Напряжения в либеральном обществе

Эдуард Шилз

Эдуард Шилз (1911 — 1974) — американский социолог, работал в русле Чикагской, затем Колумбийской школы, внес значимый вклад в разработку структурно-функционального анализа. Вместе с Т. Парсонсом создавал общую теорию действия (см.: Парсонс Т., Шилз Э. и др. К общей теории действия // Парсонс Т. О структуре социального действия. М.: Академический проект, 2000).

Э. Шилз рассматривал культуру как интегрирующий фактор общества, выделял в обществе центральную и вариантные культуры. Различал в обществе центр и периферию, несколько типов взаимо­связи между ними и, соответственно, несколько типов общества.

Ниже воспроизведено, с сокращениями, несколько подразделов обобщающей работы Э. Шилза «Общество и общества: макросоци-ологический подход» (1968), подготовленной для сборника статей под общей редакцией Т. Парсонса. Здесь отчетливо представлены взгляды Э. Шилза по проблемам центра и периферии в обществе. Они дополняют понимание процессов зрелой либерализации, из­ложенное в базовом пособии учебного комплекса (глава 18).

Н.Л.

[ЦЕНТР И ПЕРИФЕРИЯ]*

Каждое общество, рассматриваемое под макросоциологическим углом зрения, может быть представлено как центр и периферия. Центр состоит из тех институтов (и ролей), которые осуществляют власть, будьтовластьэкономическая, правительственная, политическая, во­енная или культурная (в области религии, литературы, образования и т.д.). Периферия же состоит из таких слоев, или секторов, общества,

* Цит. по: Шилз Э. Общество и общества: макросоциологическим подход. Под­разделы III—VI //Американская социология: перспективы, проблемы, методы / Отв. ред. Г.В. Осипов. Пер. с англ. В.В. Воронина, Е.В. Зиньковского. М., 1972. С. 348—359. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 18 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

которые воспринимают распоряжения и убеждения, вырабатываемые и назначаемые к распространению помимо них. Периферия слагается из множества сегментов; она, можно сказать, охватывает обширную сферу вокруг центра. Одни секторы общества более периферийны, другие — менее. Чем более периферийное положение они занимают, тем менее они влиятельны, менее созидательны, менее проникнуты культурой, исходящей из центра, и менее непосредственно охваты­ваются властью центральной институциональной системы.

Центр не только заставляет повиноваться, но и завладевает вни­манием. Он обладает властью притягивать умы, которая захватывает воображение и зачастую приковывает к себе все мысли людей. Он и сам стремится к этому — хотя, впрочем, в разной степени при раз­личных режимах — и автоматически достигает этого в силу самого факта своего существования.

Следует в скобках отметить, что все общества, имеющие об­ширную территорию, обычно обладают также и пространственным центром, который является или считается местоположением цен­тральной институциональной и центральной культурной систем. Большинство населения смотрит на центр (или центры) как на ис­точник руководящих указаний, инструкций и распоряжений, каса­ющихся поведения, стиля жизни и убеждений. Центр определенного конкретного общества может также быть в некоторых отношениях с центром других обществ (так, например, Париж в течение нес­кольких веков являлся культурным и художественным центром не только Франции, но и значительной части Европы, а также Африки, говорящей на французском языке).

Пока мы рассуждали об обществе вообще — почти как если бы все общества были одинаковы. Но общества отнюдь не одинаковы. Подобно тому как непохожи друг на друга семьи и семейные систе­мы в разные эпохи в разных обществах и районах, подобно тому как непохожи друг на друга университеты и университетские системы, отличаются друг от друга и общества. С точки зрения нашего макро-социологического анализа наиболее интересно их отличие друг от друга в плане отношений между центром и периферией.

