Общие выводы 14 page

Я думаю, что сейчас самое время выдвинуть для серьезного рассмотрения положение, которое ранее я рекомендовал лишь как временное допущение. Боль­шинство последних аналитических работ придерживается точки зрения, что любой тип фрустрации, любые помехи инстинктивному удовлетворению ведут или могут привести к усилению чувства вины. Я думаю, будет совершено великое теорети­ческое упрощение, если мы будем рассматривать это только применительно к агрессивным инстинктам, и лишь некоторые доводы будут противоречить этому утверждению. Иначе как мы должны объяснить на динамической и экономи­ческой основе усиление чувства вины, появляющееся на месте невыполненных эротических требований? Это кажется возможным только окольным путем, если мы предположим, что препятствие на пути эротического удовлетворения вызывает часть агрессивности против того, кто вмешался в процесс удовлетворения, и что эта агрессивность, превращающаяся в чувство вины путем подавления и преоб­разования ее cynep-ego. Я убежден, что многим процессам будет дано более простое и ясное объяснение, если открытия психоанализа в области происхож­дения чувства вины будут ограничены агрессивными инстинктами. Изучение кли­нического материала дает нам здесь недвусмысленный ответ, потому, что согласно нашей гипотезе, два класса инстинктов едва ли когда-нибудь появляются в чистой форме, изолированно друг от друга; но исследование крайних случаев, возможно укажет нам направление, которое я предвидел.

Я поддаюсь искушению извлечь первое преимущество из более ограниченного взгляда на проблему, применяя его к процессу репрессии. Как мы узнали, невроти­ческие симптомы, по сути своей, являются заменяющими удовлетворениями для неисполненных сексуальных желаний. В процессе нашей аналитической работы мы с удивлением обнаружили, что, возможно, каждый невроз таит долю неосоз­нанного чувства вины, которое, в свою очередь, усиливает симптомы, используя их в качестве наказания. Сейчас вполне возможно сформулировать следующее пред­положение. Когда инстинктивная тенденция подвергается репрессии, ее либидные элемены превращаются в симптомы, а агрессивные компоненты - в чувство вины. Даже если это не более чем приближение к правде, оно достойно нашего вни­мания.

У некоторых читателей этой работы может в дальнейшем сложиться впечатле­ние, что они слишком часто слышали формулу борьбы между Эросом и инстинктом смерти. Утверждалось, что она характеризует процесс цивилизации, который претерпевает человечество, но она также связана с развитием индивида, и, вдобавок, было сказано, что она выдает секрет органической жизни в целом. Я ду­маю, мы не можем избежать рассмотрения взаимоотношений этих трех процессов. Повторение одной и той же формулы оправдано положением о том, что оба процесса, человеческой цивилизации и развития индивида, также являются жизнен­ными процессами, т.е. они должны участвовать в самой общей характеристике жизни. С другой стороны, очевидность наличия этой общей характеристики, именно по причине своей общей природы; не поможет нам прийти к какому-либо различию (между процессами), так как она не ограничена специальными качест­венными характеристиками. Мы поэтому можем довольствоваться только утверж­дением о том, что процесс цивилизации есть модификация, которую жизненный процесс претерпевает под влиянием задачи, выдвинутой Эросом и подстегиваемой Ананком - необходимость реальности; и что это - задача объединения отдельных индивидов в сообщество, где они связаны либидными узами. Все же, когда мы смотрим на отношение между процессом человеческой цивилизации и процессом развития и обучения отдельных личностей, мы без особых колебаний должны прийти к выводу о том, что они очень схожи по своей природе, если это не один и тот же процесс, претерпеваемый различного рода объектами. Процесс развития цивилизации человеческого рода является, конечно, абстракцией более высокого порядка, чем развитие личности, и, следовательно, его труднее выразить в конк­ретных терминах; не следует доходить до крайностей в проведении аналогий; но в виду схожести между целями двух процессов - в одном случае это интеграция отдельных индивидов в человеческую группу, а в другом - создание объединенной группы из многих индивидов - мы не можем удивляться схожести между используемыми средствами и результирующими явлениями.

