Глава VI. Психология конфликта

Противоречия опыта, которые индивид приносит из своей среды, не исчерпывают в достаточной степени реальности психической болезни. Во-первых, очевидно, что не всякий индивид, замечающий эти противоречия, болен, и что они могут оставаться на уровне социальных структур, не затрагивая реальности его психологической жизни. Во-вторых, даже в том случае, когда эти противоречия входят в психологическую жизнь индивида, это не обязательно приводит к болезни. Напротив, их осознание толкает к постижению собственной психологической жизни, предотвращая патологические последствия, доказательством чему, несомненно, является тот факт, что психическая болезнь никогда не встречается реже, чем в военное время, по крайней мере в формах, требующих интернирования или медицинского вмешательства[80]. Болезнь в ее специфике размещается, таким образом, между противоречием в структурах социального опыта и ясным осознанием этого противоречия — она располагается в зоне, где противоречие переживается не в сознании, а в формах конфликта.

Болезнь, стало быть, зависит от двух групп условий: социальных и исторических — укореняющих психологические конфликты в реальных противоречиях среды, и психологических — трансформирующих конфликтное содержание опыта в конфликтную форму реакции. Именно этот переход исторического противоречия в патологическое и нужно теперь исследовать.

* * *

Физиология Павлова представляет собой, по большей части, экспериментальное исследование конфликта. Рефлексология показала, что любая активность нервной системы одновременно предполагает единство и противостояние двух процессов: возбуждения и торможения. К примеру, у животного вызывают слюноотделение, присоединяя к безусловному возбуждению (пищей), возбуждение определенной точки тела. Однако можно достичь того же результата, добившись возбуждения в точке, относительно удаленной от предыдущей, тогда все пространство тела становится рефлексогенным; процесс развития условного рефлекса распространяется на весь организм, его нервные структуры и управляющую ими кору. Но если мы вновь возобновляем воздействие на первоначальную точку, мы видим, как рефлексогенная зона рефлексирует, сужается и, в конце концов, стабилизируется в непосредственной близости от возбуждаемой точки. Более того, области, которые были охвачены возбуждением, перестают теперь входить в процесс распространения условного рефлекса. По краю зоны возбуждения проходит зона торможения, ограничивающая ее и постепенно отражающая рассеяние. Пространственная целостность нервных структур есть, следовательно, сложная совокупность зон возбуждения и торможения в их связи и противостоянии друг другу. Так же обстоит дело и с темпоральной целостностью: если мы в рефлексе слюнотечения не подкрепляем условную стимуляцию светом безусловным возбуждением (пищей), связь утрачивается и рефлекс угасает. Когда хотят вызвать в той же области рефлекс того же типа, он в этой зоне не распространяется; период возбуждения сменяет фаза торможения, ограничивающая его временные рамки.

Нервная система в своей целостности, таким образом, представляется как единство, в котором противостоящие друг другу процессы возбуждения и торможения уравновешены: каждый очаг возбуждения обрисовывается и сдерживается бахромой торможения, каждая фаза возбуждения ограничена сменяющей ее фазой торможения. Так формы активности нервной системы составляют ансамбли, индивидуализирующиеся в своей пространственной структуре и временном развертывании; внутренняя диалектика возбуждения и торможения, не разрушая функционального единства организма, придает им связность, делающую возможным их обособленный анализ, но как взаимосвязанных структур активности. Они принадлежат к самым обширным и стабильным из этих структур — тем, которые детерминируют общую активность индивида и которым Павлов дает название динамического стереотипа.

Но еще более значимо то, что в основе единства возбуждения и торможения лежит именно внутренняя связность. Речь идет о двух процессах, которые противостоят друг другу и которые общий внешний характер сделал бы друг к другу несводимыми; один существует лишь по отношению к другому, и взаимность их действия является завершенной. Их пространственная локализация, темпоральная определенность, сила их динамизма не могут анализироваться отдельно друг от друга — необходима единая интерпретация, поскольку оба термина в своем противостоянии связаны воедино; возбуждение и торможение нуждаются друг в друге, так что детерминация схемы активности должна характеризоваться не вопреки их оппозиции, но только через нее. Единство этого процесса, который Павлов называл взаимной индукцией, подчинено очень строгой диалектике.

