Державин в Тамбове

Тамбовское наместничество состояло из двух губерний— Рязанской и Тамбовской. Его открыли в 1779 году, и служебная машина там двигалась полным ходом.

По сравнению с Олонецкой губернией Тамбовская имела чуть не втрое меньшую площадь, но плотностью населения превосходила ее в четыре с лишним раза. Это был старый земледельческий край с барщинным крепостным хозяйством, находившимся в руках великого множества мелких помещиков, владельцев десяти, двадцати, сорока крепостных мужиков. Своей промышленностью губерния еще совсем не располагала, промыслы в ней были развиты слабо.

Губернский город Тамбов насчитывал десять тысяч жителей и был далеко не самым большим в губернии. Гораздо крупнее по своему торгово-хозяйственному значению и по числу жителей были такие города, как Козлов (ныне Мичуринск), Моршанск, Липецк и другие. Тамбов среди них занимал только седьмое место.

Когда-то — и не так уж давно, в XVII столетии, — Тамбов строился как пограничная крепость, — защищавшая подступы к Москве от крымских татар.

С годами он, конечно, утратил свое военное значение, но никакого другого не приобрел и ко времени приезда Державина являл собой вид довольно захолустный.

Впрочем, таким он оставался и спустя полвека после Державина, таким его и показал Лермонтов в поэме «Казначейша», написанной в 1836 году:

Тамбов на карте генеральной

Кружком означен не всегда,

Он прежде город был опальной,

Теперь же, право, хоть куда.

Там есть три улицы прямые,

И фонари, и мостовые,

Там два трактира есть, один

«Московский», а другой «Берлин» —

Там есть еще четыре будки,

При них два будочника есть;

По форме отдают вам честь,

И смена им два раза в сутки;

Там зданье лучшее острог.

Короче, славный городок.

Если сказать правду, то каменные будки в Тамбове, и «зданье лучшее», и большой каменный мост на астраханской дороге, и многие другие сооружения в городе были построены Державиным. Сам же он по приезде не застал в Тамбове ни прямых улиц, ни каменных домов, не говоря уже о мостовых и фонарном освещении. Город был сплошь деревянным и ветхим.

Державин выехал из Петербурга в феврале 1785 года после встречи со своим начальником — генерал-губернатором Тамбовского наместничества Гудовичем, от которого получил инструкции.

Наместник, генерал Иван Васильевич Гудович, — впоследствии граф, генерал-фельдмаршал, а в 1812 году главнокомандующий Москвы, — был человеком военным и к гражданским делам склонности не имел. Жил наместник в Рязани, охотился в свое удовольствие и службой занимался мало. Однако нити управления не терял и следил за тем, что делали губернаторы.

Гудович произвел на Державина при встрече очень хорошее впечатление. Ему понравились служебные бумаги, подписанные Гудовичем, «потому что везде ссылается на законы и их одних берет за основание: то чего же мне по моему нраву лучше?» — сообщал он одному из петрозаводских чиновников.

Но, приглядевшись поближе, Державин стал менять свое мнение о Гудовиче и, как у него водилось, громко заговорил о непорядках в управлении наместничеством. Это не могло понравиться генерал-губернатору. Державин стоял на своем и не стеснялся порицать ошибки начальника и его приближенных. Те, в свою очередь, выискивали промахи Державина, и взаимная вражда загорелась.

Вспыльчивый, бурный, неспособный к компромиссам в служебных вопросах Державин, конечно, был немало повинен в резкости этих столкновений с наместником и со всеми губернскими чиновниками. Однако главное заключалось не в характере Державина, как многие думали, а в том, что он работал необычайно добросовестно, не щадя своих сил, руководился прежде всего интересами дела и требовал того же от подчиненных, что не нравилось им, да не подходило и Гудовичу.

Державин не стеснялся ломать установившиеся служебные порядки, для того чтобы ускорить решение оперативных вопросов и с честью выполнить обязанности правителя губернии, которые он, кстати сказать, понимал весьма широко. Чиновники же во главе с Гудовичем предпочитали служить потихоньку, избегать крайностей и обострений, исполнять только то, что можно было сделать без особых усилий, на все другие случаи имея отговорки и отписки, носившие вполне официальный характер.