В одних обществах отношения между центром и периферией более интенсивны, в других — менее. Тогда как в некоторых обще­ствах, где имеется главный центр, существуют также и второсте­пенные центры, наличие которых ослабляет центральную роль главного центра, в обществах того типа, на которых мы собираемся сейчас остановиться, существует центр, исключающий все прочие центры и стремящийся взять на себя их функции. Другими словами,

периферия в рассматриваемом типе общества испытывает более интенсивное, более непрерывное вмешательство со стороны центра. В подобных обществах центр и периферия, кроме того, отделены большой дистанцией друг от друга: они редко сближаются, но зато из центра постоянно исходит направленный наружу поток распоря­жений и убеждений, которыми деятели центра пытаются пропитать периферию. Именно к этому образцу стремились некоторые обще­ства XX в. Элиты этих обществ старались навязать массе населения, вплоть до обитателей мельчайших и самых захолустных сельских районов, свои собственные убеждения по каждому вопросу; они также стремились добиться того, чтобы поведение масс полностью соответствовало образцам и предписаниям, исходящим из центра. Центр господствует над периферией и пропитывает ее — во всяком случае, он стремится к этому и в известной степени добивается успеха. Общество становится более интегрированным — от центра к периферии — в своих убеждениях и действиях.

Таков один из типов модели односторонних отношений между центром и далеко отстоящей от него периферией. Другой тип гораз­до чаще встречался в мировой истории. Он тоже характеризуется наличием большой дистанции между центром и периферией, но в обществе этого второго типа периферия преимущественно, то есть большую часть времени и в большинстве сфер действия и убеждений, лежит за пределами радиуса действия центра. Самые отдаленные от центра окраины периферии остаются вне его дося­гаемости, и, если не считать эпизодического сбора налогов и дани да возложения время от времени некоторых повинностей, перифе­рия предоставлена самой себе. Эти отдаленные зоны периферии, в которых, возможно, сосредоточено большинство населения обще­ства, имеют свои собственные относительно независимые центры. Более того, во многих важных отношениях эта модель находится на самой границе нашего представления о том, что является обще­ством. Здесь существует лишь минимум общей культуры, а проблема законности возникает лишь от случая к случаю ввиду чрезвычайно нерегулярного характера действий правительства. Обычно в таких обществах слабо развита общественная политическая жизнь; та общественная жизнь, которая происходила в них, и вся их тайная политическая жизнь осуществлялись либо в самом центре, либо в самой непосредственной близости от его внешних кругов.

Эта модель была характерна для больших бюрократически-имперских обществ, которые, несмотря на устремления — то уси­ливающиеся, то ослабевающие — их правителей к более высокой

степени интеграции, в общем и целом были минимально инте­грированными обществами. Модель бюрократически-имперских обществ, напоминающая тоталитарные общества нашего века в том, что касается различия центра и периферии по высоте положения, полярно противоположна тоталитарным обществам в том, что касается объема господства и степени пропитывания периферии, которых домогался и фактически добивался центр.

Существует и промежуточная модель общества, характеризую­щаяся большой дистанцией между центром и периферией. Здесь эта дистанция заполняется целой лестницей уровней власти, каждый из которых в известной степени самостоятелен, но признает главен­ствующую роль большого центра. Примерами этой модели, харак­теризующейся наличием главного центра и множества субцентров, являются феодальные системы (и в меньшей степени федеральные системы). Феодальное поместье было маленьким квазиобществом. Его неполнота была обусловлена производным характером власти владельца поместья от власти феодала, стоящего над ним в иерар­хии знати, и зависимостью его культуры и культуры, которую он стремился привить своим подданным, от культуры королевства и связанного с ним религиозного института.

Кроме того, имеются общества, в которых центр и периферия не отстоят далеко друг от друга. Некоторые из так называемых тради­ционных или родоплеменных африканских обществ в определенных отношениях напоминали древнегреческий полис: почти все люди там лично знали друг друга. В подобных обществах, даже когда правители и управляемые не соединялись в одном лице, оба эти слоя характери­зовались связывавшим их друг с другом сильным чувством близости, взаимной привязанности. Они были «ближе» друг к другу.