* * *

Итак, принципы нормального функционирования нервной системы лежат и в основе патологических форм деятельности. Здесь возможны четыре варианта.

1) Патологические очаги. — Предположим, что какой-либо из центров нервной системы находится в состоянии сильного возбуждения — это «реципрокная индукция», обязательно сопровождающаяся торможением областей, которые его окружают. Точнее, если центры, регулирующие вегетативную и эмоциональную жизнь (центры подкорки), подвержены гипервозбуждению, корковые центры волевой регуляции и репрезентации поведения находятся в состоянии гиперторможения. Тогда это приводит к блокированию и коррелятивному усилению торможения и возбуждения, которые, вместо того чтобы уменьшиться и устранить прогрессирование, сохраняются на том же уровне и посредством циркулярного процесса создают очаги непрерывной активности. Именно это происходит во всех психических синдромах, когда сознательная активность угасла и помрачена и господствуют различные типы эмоциональных реакций (истерические кризы, бредовые эпизоды, спутанность сознания). Корковые зоны, и в особенности префронтальные области, напротив, могут пребывать в возбуждении так, что подкорковые центры входят в гиперторможение; тогда проступают общие для психастении, невроза навязчивости и некоторых форм шизофрении синдромы: превосходство репрезентативных ядер (идеи-фикс, бредовые идеи) и развитие символических и вербальных форм поведения (навязчивые ритуалы, монологи и психическое пережевывание психастеников, конструкция словаря и синтаксис, запирающие шизофреника в недосягаемом мире речи).

Значит, за болезнью может стоять существование патологических очагов, то есть изоляция зон, одни из которых сохраняют гиперактивность, другие — покой и бездействие.

2) Патологическая инертность. — С пространственной изоляцией патологических очагов связана темпоральная ригидность структур. Процессы возбуждения и торможения утратили свою пластичность; они локализуются в различных областях, и внезапная индукция, запускающая их реципрокное¹¹¹ усиление, исключает возможность взаимной замены или последовательной смены друг друга. Противостоя друг другу, они замораживаются, и те зоны, где они таким образом фиксируются, продолжают оставаться инертными и ригидными. Откуда эта сегментарная устойчивость, которая так часто характеризует патологическое поведение? Имеются экспериментальные доказательства этой болезненной инертности: Долин и Зворобская вызывали у одного животного лихорадочные состояния инъекцией динитрофенола, а у другого — каталептические состояния инъекцией бульбакапнина. После определенного числа повторений вещества поменяли местами, но результат остался прежним: бульбакапнин вызывал у первого колебания температуры, а динитрофенол у второго — каталептическое состояние с восковой гибкостью, характерной для интоксикаций бульбакапнином. У обоих животных установился стереотип органического ответа, постоянно и неизменно запускающегося вне зависимости от природы безусловного возбуждения.

Эта функциональная особенность объясняет все феномены, представляющие собой патологические повторения: моторный раптус¹¹², который периодически отмечает поведение истерика, эмоциональные итерации невроза страха, когда больной вновь оживляет травму с ее контекстом тревоги и воображаемой обстановкой, ригидность параноического и обсессивного поведения со стереотипной валоризацией некоторых характерных ансамблей, конституирующих фундаментальный страх обсессивного больного или бредовое ядро параноика. Патологическая инертность находится в функциональной взаимосвязи с изоляцией патологических очагов: чем больше нарастает возбуждение в определенной точке коры, тем сильнее локализующее его торможение, и тем более ригидным будет этот структурный вид нервной активности. И разнообразные формы этой ригидности должны быть связаны с разнообразием зон возбуждения и торможения: если травматическая тревога повторяется в виде раптуса, а обсессивная ригидность в виде сомнения и скрупулезности, то это потому, что в случае невроза страха возбуждается подкорка, а в случае обсессии, наоборот, кора.