Державин никогда не мог забыть того, что он увидел и понял в дни пугачевского восстания; произвол и беззаконие властей стали для него злейшими врагами, и он постоянно преследовал их. Именно отсюда идут конфликты Державина с представителями власти в губерниях, которым он мешал на каждом шагу, нарушая спокойное течение службы своими требованиями законности и бескорыстия.

Приняв должность в Тамбове, Державин внимательно ознакомился со всеми губернскими учреждениями, везде побывал, выслушал чиновников, перелистал бумаги. Он сразу же увидел, что дела, особенно в судах, вершились крайне медленно, а решения часто противоречили законам и указам. Городская тюрьма была переполнена. Арестанты — «колодники»— содержались в земляных ямах, в холоде и голоде, множество людей подолгу томилось в заключении без следствия и суда.

Державин возмущенно доложил об этом наместнику и, не дожидаясь его резолюции, принялся действовать, желая облегчить положение заключенных. Так как строительных материалов отыскать в городе не удалось, Державин приказал разобрать несколько ветхих домов, принадлежавших казне, и построить новые камеры, а в старых произвести ремонт, что и было под его присмотром выполнено.

Приговоры тамбовской уголовной палаты вызвали большое недовольство Державина. «Я примечаю, — писал он Гудовичу, — что обвиняются здесь всегда малые чины, а большие, коих из дел сих изволите увидеть, оправдываются. По мнению моему, закрывать в искании и в приговоре винного, не есть человеколюбие, но напротив, зло, вредящее обществу. Гораздо бы более признал я соболезновательных к преступнику чувствований, ежели бы дело его решалось скорее и он бы под стражею содержался нежестокосердно».

Упрекая судей в медленном вершении дел, Державин советовал им хотя бы раз в жизни заглянуть в тюрьму, куда они отправляют людей, и увидеть, в каких условиях те находятся. Под угрозой строгих наказаний он заставлял суды быстро рассматривать дела и не томить в тюрьмах невинных.

Как и в Петрозаводске, Державин в Тамбове испытывал большие трудности с подбором чиновников. В письмах к знакомым в Петербург и Москву он не раз просил рекомендовать ему служащих, вплоть до переписчиков, копиистов. «Здесь крайняя в сих людях нужда, — писал он, — а особливо ежели бы были хорошего состояния, а более не пьяницы». Но таких чиновников с трудом можно было в то время отыскать и в столичных канцеляриях.

Не годились к службе и многие старшие должностные лица. Их также хотел бы заменить Державин, однако его попытки ни к чему не приводили.

Каждый губернский туз имел каких-либо влиятельных знакомых в окружении наместника или в Петербурге и крепко держался за свое место.

Между собой тамбовские чиновники, как, впрочем, и чиновники во всех других городах, были связаны круговой порукой, покрывали друг друга, вместе обирая казну и просителей, обращавшихся к ним за решением дел. Державин столкнулся тут с системой управления, характерной для всех учреждений и ведомств Российской империи, и напрасно надеялся этот порядок сломать. Так, советник тамбовской уголовной палаты Вельский в свое время был приговорен к каторге за преступления по должности, но вскоре получил помилование и оказался на свободе. Впрочем, ему была запрещена государственная служба. Но и этот запрет он легко обошел. По желанию жены генерал-прокурора княгини Вяземской Вельский был назначен в Тамбов, где сейчас же принялся за прежнее. Он открыто брал взятки с правого и виноватого, что возмущало порой более совестливых его сослуживцев, нерешенные дела годами залеживались в судейских шкафах — и все сходило Вельскому с рук. Кроме Вяземского, ему покровительствовал крупный вельможа Л. А. Нарышкин, близкий приятель императрицы, и потому Вельский безнаказанно бесчинствовал в Тамбове. Снять его с должности Державину не удалось, ему было разрешено применить только «меры словесного воздействия», для такого прожженного мошенника и лихоимца совершенно бесполезные.