Ввиду исключительной важности, мы не должны откладывать упоминание об одной черте, различающей эти два процесса. В процессе развития индивида программа принципа удовольствия, состоящая в поиске счастья удовлетворения, сохраняется как главная цель. Интеграция или адаптация к человеческому сооб­ществу является условием, которым вряд ли можно пренебречь, выполнение кото­рого обязательно до того, как эта цель счастья может быть достигнута. Было бы, возможно, предпочтительней обойтись без этого удовольствия. Другими словами, развитие индивида представляется нам продуктом интеграции между двумя силь­ными желаниями: желанием счастья, которое мы обычно называем "эгоистиче­ским", и желанием объединиться в сообществе с другими, которое мы обычно называем "альтруистическим". Ни одно из этих описаний не затрагивает сути. В процессе индивидуального развития, как мы сказали, на первый план выходит эгоистическое желание (или стремление к счастью); тогда как другое желание, которое можно описать как "культурное", обычно удовлетворено функцией нало­жения ограничений. Но в процессе развития цивилизации все иначе. Здесь наибо­лее важной является цель создания объединения отдельных личностей. Верно и то. что цель обретения счастья здесь тоже присутствует, но она вытеснена на задний план. Почти складывается впечатление, что процесс создания великого челове­ческого сообщества был бы вполне успешным, если бы не пришлось уделять внимания счастью индивида. Таким образом, можно предположить, что процесс развития индивида имеет свои собственные особые черты, которые не воспроиз­водятся в процессе развития человеческой цивилизации. Только потому, что пер­вый из этих процессов имеет своей целью объединение с сообществом, он должен совпадать со вторым процессом.

Так же, как планеты вращаются вокруг центрального тела, одновременно вра­щаясь вокруг своей оси. так и человеческие индивиды принимают участие в ходе развития человечества, проходя свой собственный жизненный путь. Но нашему слабому зрению движение небесных сил кажется раз и навсегда установленным; в сфере органической жизни мы все еще можем видеть, как силы борются друг с другом, и как постоянно меняются результаты конфликта. Следовательно, точно так же, два стремления, одно к личному счастью и другое - к объединению с други­ми людьми, постоянно борются друг с другом в каждом индивиде; и так же два процесса индивидуального и культурного развития должны стоять в постоянной враждебной оппозиции друг к другу, взаимно оспаривая основу. Но эта борьба между индивидом и обществом не является производным противоречием, возмож­но неразрешимым, между изначальными инстинктами Эроса и смертью. Это полемика внутри экономики либидо, сравнимая с борьбой за распределение либидо между ego и объектами; и она допускает возможность компромисса в индивиде, что, можно надеяться, будет происходить и в будущем цивилизации, как бы она не подавляла жизнь индивида сегодня.

Аналогия между процессом развития цивилизации и путем индивидуального развития может быть продолжена в важном аспекте. Можно предположить, что сообщество тоже развивает cynep-ego, под чьим влиянием происходит культурное развитие. Для любого знатока человеческих цивилизаций будет соблазнительной задачей проследить эту аналогию в деталях. Я ограничусь выдвижением несколь­ких поразительных положений. Cynep-ego эпохи цивилизации имеет происхож­дение, сходное с таковым у индивида. Оно основывается на впечатлении, оставлен­ном личностями великих вождей - людей огромной силы ума или людей, в которых один из человеческих импульсов нашел свое наиболее сильное и чистое, и, следо­вательно, одностороннее выражение. Во многих случаях аналогия идет еще даль­ше; в период жизни этих личностей над ними издевались, плохо обращались (доста­точно часто, если не всегда), и даже жестоко убивали. Также и первобытный отец достигал обожествления только после того, как встречал насильственную смерть. Наиболее яркий пример этого рокового стечения обстоятельств - образ Иисуса Христа, если в действительности он не является частью мифологии, порожденной смутным воспоминанием о том первоначальном событии. Другой точкой соприкос­новения между культурным и индивидуальным cynep-ego является то, что первое, равно как и последнее, устанавливает строгие идеальные требования, неповинове­ние которым преследуется "страхом совести". Здесь, действительно, мы сталки­ваемся с замечательным обстоятельством, а именно с тем, что рассматриваемые психические процессы более знакомы нам и более доступны восприятию нашим сознанием, если они проявляются в группе, а не у отдельного индивида. В нем, когда возникает напряжение, только агрессивность cynep-ego в форме упреков громко заявляет о себе; его действительные требования часто остаются неосознан­ными, на заднем плане. Если мы доведем их до сознания, мы обнаружим, что они совпадают с заповедями господствующего культурного cynep-ego. Здесь два про­цесса культурного развития группы и культурного развития индивида всегда смы­каются. По этой причине некоторые проявления и свойства cynep-ego легче обнаружить в поведении культурного сообщества, а не отдельного индивида.