У) Парадоксальные феномены. — Инертность характеризует активность патологически возбужденных зон. Что же происходит в другой части — на тех участках, где активность заторможена? Возьмем крайний случай генерализованного торможения. Мы можем вызвать его у животных серией противоречивых стимуляций: дифференцировав два соседних ритма кожного возбуждения, один — активатор слюнного рефлекса, другой — его ингибитор, используем их попеременно, быстро меняя один на другой[81]. Возникает патологическое состояние, основной синдром которого — исчезновение или затухание всех положительных условных рефлексов. В следующем за этим исчезновением периоде можно различить несколько фаз, выражающих этапы последовательного выздоровления. На первой стадии положительные возбудители влекут тормозящий эффект, а отрицательные возбудители — положительные реакции: это радикальное разрушение системы «возбуждение-торможение» Павлов называет «ультрапарадоксальной фазой». В следующем за ней периоде, вопреки характерному для нормального состояния принципу количественной пропорциональности ответа и стимула, слабые стимуляции вызывают значительный эффект, а сильные — почти незаметные ответы: именно «парадоксальная» фаза изменяет не саму природу связи «стимул-ответ», но лишь ее интенсивность. Наконец, последняя стадия этого патологического состояния, непосредственно предшествующая возвращению к нормальному состоянию, — это стадия равновесия, где все возбудители вызывают одинаковую реакцию, сходную с реакцией на интенсивный возбудитель в норме.

В единстве этих «парадоксальных» феноменов можно отыскать тот функциональный принцип, который хорошо объясняет патологическое поведение. Одной из характеристик клинического опыта представляется непроницаемость болезни, иначе говоря, больной становится нечувствителен к тому опыту, который противоречит его бреду, который признает пустяками его навязчивый страх и не придает значения его меланхолической тревоге. С другой стороны, все варианты патологического поведения, несмотря на их различия, также обнаруживают общее единообразие в депрессивности и маниакальности, в обедненности и стереотипности шизофреника и буйной паранойе полиморфного бреда: каким бы ни было состояние, в котором он оказывается, стиль ответа больного один и тот же; тонус его реакций остается тем же и в привычных условиях, и при внезапной смене событий или в чрезвычайных обстоятельствах — повышенным у маниакального больного, пониженным у шизофреника; смысл ответов не зависит от ситуаций, которыми они мотивированы. И впечатление того, что больной заперт в своей болезни, «не поддается коррекции», как говорят немцы о бреде, основано, несомненно, на индифферентности ответов, остающихся чуждыми к спецификациям (specifications) среды. Результат этого функционального равнодушия характеризует «фазу равновесия», наблюдаемую при экспериментальном торможении.

Точно так же в «парадоксальной» фазе можно обнаружить принцип функционального объяснения, обозначающий себя в формах патологического поведения. Одним из аспектов болезненной инадаптации является переворачивание качественных значений стимуляции: шизофреническая дискордантность с ее неуместной иронией, этими ошибочными ответами, этим негативизмом, описываемым как нарушение мифического «контакта с реальностью»; у обсессивного больного — ритуализм, преобладание незначительного над существенным, исключительная забота о форме; у бредового — сокрушительная очевидность, высвечивающая наиболее сомнительное, наиболее затемненное и наиболее двусмысленное в нормальных знаках. Одним словом, это существование, которое кажется нам «безумным» (insensee), поскольку его смысл предстает как отрицание нашего, не указывает ли оно на функциональную тревогу, наиболее ясная демонстрация которой должна быть найдена в «парадоксальной» фазе, изменяющей у животного качественную связь стимула и ответа?

Наконец, механизмы ультрапарадоксальной фазы могут выступить принципом объяснения для таких центральных феноменов психического заболевания, как амбивалентность и патологическая инверсия. Параноик в едином порыве своей страсти любит и ненавидит, хочет обладать и убить; психастеник в тот самый момент, когда стремится ускользнуть от влияния других, действовать тайно и укрепить свою независимость, ощущает, что на него смотрят, что за ним наблюдают и его выслеживают, что его пронизывает взгляд и желание другого; шизофреник живет в амбивалентности, противоречивость которой противостоит речи и принуждает его к абсолютно специфическим способам выражения (неологизмы, контаминированные¹¹⁴, мимические слова, описанные как шизофреническая «манерность»). Наложение противоречивых вариантов поведения в ответ на одну ситуацию можно, несомненно, объяснить радикальным переворачиванием функциональных стереотипов: возбуждающий стимул оказывается ингибитором, и наоборот; активность функциональных сегментов сразу же вступает в противоречие с той ситуацией, которая к ней приводит. Это характеристика ультрапарадоксальной фазы.