Не мало подивился Державин, не найдя в тамбовских кабинетах и судах ни одного сборника законов, ни одного юридического пособия и трактата. Судьи выносили приговоры, не подкрепляя их ссылками на законы, и весы правосудия служили тому, кто больше даст. Державин с ужасом сообщал об этом своим корреспондентам, упрашивая их купить и выслать в Тамбов книги законов. «В здешней губернии, — писал он, — великий недостаток в законах: безызвестно, были ли они когда здесь в употреблении».

По свойственной ему честной наивности Державин думал, что Тамбов, вероятно, был каким-то несчастливым исключением в своем блаженном неведении законов. Напрасно! В таком же состоянии пребывали и все остальные города Российской империи, да и в столицах редкие правители дел поступали, сообразуясь с законами, а больше руководствовались своей корыстью и выгодой.

Книг, просимых Державиным, как и следовало ожидать, друзья его найти не смогли. Прислали ему только «Адмиралтейский регламент» и полковничью инструкцию — документы, к делам тамбовской юстиции никакого отношения не имевшие, творить суд над городскими жителями они не помогали. Так и не удалось Державину поправить «недостаток в законах» на месте его новой службы.

Правитель губернии вовсе не ограничивал свои интересы только судебными учреждениями, он смотрел гораздо шире. Жизнь в Олонецком крае показала Державину выгоду и значение водных путей. Река Цна, на которой расположен Тамбов, была несудоходной. Дороги на Тамбовщине, конечно, существовали, но пользоваться ими удавалось только зимой и летом. Распутица делала их совсем непроезжими. Как подвозить к городу строительные материалы? А их требовалось немало: Державин задумал в Тамбове большие работы. Дело могло бы пойти скорее, если сделать Цну поглубже, чтобы по ней ходили баржи и плоты. Но осуществимо ли это?

В мае 1786 года Державин отправил землемеров по берегу Цны до впадения ее в Мокшу, чтобы изучить берега и водный режим реки. Сам он выезжал в Моршанск, чтобы на месте обсудить проект будущей плотины. Казалось возможным с помощью нескольких плотин и шлюзов превратить Цну в судоходную артерию, а вместе с ней и другие тамбовские реки — Моршу и Мокшу. Свой проект улучшения водных путей Тамбовской губернии Державин представил наместнику, тот послал его генерал-прокурору Вяземскому, но в средствах было отказано, и проект отправился в архив. А в нем содержались дельные предложения.

Приезд Державиных в Тамбов очень оживил жизнь города. Стараниями Екатерины Яковлевны губернаторский дом вскоре превратился в общественный клуб, имевший даже свои кружки, образовательные и самодеятельные. Только кабинет хозяина остался непроницаем для гостей. В остальных комнатах каждый день собиралась молодежь — дети, юноши, девушки. По воскресеньям устраивались балы, по четвергам — концерты, к большим праздникам готовились театральные представления. Кроме написанных Державиным торжественных прологов на открытие в Тамбове театра и народного училища, в доме губернатора и его друзей Ниловых ставились трагедии Сумарокова, комедия Фонвизина «Недоросль», пьесы Мармонтеля.

Для молодежи были устроены классы русской грамматики, арифметики и геометрии, выписан из Петербурга танцмейстер, дававший свои уроки дважды в неделю. Губернаторша, большая искусница, занималась с девушками рисованием и шитьем. Под ее руководством изготовлялись и театральные костюмы. Все эти начинания, как считал Державин, «не токмо служили к одному увеселению, но и к образованию общества, а особливо дворянства, которое, можно сказать, так было грубо и необходительно, что ни одеться, ни войти, ни обращаться, как должно благородному человеку, не умели, или редкие из них, которые жили только в столицах».

Театральные представления в частных домах скоро перестали удовлетворять Державина. Он начал постройку тамбовского театра и скомплектовал городской оркестр, чтобы в нужных случаях не просить у богатых помещиков их крепостных музыкантов.