Культурное cynep-ego выработало свои идеалы и установило свои требования. Среди последних те, которые касаются отношений людей друг с другом, и форми­руются под эгидой этики. Во все времена люди высоко ценили этику, как будто надеялись, что именно она достигнет очень важных результатов. И она действи­тельно имеет дело с предметом, который можно считать слабым местом любой Цивилизации. Таким образом, этику следует рассматривать как терапевтическое усилие, попытку достичь средствами команд cynep-ego, того, что не было достигну­то с помощью других культурных действий. Как мы уже знаем, мы стоим перед лицом проблемы избавления цивилизации от величайшей помехи - а именно, от конституциональной склонности человеческих существ к агрессивности по отноше­нию друг к другу; и по этой причине нам особенно интересно одно из возможно последних культурных требований cynep-ego, предписание любить ближнего своего как самого себя. В нашем исследовании и терапии неврозов нам пришлось выдвинуть два упрека в адрес cynep-ego индивида. В строгости команд и запретов оно слишком мало беспокоится о счастье ego, оно недостаточно учитывает сопро­тивление против повиновения им - инстинктивную силу ego (на первом месте) и трудности, вызванные реальной внешней средой (на втором). В результате этого мы часто вынуждены, в терапевтических целях, оказывать сопротивление супер-ego, и мы пытаемся снизить его требования. Точно такие же возражения можно высказать и против этических требований культурного cyn&p-ego. Его также мало занимает психический склад людей. Оно отдает команду, не заботясь о том, возможно ли для людей подчиниться ей. Напротив, оно полагает, что ego человека психологически способно на все, что от него требуется, что его ego обладает неограниченной властью над id. Это ошибка; и даже у того, кто известен как нормальный человек id не поддается контролю за определенными пределами. Если от человека требуют большего, в нем возникает протест или невроз, или он стано­вится несчастным. Заповедь "Возлюби ближнего своего как себя" является сильнейшей защитой против человеческой агрессивности и прекрасным примером непсихологической деятельности культурного cynep-ego. Заповедь невозможно выполнить; такое непомерное раздувание любви может только снизить ее ценность, не избавляя от трудностей. Цивилизация не обращает внимания на все это; она просто увещевает нас, что чем труднее следовать правилу, тем похвальнее выполнение его. Но любой, кто следует этому предписанию в сегодняшней цивили­зации, ставит себя в невыгодное положение vis-a-vis тому, кто им пренебрегает. Каким же мощным препятствием на пути цивилизации может быть агрессивность, если защита от нее причиняет столько же несчастий, как и она сама! Так называемая "натуральная" этика ничего не может предложить кроме нарциссти-ческого удовлетворения от мысли, что ты лучше, чем другие. Здесь этика, осно­ванная на религии, обещает лучшую загробную жизнь. Но до тех пор, пока добро­детель не вознаграждается здесь на земле, этические проповеди будут напрасными. Я также вполне уверен в том, что реальные изменения в отношениях людей к собственности принесут больше пользы в этом направлении, чем любые этические требования; но признание этого факта социалистами было омрачено и стало бесполезным из-за идеалистически неверной концепции человеческой натуры.