4) Реакции защиты. — Проблема остается: как и почему возникает это состояние торможения, на основании которого появляются такие патологические феномены, как локализация очагов, инертность ответов и парадоксальные реакции? Эту роль торможения показывает широко известный в классической патологии факт: иногда шизофренические состояния постепенно переходят в кататонические, характеризующиеся квазинеподвижностью больного, практически повсеместной нечувствительностью к воздействию среды, инертностью мускулатуры, сохраняющей тело в придаваемой ему позе, и в большинстве случаев — психическим фоном, близким к онейризму. Но кататония в развитии шизофрении считается достаточно хорошим прогнозом, и мы видим, как больные спустя несколько лет выходят из кататонического статуса и демонстрируют значительное улучшение состояния.

Кататония — это один из примеров выраженного генерализованного торможения, и тот благоприятный прогноз, с которым она связана, показывает значение торможения: оно предстает, главным образом, механизмом защиты и восстановления, оно, согласно Павлову, соответствует процессу ассимиляции нервной клетки, тогда как возбуждение — расходованию и диссимиляции.

Можно заключить, что когда условия среды больше не дают возможности нервной системе осуществлять нормальное функционирование и когда противоречия, с которыми сталкивается индивид, больше не допускают нормальной диалектики возбуждения и торможения, он запускает торможение защиты. Именно это проясняет механизмы болезни: усиление функционального торможения сопровождается локализацией точек возбуждения и появлением патологических очагов, акцентирование динамизма приводит к ригидной фиксации положительных реакций, исключающей всякую пластичность и адаптацию, наконец, постоянно распространяясь, функциональное торможение создает основу для торможения диффузного, на поверхности которого возникают парадоксальные феномены.

Болезнь, следовательно, есть одна из форм защиты. Но в каких условиях она появляется, и какие механизмы характеризуют эту защиту как болезнь? Состояние конфликта само по себе, действительно, не приводит к болезненной защите. К примеру, мы воздействуем на животное звуковым возбудителем в определенном темпе и накладываем на него другой звук, не подкрепляемый безусловным возбудителем. Вначале животное путает два звука, положительно или отрицательно отвечая на один и на другой — мы видим состояние конфликта. Но постепенно оно начинает дифференцировать два возбудителя по их ритму; один окончательно наделяется положительным значением, другой — отрицательным, становясь, таким образом, ингибитором. Посредством дифференциации, т. е. посредством более тонкого взаимодействия торможения и возбуждения, условия адаптированного ответа уточняются и конфликт затухает. Так что, когда мы трансформируем возбуждающего агента в тормозящий, он вызывает ситуацию конфликта, при которой положительные и отрицательные ответы не связаны с характером стимула. Но понемногу положительные ответы полностью затормаживаются, и посредством темпоральной дифференциации положительный возбудитель обретает значение отрицательной стимуляции. Ответ, адаптированный к конфликту, появляется, следовательно, когда функциональная дифференциация допускает индивидуализированную реакцию на каждое воздействие и на каждую фазу конфликтной ситуации, или, другими словами, когда диалектика организма может конституироваться в зависимости от диалектики условий его существования и признаваться в ней.

Когда конфликт, напротив, несет характер противоречия настолько абсолютного, или когда возможности индивида ограничены настолько, что дифференциация невозможна, индивид может защититься, лишь выйдя за пределы системы и отвечая генерализованным торможением.

Болезнь возникает, когда конфликт, вместо того чтобы приводить к дифференциации ответов, вызывает диффузную реакцию защиты; другими словами, когда индивид на уровне своих реакций не может совладать с противоречиями окружающей среды, когда психологическая диалектика индивида не может встретиться с диалектикой условий его существования.