Вскоре после открытия в Тамбове главного народного училища в доме Державина состоялся спектакль. Была поставлена комедия М. И. Веревкина «Так и должно», в которой весьма выразительно выведены фигуры чиновников, плутов и крючкотворов. Спектаклю предшествовал «Пролог», сочиненный Державиным.

«Пролог» имел аллегорический характер. Прежде всего в нем изображался «дикий, темный лес», что, по разъяснению Державина, означало «тогдашнее малообразованное тамбовское общество». Некий Пустынник прорубает в лесу просеку — это Петр I прокладывает путь к свету. Затем восходит солнце, под которым подразумевается Екатерина II, и на облаке слетает Гений, вооруженный аспидной доской и грифелем. Он разъясняет цели просвещения и призывает:

Внимай меня, кто б ни был ты таков!

Убогий и богач, подвластный и свободный,

И пахарь, и купец, и раб, и благородный!

Державин указывает, что в этих словах заключался «намек на то, что училище было открыто для всех сословий».

Потом Гений набирает учеников, и являются музы Талия и Мельпомена, выражающие намерение остаться в этом преображенном лесу, где «пишут, кажется, и могут мыслить». Талия заявляет, что она примется обличать «все то, что скаредно, и гнусно, и порочно», в том числе

Безмозглых стихотворцев,

Бесчестных крючкотворцев,

Кащеев, гордецов,

И пьяниц, и мотов,

Господ немилосердных

И мудрецов безверных…

А буду только тех хвалою прославлять,

Кто будет нравами благими удивлять,

Себе и обществу окажется полезен,

Будь барин, будь слуга, но будет мне любезен.

«Пролог» заканчивался торжественным апофеозом и произвел на зрителей большое впечатление: Тамбов впервые знакомился с театральными зрелищами.

Державин открыл в Тамбове типографию, выписав для нее шрифты и печатный станок из Москвы от известного книгоиздателя и замечательного русского просветителя Н. И. Новикова. В типографии стали сразу же печататься не только казенные ведомости, но и книги. Был издан ряд переводов — «Позорище (то есть, зрелище!) природы» Фенелона, «Дух Гельвеция», несколько романов. Переводы принадлежали тамбовским знакомым Державина, преимущественно дамам, и выполнялись с французского языка. Отдельными изданиями вышли некоторые оды Державина. За несколько лет типография выпустила двадцать книг — цифра немалая для провинциального города того времени.

Много забот и трудов положил Державин, чтобы открыть в губернии народные училища. В Тамбове не было ни одного учебного заведения, если не считать гарнизонной школы для солдатских детей, где учили «барабанной науке», умению бить в барабан. Уроки грамоты давал желающим один заштатный пономарь, но выучивал он только чтению — парализованная правая рука не позволяла ему писать. В помещичьих имениях встречались иногда свои Вральманы, иностранные гувернеры, но тамбовские Митрофанушки узнавали от них не больше, чем фонвизинский недоросль.

Бесплатные народные училища в Тамбове и уездных городах, как всякие новшества, были встречены враждебным недоверием среди мещанства и купечества. Из всех уездов писали губернатору одно и то же: «Впредь к изучению в училище отдавать детей мы не намерены. Того ради содержать училища желания нашего не состоит и мы не видим для себя от них пользы».

Но Державин, вооруженный указом правительства об открытии народных училищ, разъяснял, убеждал, приказывал, и новые школы возникали в Козлове, Лебедяни, Елатьме, Моршанске и других уездных городах.

В Тамбове в сентябре 1786 года открылось торжественной церемонией Главное народное училище. Державин написал речь о пользе наук и училищ, которую выучил и прочитал тамбовский житель однодворец Захарьин. Речь, автором которой считали самого Захарьина, очень понравилась, была позже напечатана в Петербурге, и оратор получил награду.