Я верю, что в ходе размышления, стремящемся выявить роль супер-ego в фено­мене культурного развития, будут еще сделаны открытия. Я спешу завершить работу. Но есть еще один вопрос, который я не могу обойти. Если развитие циви­лизации имеет такое обширное сходство с развитием индивида и использует те же средства, то не будет ли оправдана постановка нами диагноза, что под влиянием культурных стремлений некоторые цивилизации, или некоторые эпохи цивилиза­ции и, возможно, все человечество, стало "невротическим"? Аналитическое вскры­тие такого невроза могло бы повлечь за собой терапевтические рекомендации, представляющие огромный практический интерес. Я бы не сказал, что попытки подобного рода перенести психоанализ на культурное сообщество были абсурдны или обречены на бесплодность. Но нам следует быть очень осторожными и не забывать, что все же мы имеем дело всего лишь с аналогиями, и опасно не только в отношении людей, но и концепций, вырывать их из сферы их возникновения и раз­вития. Более того, диагноз коллективного невроза сталкивается с особой трудно­стью. В индивидуальном неврозе мы берем за отправную точку контраст, выделяющий пациента из его окружения, которое считается "нормальным". Для группы, все члены которой поражены одним и тем же недугом, не может существовать такого фона; его следует искать где-то еще. А что касается терапевтического при­менения наших знаний, какой смысл в наиболее точных анализах социальных неврозов, если никто не обладает авторитетом, достаточным для того, чтобы применить подобную терапию в группе? Но несмотря на все эти трудности, мы можем надеяться на то, что однажды кто-нибудь рискнет заняться патологией культурных сообществ.

По чрезвычайно широкому спектру причин я далек от того, чтобы выражать свое мнение по поводу ценности человеческой цивилизации. Но я постарался огра­дить себя от напыщенного энтузиазма, присущего утверждению о том, что наша цивилизация является самым драгоценным из того, что мы имеем или можем иметь, и что она непременно приведет нас к высотам невообразимого совершен­ства. Я, наконец-то, могу без возмущения слушать критика, который считает, что когда кто-то рассматривает цели культурных усилий и используемые средства, он непременно должен прийти к выводу о том, что эти попытки не стоят затраченных усилий и результатом их может быть лишь положение дел, которое индивид не сможет вынести. Мне легче быть беспристрастным, так как я очень мало знаю об этом. Одно я знаю наверняка - рассуждения человека о ценности прямо связаны с его желаниями счастья и, таким образом, являются попыткой подкрепить свои иллюзии аргументами. Мне вполне понятно, что кто-то должен подчеркнуть обязательность процесса развития человеческой цивилизации и сказать, к примеру, что тенденция ограничения половой жизни или установление гуманитарного идеала ценой естественного отбора были тенденциями развития, которые нельзя устранить или отвергнуть и которым для нас лучше всего будет подчиниться, ибо они неизбежны в природе. Я знаю также, что на это можно возразить: ведь в истории человечества подобные тенденции, которые считались непреодолимыми, часто отбрасывались и заменялись другими. У меня не хватает мужества предстать перед моими собратьями прорицателями и я принимаю их упреки в том, что не могу предложить им утешения: ведь в сущности именно этого все они требуют, самые неистовые революционеры ничуть не меньше, чем благочестивые верую­щие.

По-моему, роковой вопрос для человеческих видов состоит в том, сможет ли, и до какой степени, их культурное развитие подчинить себе нарушения их совмест­ной жизни человеческим инстинктом агрессивности и саморазрушения. В этом от­ношении именно настоящее время заслуживает особого интереса. Контроль людей над силами природы достиг такой степени, что им (людям) не составит труда истребить друг друга до последнего человека. Они знают это, и здесь в значитель­ной мере кроется причина их постоянного беспокойства, их несчастья и чувства тревоги. И сейчас остается надеяться, что другой представитель "Небесных Сил", вечный Эрос, предпримет попытку утвердиться в борьбе со своим столь же бес­смертным соперником. Но кто может предвидеть, насколько успешно и каков будет результат?