Другими словами, индивид отчужден — не в том классическом смысле, что стал чужаком по отношению к собственной природе, как говорили врачи и юристы XIX века, но в том смысле, что больной, будучи человеком, не способен опознать себя в тех условиях существования, которые создал сам человек. Отчуждение в этом новом содержании больше не является психологическим отклонением, но определяется историческим моментом — только в нем оно становится возможным.

Заключение

Классическая патология обычно признает, что ненормальное чистое состояние первично, что ненормальное выкристаллизовывает вокруг себя патологические действия, которые в своей совокупности формируют болезнь, и что возникающее впоследствии изменение личности конституирует отчуждение. Если то, что мы только что сказали, верно, необходимо разрушить порядок терминов и, исходя из отчуждения как исходной ситуации, обнажить больного, лишь в последнюю очередь определив ненормальное.

1) Историческое отчуждение и психологическое отчуждение. — Не потому что болен — отчужден, но поскольку отчужден — болен. Не противоречит ли это все-таки тому, что мы сейчас говорили об истории отчуждения? Не является ли отчуждение абстрактным понятием юридической и медицинской практики, с XIX века выстраивающейся вокруг больного? Не является ли отчуждение по отношению к болезни надстройкой? Действительно, именно поскольку историческое отчуждение есть первейшее условие болезни, психологическое и юридическое отчуждение превратилось в ее неизбежное следствие. Общество, подобное нашему, действительно, представляет душевнобольного живым противоречием, со всей жестокостью оскорбления. Буржуазная революция связала человеческую природу человека с теоретической свободой и абстрактным равенством. И вот психически больной становится причиной скандала: он — свидетельство того, что конкретный человек не является всецело определенным системой абстрактных прав, которые он теоретически признает, поскольку эта система не вместила той человеческой возможности, коей является болезнь, и что для душевнобольного свобода лишь напраслина, а равенство не имеет значения; он, с другой стороны, доказательство тому, что в своей реальной жизни свободного гражданина, равного среди равных, человек может повстречаться с условиями, которые действительно уничтожат эту свободу и это равенство, что он может попасть в ситуации, которые закуют его свободу и навсегда изолируют его от сообщества людей. Он — доказательство того, что буржуазное общество даже в обусловивших болезнь конфликтах, не соприкасается с реальным человеком, что оно абстрагировано от конкретного человека и условий его существования и постоянно поддерживает конфликт между унитарной идеей о том, что оно является совокупностью индивидов, и тем противоречивым статусом, которым наделяет человека. Душевнобольной — апофеоз этого конфликта. И если посредством мифа о психическом отчуждении его вытесняют за городские стены, то это для того чтобы не видеть в нем возмутительного выражения противоречий, сделавших возможной болезнь и конституирующих саму реальность социального отчуждения. Если из психологического отчуждения делают заключительное следствие болезни, то лишь с целью не видеть в болезни того, что она на самом деле представляет — следствие социальных противоречий, посредством которых человек исторически отчуждается.

2) Нормальное и патологическое. — Трактуя социальное отчуждение как условие болезни, мы в то же время рассеиваем миф о психологическом отчуждении, который превращает больного на родной земле в чужака, а также избегаем классических идей искаженной личности, гетерогенного мышления, и специфически патологических механизмов. Функциональный анализ, предлагаемый павловской физиологией, действительно позволяет определить процесс болезни в тех же терминах, что и нормальную адаптацию — механизмы возбуждения и торможения, реципрокная индукция, реакция защиты, — общих для всех исследований нормального и патологического поведения. Болезненные процессы располагаются на одном уровне с нормальными реакциями; «невозможно рассматривать патологические процессы отдельно от нормальных, в основе которых лежат те же механизмы»[82].

Болезнь соткана из той же функциональной ткани, что и нормальная адаптация, и, следовательно, ей не предшествует ненормальность вопреки стремлению классической патологии определить болезнь именно так, но, напротив, именно болезнь делает возможным и ненормальность и ее фундамент; такие «парадоксальные реакции», как трансформация положительного значения возбуждения в отрицательное значение реакции, действительно, с одной стороны, есть ненормальные феномены, но появляются они только на основании торможения, выступающего реакцией защиты и первоначальной формой болезни. Ненормальность — следствие болезни. а не ее элементарное ядро. Стало быть, в стремлении определить болезнь, опираясь на различие нормального и ненормального, искажаются пред-посылки проблемы; это превращение следствия в причину, что, несомненно, предполагает своей целью сокрытие отчуждения как истинной причины болезни.