Будничная жизнь тамбовских училищ налаживалась, однако, с трудом — не хватало учителей, не было учебных принадлежностей. Державин на свои деньги выписывал из Москвы аспидные доски, грифели, рейсфедеры и где только мог вербовал учителей, находя их главным образом в духовных семинариях в Рязани и Нижнем Ломове. При объездах губернии Державин всегда посещал училища, слушал уроки и принимал участие в экзаменах.

В январе 1787 года Тамбовская губерния подверглась сенатской ревизии. Сенаторы осмотрели уездные и губернские учреждения и остались довольны виденным. Рапорт сенаторов, вслед за которым Державин получил орден Владимира третьей степени, был первым и последним одобрением со стороны властей его губернаторской деятельности. Сразу затем для Державина началась полоса тяжелых испытаний. Они обрушились со всех сторон: преследования по службе, сплетни, клевета, судебный процесс, денежные затруднения и неудачи. Нужна была большая стойкость, чтобы пройти через эти испытания и отразить удары многочисленных противников.

Независимый и прямой характер Державина, его нетерпимость к злоупотреблениям, искреннее желание трудиться на пользу государства находились в разительном противоречии с устоявшимся укладом чиновничьего круга в Тамбовском наместничестве, как это было и в Петрозаводске. Наместник Гудович остался недоволен уже самыми первыми шагами тамбовского губернатора, например его заботами об арестантах. Гудович сейчас же донес сенату, что Державин потворствует заключенным и «вместо рабочего дома построил белые тюрьмы». Он оставил без внимания непорядки и растраты, обнаруженные Державиным в казенной палате, и доносил в Петербург, что тамбовский губернатор занимается «по большей части сочинением пустых следствий, газет и тому подобного». Гудович никак не хотел наказывать изобличенных во взятках чиновников, в том числе тамбовского вице-губернатора Ушакова, директора экономии Аничкова — ближайших сотрудников Державина. Они знали об этой поддержке Гудовича и потому продолжали пользоваться своей властью по-прежнему, открыто смеясь над попытками Державина призвать их к порядку.

Державин, и вообще-то не отличавшийся терпением, был крайне раздосадован на чиновников и на генерал-губернатора, а потому еще более склонялся в сторону крайних и скорых мер, в проведении которых ему не могли бы успеть помешать ни начальник, ни подчиненные. Этим самым он не раз давал повод для упреков в превышении власти, о чем немедленно его противники докладывали в Петербург.

Пользуясь тем, что Державин везде отыскивал и закупал кирпич для городских построек, первый тамбовский богач купец Матвей Бородин предложил губернатору миллион кирпичей. Державин отправил городского архитектора и чиновника строительной комиссии проверить кирпич на складах Бородина. Те доложили, что кирпич на месте и качество его отличное. Державин распорядился произвести покупку, и Бородин получил наличными изрядную сумму. А когда весной поехали за кирпичом, склады оказались пустыми. Бородин подкупил чиновников и вместе с ними обманул казну.

Державин пришел в бешенство. Он требовал предать суду обманщика купца и взяточников из строительной комиссии и писал наместнику: «Ежели сие столь бесстрашное и явное похищение казны в основателе, можно сказать, по здешнему месту многих плутовств, Бородине, по законам строго не накажется, то я безнадежен произвести здесь что-либо полезное: ибо один худой или добрый корень бывает многим себе подобным отраслям причиною».

Однако протесты Державина остались без последствий. Гудович не только не стал преследовать Бородина, но и согласился предоставить этому явному мошеннику винный откуп в Тамбовской губернии на четыре года. По тогдашним правилам откупщик платил в казну определенную сумму и за это имел монопольное право торговать водкой в пределах губернии. Щедро подкупленные Бородиным, чиновники заведомо преуменьшили сумму откупных денег, нанеся убыток казне, как подсчитал Державин, в полмиллиона рублей.

Сдача откупа Бородину была проведена помимо Державина. За его спиной тамбовские чиновники отправили документы в канцелярию наместника и сразу получили его утверждение: деньги Бородина в Рязани значили едва ли не больше, чем в Тамбове. И, несмотря на бурные обращения Державина к наместнику, его предупреждения о недобросовестности Бородина, откуп остался за хитрым купцом.