ДЮРКГЕЙМ ЭМИЛЬ (DURKHE1M) (1858-1917)-французский философ и социолог. Родился во французском городе Эпинале. После окончания местного лицея поступил в Высшую Нормальную школу в Париже. Получив образование философа, Дюркгейм занялся преподавательской деятельностью в провинциаль­ных лицеях. Именно в этот период (1882-1887 гг.) у него формируется стойкий интерес к общественно-политической жизни и ее теоретическому осмыслению В 1885-1886 гг. он. изучает в Париже, а затем в Германии философию, социальные науки и этику. С 1887 по 1902 гг. Дюркгейм преподает социальные науки в университете Бордо. Здесь же в 1896 г. он начинает издавать социологический ежегодник, который завоевывает широкое признание в самых различных общественных кругах. С 1902 по 1917 г. читает лекции в Сорбонне.

Главные работы были написаны и опубликованы Дюркгеймом во время его пребывания в Бордо. "О разделении общественного труда" (1893) - докторская диссертация, в которой Дюркгейм раскрывает теоретические и социально-по­литические принципы своей теории. Одно из главных произведений Дюркгейма -"Правила социологического метода" (1895).В нем он излагает свою знаменитую концепцию "социологизма". Третья работа Дюркгейма - "Самоубийство: Социологический этюд" (1897) - считается классическим примером приложения теоретических установок к анализу практики социальной действительности. Уже в Париже в 1912 г. выходит еще один большой труд Дюркгейма под названием "Элементарные формы религиозной жизни", который явился результатом изучения религии как общественного феномена.

Подобно тому как Конт первым ввел в научный обиход термин "социология", Дюркгейм первым среди западных социологов применил понятие "прикладная социология", считая, что последняя должна дать набор правил социального поведения.

Дюркгеймовская социологическая традиция нашла продолжение в так называемой французской социологической школе, представители которой (Бугле, Мосс, Хальбвакс и др.) развивали и конкретизировали идеи своего великого учителя. Умер в Париже.

Э. Дюркгейм

МЕТОД СОЦИОЛОГИИ*

* Дюркгейм Э. Метод социологии. Киев-Харьков, 1899.

Глава первая

ЧТО ТАКОЕ СОЦИАЛЬНЫЙ ФАКТ?

Прежде чем искать метод, пригодный для изучения социальных фактов, следует определить, что такое представляют факты, носящие данное название. Вопрос этот тем более важен, что данный термин обыкновенно применяют не совсем точно.

Им без стеснения обозначают почти все происходящие в обществе явления, если только последние представляют какой-либо социальный интерес. Но при таком понимании не существует, так сказать, человеческих событий, которые не могли бы быть названы социальными. Всякий индивид пьет, спит, ест, рассуждает, и общество очень заинтересовано в том, чтобы все эти функции отправлялись регу­лярно.

Если бы все эти факты были социальными, то у социологии не было бы своего отдельного предмета, и ее область слилась бы с областью биологии и психологии.

Но в действительности во всяком обществе существует определенная группа явлений, отличающихся резко очерченными свойствами от явлений, изучаемых другими естественными науками.

Когда я действую как брат, супруг или гражданин, когда я выполняю заключен­ные мною обязательства, я исполняю обязанности, установленные вне меня и моих действий правом и обычаями. Даже когда они согласны с моими собственными чувствами и когда я признаю в душе их существование, последнее остается все-таки объективным, так как не я сам создал их, а они внушены мне воспитанием.

Как часто при этом нам неизвестны детали наложенных на нас обязанностей и для того, чтобы узнать их, мы принуждены справляться с кодексом и советоваться с его уполномоченными истолкователями! Точно так же верующий при рождении своем находит уже готовыми верования и обряды своей религии; если они сущест­вовали до него, то, значит, они существуют вне его. Система знаков, которыми я пользуюсь для выражения моих мыслей, система монет, употребляемых мною для уплаты долгов, орудия кредита, служащие мне в моих коммерческих сношениях, обычаи, соблюдаемые в моей профессии и т.д. - все это функционирует независимо от того употребления, которое я из них делаю. Пусть возьмут одного за Другим всех членов, составляющих общество, и все сказанное может быть повторено по поводу каждого из них. Следовательно, эти образы мыслей, действий и чувствований (manieres d'agir, de penser et de sentir) обладают тем замечательным свойством, что существуют вне индивидуальных сознаний.

