Решающая ночь

В то самое время, когда Григорий Орлов и Федор Барятинский в спешке прыгали в одноколку, собираясь нестись в столицу, другой Орлов, Алексей, принес страшное известие Екатерине:

– Пассека арестовали!

У Екатерины потемнело в глазах. Не медля, она бросилась прочь из дворца, в карету, и вместе с Алексеем помчалась в Петербург.

Волноваться было из‑за чего. Пассек являлся одной из главных пружин заговора, знал все и всех, и, если бы за него взялись как положено, это поставило бы заговор на грань провала…

Екатерина и Алексей гнали лошадей так, что верст за пять до столицы животные совершенно выбились из сил. Тут навстречу показалась одноколка Григория Орлова и Федора Барятинского…

Оказалось, что к провалу привела совершеннейшая случайность. Один из гвардейцев по‑простецки подошел к одному из офицеров и бесхитростно поинтересовался:

– А что, ваше благородие, скоро ли будем Петрушку свергать? Столько разговоров, а дела не видно, терпеть нету мочи. Пора бы…

Офицер, на беду, оказался сторонником Петра. Не подав виду, что поражен и растерян, он вроде бы безразлично начал расспрашивать:

– Пошто болтаешь, голубь? Кто тебе эту тайну доверил?

Солдат захлопал глазами.

– Ты думаешь, об этом болтать можно вот так, между делом? Кто, говори, тебе, неразумному, все рассказал о нашем замысле?

– Капитан Пассек, – брякнул перепуганный гвардеец. – Ясное дело, ваше благородие, мы понимаем, вы не сумлевайтесь, мы ж не темные.

Офицер помчался куда следует, и Пассека моментально взяли под стражу.

Деваться было некуда – хочешь не хочешь, пришлось начинать восстание.

Впереди лежал Петербург. На полном скаку подлетели к слободе Измайловского полка. На ходу заталкивая в ружья пули, гвардейцы сбегались к карете царицы, крича на разные голоса:

– Виват, Катерина!

На роскошно убранном породистом скакуне на плац влетел гетман Кирило Разумовский. Пыль взметнулась из‑под копыт коня.

– Спеши, матушка, – тихо сказал он, склонившись к Екатерине. – Медлить нам никак нельзя… Виват, Екатерина Вторая! – во весь голос крикнул он, повернувшись к толпе.

– Виват! Виват! – закричали во всю глотку могучие гвардейцы…

Измайловский полк первым вышел на улицы. В Преображенском и Семеновском все поначалу шло не так гладко – там несколько офицеров пытались удержать солдат. Вопрос решили быстро – попросту арестовали их.

Вскоре в Казанском соборе Екатерина – уже в офицерском мундире, раскрасневшаяся от волнения и бешеной скачки – торжественно приняла от гвардейцев присягу на верность. Теперь назад пути не было. Никому…

Солдаты шли по городу лавиной. С треском обрушивались заборы, гвардейцы вытаптывали клумбы и огороды.

Воздух, казалось, потяжелел от людского пота и звенел от криков:

– Виват Катерина!

– Виват!

– Ура‑а‑а!!!

Екатерина в сопровождении братьев Орловых добралась наконец до Зимнего дворца. Конная гвардия заняла внутренние посты. Все арсеналы уже были в руках восставших. Императрица, рывком расстегнув на груди тесный мундир, бросилась в кресло:

– Принесите мне кофе! Какой день, Господи… Безумный день… Великий день…

Кто‑то подал ей кружку воды, и Екатерина, мысленно махнув рукой – какая разница? – залпом, жадно осушила ее.

– Следите за иностранцами, – приказала она Алексею и Григорию. – Особенно за немцами. От них всего можно ждать. Людям скажите: пить разрешаю в кабаках невозбранно. Торговцы деньги брать не смеют. Пусть берут что хотят: водку, мед, вино, шампанское… Я расплачусь за все выпитое, передайте кабатчикам!

– Матушка, – сказал Алексей, – дорога на Ораниенбаум ведет через Калинкин мост, надобно его сразу же пикетировать конницей.

– Вахмистру Потемкину поручу, – вслух решил Алексей. – Пусть берет эскадрон конной гвардии и занимает мост. Справится! Толковый малый. И тебе, матушка, предан безмерно.

Екатерина будто его не услышала.

Пьяных в городе не было. Только после полудня они начали появляться, но настроение царило приподнятое, миролюбивое – ни драк, ни поножовщины не воспоследовало. Столица гудела: все были на улице, никто не мог усидеть дома, лишь самые старые да малые оставались на печах. Царило неимоверное оживление, город гудел словно улей.