А когда через год Бородин прогорел, объявил себя банкротом, виновным в убытках казны оказался Державин. Гудович провел через сенат, где его охотно поддержал генерал-прокурор Вяземский, указ о том, чтобы Державин заплатил за Бородина штраф в семнадцать тысяч рублей! Вот что значило для Державина стать неугодным наместнику и петербургскому начальству.

Вскоре вышла и совсем неприятная история. Русская армия, вступившая осенью 1787 года в войну с турками, очень плохо' снабжалась продовольствием и фуражом. Главнокомандующий Потемкин отправил своих комиссионеров в хлебородные губернии для закупки провианта. Деньги они должны были получать у губернаторов, о чем состоялся особый указ.

В Тамбовское наместничество за хлебом приехал от Потемкина купец Гарденин. Заключив сделки с помещиками и раздав им авансы, он пришел к Державину за деньгами, намереваясь в Тамбове получить тридцать пять тысяч рублей согласно разнарядке из Петербурга. Эти деньги нужны были немедленно, чтобы успеть купить и отправить хлеб на юг речным путем, дешево и быстро, не упустив полую воду. При задержке расчета помещики могли отказаться от сделок.

Державин со всей серьезностью выслушал Гарденина и заверил, что Тамбовская губерния выплатит свою долю. Но сказать оказалось легче, чем сделать.

Финансами распоряжалась казенная палата, председатель палаты вице-губернатор Ушаков — враг Державина — отказал в выдаче требуемой суммы, ссылаясь на то, что денег нет. После строгих настояний Державина Ушаков кое-как выдал семь тысяч рублей и, чтобы прекратить дальнейшие требования, уехал из Тамбова в свою деревню.

Что тут оставалось делать Державину? Писать наместнику, в Рязань — уйдет много дней, армия останется без хлеба. Распорядиться самому? Но ведь какой шум подымут неприятели Державина за такое неслыханное самоуправство! А голодные солдаты? Неужели они должны страдать из-за чиновничьих придирок и нерадения губернатора?

И Державин решился. Он приказал произвести ревизию казенной палаты и опечатать наличные суммы. Как и ожидал Державин, деньги нашлись, и немалые — около двухсот тысяч рублей. Заодно обнаружилось, что чиновники казенной палаты подолгу задерживали перевод денег в Петербург, раздавали их в рост, под проценты, купцам и составляли фальшивые отчеты.

Гарденин получил деньги, расплатился за хлеб и успел отвезти его к сроку в армию, но для Державина настали черные дни. На него обрушился наместник, чиновники казенной палаты жаловались, что он силой заставлял их открывать сундуки и избивал нещадно… Словом, пошла писать губерния — и не в переносном, а в прямом смысле этого слова — донос за доносом на Державина.

Губернские злыдни не пощадили и жену Державина, кроткую Екатерину Яковлевну. Ей тоже приписали буйный характер; словесную перепалку с женой председателя гражданской палаты изобразили в виде драки с увечьями. Муж мнимой пострадавшей послал жалобу на Державина самой императрице, уверяя, что Екатерина Яковлевна избивает чиновниц по наущению мужа. И эта бумага была подшита в сенате к «делу» Державина, час от часу разбухавшему все толще и толще. Даже генерал-губернатор Гудович прислал особую жалобу на оскорбление Державиным; тот, дескать, силой заставлял начальника идти в правление решать дела и выговаривал ему за леность к службе.

В августе 1788 года сенат изложил Державину в указе все его грехи и потребовал объяснения. Державин хотел отправиться в Петербург — ему не позволили; От должности губернатора Гудович его освободил, не дожидаясь сенатского приговора. Тамбовские чиновники сторонились Державина как зачумленного. Никто не приходил к Державиным, и их никуда не приглашали. Обстановка бойкота окружила опального губернатора, повинного только в том, что он для общей пользы пытался ускорить течение служебных дел и решал вопросы по существу, без канцелярских отписок.