Эти типы поведения или мысли не только находятся вне индивида, но и обладают еще принудительной силой, вследствие которой он вынуждается к ним независимо от своего описания. Конечно, когда я добровольно сообразуюсь с ними, это принуждение, будучи бесполезным, мало или совсем не чувствуется; тем не менее оно является характерным свойством этих фактов, доказательством может служить то обстоятельство, что оно появляется тотчас же, как толь я пытаюсь сопротивляться. Если я пытаюсь нарушить постановления права, они реагируют против меня, препятствуя моему действию, если еще есть время они уничтожая и восстанавливая его, в его нормальной форме, если оно совершенно или может быть исправлено, или же, наконец, заставляя меня искупить его, если иначе его исправить нельзя. Применяется ли сказанное к чисто нравственным правилам?

Общественная совесть удерживает от всякого оскорбляющего ее действия посредством надзора за поведением граждан и особых показаний, которыми она располагает. В других случаях принуждение менее сильно, но все-таки существует. Если я не подчинюсь условиям света, если я, одеваясь, не принимаю в расчет обычаев моей страны и моего сословия, то смех, мною вызываемый, и то отдаление, в котором меня держат, производит, хотя и в более слабой степени, то ж действие, как и наказание в собственном смысле этого слова. В других случаях имеет место принуждение, хотя и косвенное, но не менее действенное. Я не обя­зан говорить по-французски с моими соотечественниками, или употреблять уста­новленную монету, но я не могу поступить иначе. Если бы я попытался усколь­знуть от этой необходимости, моя попытка оказалась бы неудачной.

Если я промышленник, то никто не запрещает мне работать, употребляя приемы и методы прошлого столетия, но, если я сделаю это, я, наверное, разорюсь. Даже если фактически я могу освободиться от этих правил и с успехом нарушить их, то я могу сделать это лишь после борьбы с ними; если даже в конце концов они и будут побеждены, то все же они достаточно дают чувствовать свою принуди­тельную силу тем сопротивлением, которое оказывают. Нет такого новатора, даже счастливого, предприятия которого не сталкивались бы с оппозицией этого рода.

Вот, следовательно, разряд фактов, отличающихся специфическими свойствами; его составляют образы мыслей, действий и чувствований, находящиеся вне инди­вида и одаренные принудительной силой, вследствие которой он вынуждается к ним. Отсюда их нельзя смешать ни с органическими явлениями, так как они сос­тоят из представлений и действий, ни с явлениями психическими, существующими лишь в индивидуальном сознании и благодаря ему. Они составляют, следовательно, новый вид и им-то и должно быть присвоено название социальных. Оно им вполне подходит, так как ясно, что, не имея своим субстратом индивида, они не могут иметь другого субстрата, кроме общества, будь то политическое общество в его целом, или какие-либо отдельные группы, в нем заключающиеся: религиозные группы, политические и литературные школы, профессиональные корпорации и т.д. С другой стороны, оно применимо только к ним, так как слово «социальный» имеет определенный смысл лишь тогда, когда обозначает исключительно явления, не входящие ни в одну из установленных и названных уже категорий фактов. Они составляют, следовательно, собственную область социологии. Правда, что слово принуждение, при помощи которого мы их определяем, рискует встревожить ревностных сторонников абсолютного индивидуализма. Так как они признаю индивида вполне автономным, то им кажется, что его унижают всякий раз, как дают ему почувствовать, что он зависит не только от самого себя. Но посколь у теперь несомненно, что большинство наших идей и стремлений не выработань нами, а приходят к нам извне, то они могут проникнуть в нас лишь посредств внушения; вот и все, что выражает определение. Сверх того известно, что соц альное принуждение не исключает непременно индивидуальность.