3) Органическое и психологическое. — В начале мы показали, что понятие личности прорывает рамки классической психологии и что оно требует иного стиля анализа, отличного от органического. Но определение психической болезни с опорой на ее реальные — исторические и человеческие — условия возвращает нас к единой концепции патологического. Павловский анализ конфликта действительно показывает, что необходимо оставить в стороне антитезу психогенеза и органогенеза. Душевные болезни являются изменением целостной личности; в какой-то степени их истоки — в реальных условиях развития и существования данной личности, их отправная точка — в противоречиях среды. Но конфликт не сразу трансформируется из простого психологического преобразования в психическую болезнь; он становится болезнью, когда противоречие условий существования становится функциональным противоречием реакций. И именно в этом понятии функциональной тревоги психическая болезнь обретает свое единство с органической патологией.

Материализм в психопатологии, стало быть, должен избегать двух заблуждений: с одной стороны, отождествления психологического и болезненного конфликта с историческими противоречиями среды, а также происходящей отсюда путаницы между социальным и психическим отчуждением; с другой — стремления свести любую болезнь к нарушению функционирования нервной системы, механизмы которого, еще не изученные, можно было бы по праву проанализировать с чисто физиологических позиций. Дабы не впадать в первое заблуждение, нужно всегда помнить, что болезнь не начинается с условий ее возможности, что она стартует фактически лишь с функциональных расстройств, и если, в конце концов, социальное отчуждение — условие болезни, а психическое отчуждение — его мифическое следствие, то в них обоих болезнь должна сохранять присущую ей реальность и свои специфические измерения. Предостерегая от второго подводного камня, необходимо подчеркнуть, что функциональные расстройства не смогут исчерпать всех патологических случаев и их условий до тех пор, пока все возможные формы конфликтов не исчезнут из условий существования. Только тогда, когда можно будет изменять эти условия, болезнь в смысле функциональной тревоги, проистекающей из противоречий среды, исчезнет. Сведение любой душевной патологии к функциональной патологии нервной деятельности укоренено, по сути, отнюдь не в прогрессе физиологического знания, оно связано с трансформацией условий существования и исчезновением тех форм отчуждения, при которых человек утрачивает специфически человеческий смысл своих поступков. Возможно, именно этот смысл надо придавать тексту Павлова: «Я убежден, что мы стоим на пороге важнейшего этапа развития человеческой мысли, когда физиологическое и психологическое, объективное и субъективное действительно сольются воедино; когда тяжкое противоречие, противопоставление моего сознания и моего тела действительно будет преодолено»[83]. Другими словами, когда мы связываем болезнь с историческими и социальными условиями ее возникновения, мы готовимся к тому, чтобы вновь отыскать ее органические составляющие, и на основании этого осуществляем действительно материалистический анализ.

4) Терапия. — На этих страницах, посвященных лишь природе болезненного и психической патологии, в наши намерения не входит рассмотрение проблемы психологического лечения; укажем лишь, как она связана с общими концепциями болезни. В классической медицинской практике открывается смысл отчуждения. Если мы действительно признаем, что личность больного изменяется и становится под влиянием болезни отчужденной от самой себя, именно за пределами личности и должна быть установлена терапия. Обходя кругом болезнь и больного, электрошоком воздействуют на настроение, лоботомия высвобождает органическую адаптацию к эмоциональным перегрузкам — в любом случае, путь выздоровления никогда не проходит через внутренние механизмы болезни; или, если такое происходит, как в случае психоанализа, так лишь посредством апеллирования к бессознательному, которое в своем обращении к уловкам инстинктов и латентности прошлого лежит за пределами личности больного и его актуальной ситуации. Если же, напротив, согласиться с теми двумя пропозициями, которые мы стремились доказать, — что первоначальное условие болезни должно лежать в конфликте человеческой среды и что сущность болезни в том, что она есть генерализованная реакция защиты на этот конфликт, — тогда терапия должна осуществляться другим путем.