Петербургские друзья Державина, которым он часто писал в эти тревожные недели, осуждали его поведение, находили безрассудным, советовали соблюдать покорность и жить со всеми в мире, но помочь не обещали. Зато не было недостатка в пожеланиях терпеливо сносить невзгоды и ожидать, пока отпадут ложные обвинения.

Однако тучи над головой Державина все сгущались. В декабре 1788 года сенат по решению Екатерины II отдал бывшего тамбовского губернатора под суд за служебные проступки и обязал его явиться в Москву.

Державин не обольщал себя розовыми надеждами. Он вполне отдавал себе отчет в том, что стал поперек дороги видным в империи вельможам и что за разоблачение их плутней мог не ждать себе пощады. «С сильным не борись, с богатым не судись», — повторял он пословицу, когда вспоминал, что суд сената целиком подчинен воле генерал-прокурора Вяземского, его злейшего неприятеля. Однако Державин не складывал оружия. Он собирал справки по своему делу, писал разъяснения и по каждому пункту обвинения готовился дать обстоятельный и правдивый ответ. В открытой схватке с Вяземским ему мог бы помочь Потемкин — ведь он особо благодарил Державина за успех закупок Гарденина, за присланный в Дунайскую армию хлеб. Но Потемкин не торопился выезжать с юга.

Гудовичу и Вяземскому Державин, отрешенный от должности и отданный под суд, перестал казаться опасным противником. Следствие могло тянуться годами, с приговором не стоило спешить — судебная волокита измотала бы непокорного поэта-губернатора хуже всякого наказания. И московские сенаторы, начав слушать бумаги по делу Державина, с недели на неделю переносили свои заседания, выбрав благовидный предлог — болезнь сенатора князя Волконского.

Терпению Державина скоро пришел конец. После очередного откладывания он отправился к князю Волконскому, кстати говоря, родственнику генерал-прокурора, не без умысла затягивавшему дело, и начистоту с ним объяснился.

— Вы, слава богу, князь, уже здоровы, — сказал Державин, — но в сенат выезжать не изволите, хотя там мое дело уже с полгода единственно за неприсутствием вашим не докладывается. Вы делаете это мне притеснение из угождения только князю Вяземскому, но и я могу обратиться к государыне, раскрыв причины неприязни ко мне генерал-прокурора. Я знаю о нем многое. Вяземский раздает жалованье и пенсионы кому захочет, не ожидая именных указов, утаивает государственные доходы, чтобы в нужную минуту заявить о наличии денег, в то время как все уверены, что их нет. Я все крючки и норы знаю, где умышленно скрываются государственные средства, назначенные для перевода за границу, а ими пользуются частные лица, прислуживающие Вяземскому. Хоть десять лет буду под следствием, но представлю нелживую картину худого его казной управления.

Обо всем этом Державин и раньше говорил и писал, почему и навлек немилость генерал-прокурора. Волконский, услышав столь резкие речи, перепугался, обещал ускорить разбирательство и действительно стал появляться в сенате.

Тем временем Потемкин в ореоле покорителя Очакова, героя победоносной русско-турецкой войны, прибыл в Петербург. Державин написал ему и императрице и принялся ожесточенно отражать обвинения, сыпавшиеся на него в сенатском суде. Ему удалось дать ответ по всем пунктам, показать правильность своих действий, и сенат в июне 1789 года вынес Державину оправдательный приговор, чему причиной была не столько очевидная правота Державина, сколько рас. положение к нему Потемкина, ставшее широко известным. Бороться с влиянием Потемкина Вяземский не осмелился и нехотя уступил.

Вслед за благополучным окончанием судебного процесса Державин стал улаживать свои денежные дела, добился сложения штрафа в семнадцать тысяч за Бородина и отвел другие претензии, возникшие во время следствия. Но его тяготила неопределенность служебного положения. Если он оправдан — значит должен получить свое место или принять новое назначение. Однако ничто не показывало, что его хотят вернуть к делу.

Тогда Державин обратился к императрице. Он благодарил за правосудие и выражал желание объяснить ей, что произошло в Тамбовском наместничестве и почему без всякой вины ему пришлось побывать под судом.