Но так как приведенные нами примеры (юридические и нравственные постан ления, религиозные догматы, финансовые системы и т.п.) все состоят из устано ленных уже верований и правил, то можно было бы подумать, на основании сказанного, что социальный факт может быть лишь там, где есть определенная организация. Но существуют другие факты, которые, не представляя таких кристаллизованных форм, имеют ту же объективность и то же влияние на индивида. Это так называемые социальные течения (courants sociaux). Так, возникающие в собрании великие движения энтузиазма, негодования, сострадания не зарождаются ни в каком отдельном сознании. Они приходят к каждому из нас извне и способны увлечь нас, вопреки нам самим. Конечно, может случиться, что, отдаваясь им вполне, я не буду чувствовать того давления, которое они оказывают на меня. Но оно проявится тотчас, как только я попытаюсь бороться с ними. Пусть какой-нибудь индивид попробует противиться одной из этих кол­лективных манифестаций и тогда отрицаемые им чувства обратятся против него. Если эта сила внешнего принуждения обнаруживается с такой ясностью в случаях сопротивления, то, значит, она существует, хотя не сознается, и в случаях противо­положных. Таким образом, мы являемся жертвами иллюзии, заставляющей нас верить, что нам внушено извне. Но если готовность, с какой мы впадаем в эту иллюзию, и маскирует испытанное давление, то она его не уничтожает. Так, воздух все-таки тяжел, хотя мы и не чувствуем его веса. Даже если мы со своей стороны содействовали возникновению общего волнения, то впечатление, полученное нами, будет совсем другое, чем то, которое мы испытали бы, если бы были одни. И когда собрание разойдется, когда эти социальные влияния перестанут действовать на нас, и мы останемся наедине с собой, то чувства, пережитые нами, покажутся нам чем-то чуждым, в чем мы сами себя не узнаем. Мы замечаем тогда, что мы их гораздо более испытали, чем произвели. Случается даже, что они вызывают в нас отвраще­ние: настолько они были противны нашей природе. Так, индивиды, при обыкновен­ных условиях совершенно безобидные, соединяясь в толпу, могут произвести акты жестокости. То, что мы говорим об этих мимолетных вспышках, применимо также и к тем более постоянным движениям общественного мнения, которые постоянно возникают вокруг нас или во всем обществе, или в более ограниченных кругах по поводу религиозных, политических, литературных, аристократических и др. вопросов.

Характерным признаком социальных явлений служит не их распространенность. Какая-нибудь мысль, присущая сознанию всякого индивида, какое-нибудь движе­ние, повторяемое всеми, не становятся от этого социальными фактами. Если этим признаком и довольствовались для их определения, то это потому, что их непра­вильно смешивали с тем, что может быть названо их индивидуальными воплоще­ниями. К ним же принадлежат: верования, наклонности, обычаи группы, взятой коллективно; что же касается тех форм, в которые облекаются коллективные состояния, передаваясь индивидам, то последние представляют собой явления ино­го порядка. Различие их природы наглядно доказывается тем, что оба эти разряда актов встречаются часто раздельно. Действительно, некоторые из этих образов мыслей или действий приобретают вследствие повторения известную устойчи­вость, которая, так сказать, осаждает их и изолирует от отдельных событий, их отражающих. Они как бы приобретают, таким образом, особое тело, особые, свойственные им, осязательные формы и составляют реальность sui generis, очень отличную от воплощающих ее индивидуальных фактов. Коллективная привычка существует не только как нечто имманентное ряду определяемых ею действий, но по привилегии, не встречаемой нами в области биологической, она выражается раз Навсегда в какой-нибудь формуле, повторяющейся из уст в уста, передающейся воспитанием, закрепляющейся даже письменно. Таковы происхождение и природа юридических и нравственных правил, народных афоризмов и преданий, догматов веры, в которых религиозные или политические секты кратко выражают свои убеждения, кодексов вкуса, устанавливаемых литературными школами и пр Существование всех их не исчерпывается целиком одними применениями их в жизни отдельных лиц, так как они могут существовать и не будучи действительно применяемы.

Date: 2015-09-22; view: 305; Нарушение авторских прав