– Что будем делать с дражайшим супругом моим? – спросила Екатерина приближенных.

– В Шлиссельбург его, да и дело с концом, – предложил Разумовский.

– Но там уже сидит Иоанн Брауншвейгский.

– Пересадим! – развеселился Гришка. – Посидел в Шлиссельбурге, теперь пусть в Кексгольм съездит.

– Все бы отдала, друзья, только бы узнать, что творится сейчас в Ораниенбауме, – не разделяла его веселья Екатерина. – Ничто не мучит более неизвестности.

– Не забывайте, – подлил масла в огонь Никита Панин, – что Миних – очень опытный полководец и за просто так императора не сдаст. Наверняка он примет решение отправиться в Кронштадт. Как ни крути, матушка, армия не с нами.

Екатерина потерла виски.

– Пусть Талызин, – приказала она, подумав, – мчится в Кронштадт. Адмирала послушают, не допустят Петра в крепость. И курьера отправьте к губернатору Броуну в Ригу – пусть передаст там: на престоле отныне Екатерина Вторая, Петру повиноваться не велено. А то ведь и правда не жить нам.

Тут же был послан нарочный в Шлиссельбург – готовить камеры для Петра и перевозить в Кексгольм царевича Иоанна.

– Я лишь повинуюсь желанию общенародному, – повторяла Екатерина всем и каждому до самого вечера. – Я не желаю зла своему дражайшему супругу, однако же народ меня призвал для свершения добра…

Вечером она велела вывести из конюшен Бриллианта, потрясающей красоты жеребца, белой масти, в серых яблоках. На груди Екатерины красовалась голубая андреевская лента, на ботфортах сверкали шпоры.

Великая княгиня резким движением вырвала шпильки из прически, тряхнула головой. Копна черных волос рассыпалась по плечам. Кто‑то подал ей треуголку, украшенную пучком дубовых листьев.

Императрица вскочила на коня и поскакала вдоль воинов, присягнувших ей на верность и отныне готовых во всем повиноваться ей.

Ее посадка была поистине королевской! Екатерина, словно амазонка, мчалась перед строем войск, длинные волосы развевались за спиной, и гвардейцы – ее гвардейцы – салютовали ей, и в неистовом крике надрывались все встречные солдаты и простолюдины:

– Виват, Катерина!

– Виват!!!

– Виват!!!

«Каждый из них думает, что это его личная заслуга, – пронеслось в голове Екатерины. – И этот поручик, и этот капрал, Бог мой, даже этот голубоглазый, совсем юный барабанщик… Они идут за мной! Это правда, они все следуют за мной! Они отдают честь, они салютуют мне! Боже, молю тебя, помоги! Не оставь меня!»

«Господа сенаторы! Я теперь выхожу с войском, чтоб утвердить и обнадежить престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству, с полной доверенностью, под стражу: отечество, народ и сына моего» – таким был первый указ императрицы Екатерины Второй.

Петр Третий проснулся только в десятом часу утра. Лизки рядом уже не было. Петр одним махом осушил огромную кружку пива и собрался ехать в Петергоф. Однако дворец встретил императора зловещим, мрачным молчанием. Никого не было – ни в парке, ни в покоях.

– Если это шутка, то очень злая, – сказал Петр, пожевав губами. – Обыщите парк и дворец, – велел он свите. – Неужели они все спрятались? Такой‑то сюрприз решила преподнести мне моя драгоценная жена?

Однако во дворце действительно никого не было.

– Что все это значит? – спросил Петр у вице‑канцлера.

Князь Голицын пожал плечами, и император обратился к канцлеру:

– А вы можете мне ответить?

– Если она в Петербурге, следует ожидать худшего, – склонив голову, ответил тот.

– Чего худшего? – визгливо воскликнул Петр. – Что значит худшего? Немедленно отправляйтесь в Петербург, найдите ее и призовите к ответу! Я хочу знать, где она и почему меня никто не встречает!

– Екатерина коварна и зла, – шепнула Лизка Воронцова статной черноволосой статс‑даме. – От нее всего можно ожидать…

Та подавленно молчала… Лизка повернулась к фельдмаршалу Миниху.

– Что скажете, фельдмаршал? Что теперь с нами будет?

Прославленный старик тоже молчал, всматриваясь в неподвижную морскую гладь, расстилавшуюся перед ними.