Как-никак при всей своей строптивости и неуменье жить в ладу с начальниками, Державин был автором «Фелицы», известным поэтом — и Екатерина скрепя сердце согласилась его принять. Ей не могли не казаться чудачеством, донкихотством всегдашние обращения Державина к законам и его нетерпимое отношение к людским слабостям, как она выражалась: во взятках царица не видела большого греха и знала, что ему причастны все ее приближенные.

Державин принес во дворец, пухлый том в кожаном переплете — свои бумаги и документы по Тамбовскому губернаторству; однако как-то догадался оставить эту книгу в аванзале перед кабинетом императрицы и не испугал ее скукой выслушивать чтение служебных бумаг.

Екатерина приняла благодарность Державина и спросила, о чем еще он хочет ей рассказывать и почему не написал всего подробно по запросу сената.

— В ответах нужно было писать только о том, что спрашивают, — пояснил Державин, — а о посторонних вещах надо докладывать особо.

— Хорошо, — сказала Екатерина, — но не имеете ли вы чего в нраве вашем, что ни с кем не уживаетесь?

— Я не знаю, государыня, имею ли какую строптивость во нраве моем, но только то могу сказать, что я умею повиноваться законам, когда; будучи бедный дворянин и без всякого покровительства, дослужился до такого чина, что мне вверялись в управления губернии, в которых на меня ни от кого жалоб не было.

Державин говорил смело. Он в самом деле не считал себя строптивым человеком. Его столкновения с генерал-прокурором, с наместниками происходили не от вредности характера. Державин требовал соблюдения законов, это было очень немного, но и такая претензия казалась неуместной екатерининским вельможам, да и самой императрице, вовсе не желавшей с ними ссориться и лишать себя опоры в правлении.

— Но для чего, — спросила Екатерина, — не поладили вы с Тутолминым?

— Для того, что он принуждал управлять губерниею по написанному им самопроизвольно начертанию, противному законам.

— Для чего же не ужился с Вяземским?

Что должен был ответить Державин? Разъяснить Екатерине непорядки в финансах, хитрости Вяземского и его помощников? Екатерина сама знала своих приближенных. И он назвал не самую главную причину своих сенатских столкновений.

— Вам известно, что я написал оду «Фелице». Князю Вяземскому она не понравилась. Он зачал насмехаться надо мною явно, ругать и гнать, придираться ко всякой безделице. Я ничего другого не сделал, как просил об увольнении, и был отставлен.

— Что ж за причина несогласия с Гудовичем?

— Интересы вашего величества, — ответил Державин, — и ежели угодно, то сейчас представлю целую книгу, которую в соседнем зале оставил.

Царице было неугодно выслушивать объяснения Державина.

— После, — сказала она.

Однако Державин не спешил уходить, радуясь случаю объяснить все самой государыне. Пусть она не хочет говорить о Тамбове — есть и более важные предметы. Державин вытащил из кармана докладную записку и принялся вычитывать Екатерине о том, как винные откупщики разоряют народ, как незаконно в губерниях, повышается цена на соль, как чиновники берут в аренду тысячи десятин казенных земель за баснословно низкую плату, какой ущерб наносится…

— После, после, — повторила Екатерина. — Я посмотрю. Прощайте. Вашу записку я передам в сенат.

Оставалось поклониться и уйти. Дело сделано; Теперь императрица не сможет сказать, что она не знает о воровстве и казнокрадстве, которые процветают в России при попустительстве сената. Державин не терял еще надежды на утверждение в стране законов и по-прежнему готов был биться за них, ничему не научившись на своем горьком опыте.

А Екатерина, отпустив Державина, в разговоре со своим секретарем Храповицким так подвела итоги этой беседы:

— Я ему сказала, что чин чина почитает. В третьем месте не мог ужиться; надобно искать причины в себе самом. Он горячился и при мне. Пусть пишет стихи. — И добавила по-французски — Должно быть, не очень он доволен разговором со мной…