Поскольку болезнь сама по себе есть защита, терапевтический процесс должен придерживаться линии патологических механизмов; речь идет о том, чтобы опереться на болезнь, дабы ее преодолеть. Именно так действует лечебный сон: он усиливает патологическое торможение, вызывая торможение генерализованное, и — в силу того что этот процесс связан с ассимиляцией нервной клетки — ведет к функциональному восстановлению, устраняющему подавление защиты, очаги возбуждения и патологическую инертность. И с другой стороны, поскольку болезнь всегда отсылает к конфликтной диалектике ситуации, то лишь в пределах этой ситуации терапия обретает смысл и возможную эффективность. Можно сказать, что психоанализ является терапией, оторванной от реальности, поскольку он конституирует в пространстве между больным и врачом искусственную среду, намеренно отрезанную от нормальных и социально интегрированных форм межличностных отношений; поскольку он стремится придать реальным конфликтам больного смысл психологических конфликтов, а актуальным формам болезни — значение предшествующих им травм; и наконец, поскольку он освобождает от необходимости реального решения, замещая его высвобождением инстинктов, придуманных в рамках собственной мифологии, или осознанием импульсов, которые психоаналитический идеализм признает источником объективных конфликтов. Психоанализ психологизирует реальность, доводя ее до ирреального: он заставляет больного увидеть в своих конфликтах разлаженный закон своего сердца, уводя от необходимости прочтения противоречий миропорядка. Такой терапии необходимо предпочесть ту, что предлагает больному конкретные способы преодоления конфликтной ситуации, изменяя среду или отвечая на противоречия условий существования другим, т. е. адаптированным, способом. Когда ирреализуются отношения индивида и среды, не существует никакой возможности выздоровления — фактически выздороветь можно, лишь реализуя новые отношения со средой[84].

Ошибаются и те, кто хочет исчерпать сущность болезни ее психологическими манифестациями и отыскать в психологическом объяснении путь к выздоровлению. Стремиться оторвать больного от условий его существования, а болезнь — от условий ее возникновения означает ограничиваться той же абстракцией и разделять психологическую теорию и социальную практику интернирования, т. е. стремиться удержать больного в его отчужденной экзистенции. Настоящая психология должна освободиться от тех абстракций, что затемняют истину болезни и отчуждают реальность больного, поскольку, когда мы говорим о человеке, абстракция не является лишь простой интеллектуальной ошибкой; настоящая психология должна избавиться от этого психологизма, ведь как и любая наука о человеке, она должна быть нацелена на его освобождение.

Несколько дат из истории психиатрии¹¹⁵

1793 — Пинель назначен главным врачом санчасти Бисетра.

1822 — Диссертация Бейля «Исследования душевных болезней (дефиниция общего паралича)».

1838 — Закон о душевнобольных.

1843 — Бейарже основывает «Медико-психологические анналы»¹¹⁶.

1884 — Джексон Д. X. «Крунианские лекции».

1889 — КрепелинЭ. «Учебник психиатрии».

1890 — Маньян В. «Периодическое безумие».

1893 — Брейер Й., Фрейд 3. «Исследования истерии».

1894 — Жане Я. «Психологический автоматизм».

1909 — Фрейд 3. «Анализ фобии пятилетнего мальчика».

1911 — Фрейд 3. «Психоаналитические заметки об одном случае паранойи, описанном в автобиографии».

1911 — Блейлер Ю. «Раннее слабоумие, или Группа шизофрении».

1913 — Ясперс К. «Общая психопатология».

1921 — Фрейд З. «По ту сторону принципа удовольствия».

1926 — Павлов И. П. «Лекции о деятельности коры головного мозга».

1928 — Монаков К. фон, Мург Р. «Биологическое введение в неврологию и психопатологию».

1933 — Бинсвангер Л. «Скачка идей».

1936 — Эгаги Мониц впервые проводит лоботомию¹¹⁷.

1938 — Черлетти начинает использовать электрошок¹¹⁸.

Date: 2015-09-22; view: 276; Нарушение авторских прав