– Нужно ехать в Кронштадт, ваше величество, – произнес он наконец. – Это единственная наша надежда. Оттуда вы сможете если не диктовать свои условия, то хотя бы контролировать ситуацию. Вы будете главенствовать, ведь армия за вас. Вы посулите гвардейцам полное удовлетворение их нужд, и, возможно, это их остановит. Еще можно спасти положение. Еще можно спасти все…

– Что – все? – растерянно, чуть не плача, спрашивал Петр.

– Честь свою, ваше величество. Если не жизнь, то честь.

Придворные бесцельно слонялись по аллеям, между фонтанами, сидели на балюстрадах и в увитых плющом беседках. Толком никто ничего не знал. Оставалось только ждать… Сколько будет длиться это безысходное, безнадежное ожидание, сказать тоже никто не мог.

Возле канального шлюза обосновалась имперская канцелярия. Петр безостановочно изобретал указы – один за другим, – полные ругани в адрес Екатерины, четыре писца тут же писали их набело, а император подписывал манифесты на шлюзовом поручне. Графа Девьера послали в Кронштадт, чтобы приготовил крепость для императора и его свиты.

В конце концов у Петра от переживаний схватило живот, и пришлось делать несколько приемов стального порошка. Придя в себя, император потребовал жаркого и ломоть хлеба. На деревянную скамью поставили требуемое, рядом – бутылки бургундского и шампанского. Только теперь государь отправил в Ораниенбаум посланников с требованием находящимся там войскам прибыть в Петергоф.

В восемь часов вечера голштинцы прибыли. Однако Миних был настроен скептически:

– Неужели ваше величество уверены, что голштинцы способны удержать русскую ярость? Не только стрелять, но даже икать им запретите, иначе от Петергофа останутся одни головешки.

Ждали Воронежский полк, квартировавший в Царском Селе. Однако к вечеру выяснилось, что воронежцы отправились в столицу – к Екатерине.

Наконец причалила шлюпка, в которой прибыл князь Иван Барятинский, несколько утешивший его величество: в Кронштадте тихо и спокойно, а граф Девьер готовит крепость к приему законного императора. Придворные возликовали:

– Скорее, скорее…

– В Кронштадт, в Кронштадт! – радостно кричала вместе со всеми вновь обретшая надежду на благополучный исход Лизка Воронцова.

Кронштадтская гавань, ко всеобщему удивлению, оказалась заперта. Бросили якорь. Кронштадт казался сказочным, заколдованным замком. Петр выбежал на бак и, стащив с груди андреевскую ленту, размахивал ею, как вымпелом, крича во весь голос:

– Я ваш император! Почему закрыли гавань?

– Какой еще император? – невозмутимо ответили с берега. – У нас давно Катерина…

Из крепости начали стрелять! Петр даже не особенно испугался, только изумленно попятился, когда первое ядро шлепнулось в воду совсем рядом с ним. Спешно обрубили якорный канат, на веслах и парусах помчались прочь.

– Плывем в Ревель, – приказал Миних.

В три часа ночи Петр высадился в Ораниенбауме, ему было дурно. Он начал составлять письмо к жене:

– Дьявол, я уже согласен поделить с ней власть над Россией!

Екатерина проследовала в Ораниенбаум. Гвардия шла за ней, полностью признавая ее главнокомандование. Гусары же Алексея Орлова и артиллерия отправились вперед и сейчас, вероятно, уже достигли Петергофа.

В Сергиевой пустыни Екатерину ждал вице‑канцлер Александр Голицын с письмом от Петра.

– Проезжали ли вы Петергоф? – спросила Екатерина.

– Проезжал. Гусары и артиллерия уже там.

– И как голштинцы?

– Гусарам пришлось проучить их – кулаками. Екатерина прочла письмо и тяжело вздохнула.

– Ответа не будет.

Протянула Голицыну руку для поцелуя:

– Это вам заменит присягу.

В Петергофе генерал Измайлов вручил Екатерине второе письмо от мужа.

– Откуда вы прибыли? – спросила она, спешиваясь.

– Из Ораниенбаума… от его величества.

– Величие его ложно! – гордо ответила Екатерина. – Что в письме?

– Отречение, матушка.

Екатерина мигом взломала печати на конверте.

– Почему карандашом? – недовольно произнесла она. – Куда это годится? Ужель и чернил найти не смог? К тому же сие отречение составлено бездарно. Придется переписать. Я сама его напишу!