многих людей не соответ­ствует тому, что обычно принято понимать под старостью и что кратко выражено поговоркой: «Старость — не радость». М.М. Пришвин, например, писал: «Неважно прошло у меня и детство, и отрочество, и юность, и вся молодость — все суета. Но старости начало (65 лет) меня радует...»

Различная трактовка последнего периода жизни отра­жает присущее ему резкое расхождение разных линий он­тогенеза, резкие различия его содержания в зависимости от индивидуально-личностных особенностей человека.

Пожалуй, наиболее распространенное отношение к это­му периоду жизни передано грустно-лирическими слова­ми известного русского философа В.В. Розанова: «Тишина вечера естественно наступает для всякого человека в 70 лет».

А. В. Толстых приводит два афоризма, выражающих про­тивоположные точки зрения на данный возраст. Один из них принадлежит родоначальнику протестантизма Марти­ну Лютеру: «Старость — это живая могила». Другой — изве­стному французскому писателю Андре Моруа: «Старость - это дурная привычка, для которой у активных людей нет времени». Заметим, что оба суждения очень психологичны: и то и другое указывает на зависимость содержания после­днего возрастного этапа от формы жизни человека, от его мотивации.