Подобную близость правителей и управляемых, элит и масс можно обнаружить и в современных «массовых обществах». Эти последние гораздо более сложны и дифференцированы, чем про­чие общества, где имеет место сходная близость. Вот почему об­наруживаемая современными «массовыми обществами» близость не проявляется в ситуациях личного контакта между обитающими в центре и обитающими на периферии. Ощущение приблизи­тельного равенства скорее проявляется через представительные институты, а в конечном счете — через сознание близости, через убеждения в общности существования у всех или большинства членов общества определенных важнейших качеств, которые, как предполагается, приблизительно равномерно распределены между ними. Самые важные из них — это простой и не поддающийся

определению факт человеческой сущности и ясный и очевидный факт членства в гражданском сообществе, находящий свое про­явление в долгом проживании в нем.

IV

Таково одно из главных отличий современных индустриальных обществ от обществ предшествовавших эпох и обществ Востока. Тогда как практически во всех крупных обществах, предшество­вавших современному массовому обществу, и в большинстве малых обществ, переросших свою родовую основу, считалось, что харизма пребывает в центре, в современном массовом обществе считается, что харизма распределена более широко. Общая культура в совре­менном массовом обществе включает в себя убеждение в том, что люди, как таковые, в силу самого своего членства в национальной сообщности и своего проживания на общей для них всех террито­рии, имеющей определенную границу, обладают харизматическим качеством, которое ранее считалось достоянием элит центральных институциональных и культурных систем.

Что же представляет собой упомянутое харизматическое каче­ство? Это такое качество, которым обладаетлибо отдельный человек, либо класс, либо род, либо совокупность ролей. Данным качеством обладают в силу «связанности» с «метафизической сущностью» или «проникнутое™» ею. Эта метафизическая сущность представляет со­бой творение человеческого разума, который сознает, что некоторые вещи в жизни имеют особо важное значение — настолько важное, что они требуют к себе почтения, уважения, пиетета. Коренное их значение обусловлено их «абсолютным» характером — абсолютным в смысле чего-то предельно справедливого, доброго и сильного.

На протяжении большей части истории человечества понятие «абсолютное» символизировалось в виде понятия «божество»; и даже теперь, в эпоху, когда, по крайней мере, образованные классы менее религиозны в любом традиционном смысле, чем когда бы то ни было раньше, эта концепция абсолютного по-прежнему сплошь и рядом определяется в категориях, носящих на себе отпечаток ре­лигиозных образов. Но независимо от того, формулируется ли эта метафизическая сущность в традиционных религиозных категориях или в категориях современной политической теории, трактующей о «правах человека» либо «суверенитете народа», факт остается фактом: население периферии изменило свой статус по отношению к центру. Оно приобрело некоторые из основных качеств, которые некогда считались монополией центра и доступ к которым, как

полагали, был возможен только лишь через посредство центра, как это имело место при отправлении священниками религиозных обрядов либо при предоставлении светскими правителями титулов, рангов и привилегий.

Попытка объяснить данную перемену увела бы нас далеко в сто­рону. Здесь достаточно будет сказать, что ей в значительной степени способствовали экономический прогресс по пути повышения про­изводительной способности национального хозяйства, перемены в политических институтах и идеях, придавшие обитателям периферии большее влияние и вес, более широкое распространение образования и сдвиги в религиозных верованиях в сторону большего равенства.

V

Важным следствием этого начавшегося на Западе сдвига в куль­туре современных обществ явилась деколонизация — рост нацио­налистических движений на колониальных территориях и создание многочисленных новых государств в Азии и Африке. Перед тем как попасть под империалистическое господство европейских стран, Азия состояла из обществ того типа, который, как говорилось выше, характеризовался большой дистанцией между центром и перифери­ей. В странах с феодальными либо бюрократически-имперскими ре­жимами контакт между правителями и управляемыми осуществлялся лишь эпизодически, а чувство близости, привязанности между ними было крайне слабо. Центр не пропитывал периферию.

В подобных условиях непрочной интеграции приход нового иностранного правящего класса, с негодованием встреченный прежними правителями, на первых порах был с безразличием воспринят периферией. Иностранное правление и постепенное частичное включение колониальных обществ в экономическую систему, государственный строй и культуру западного общества вы­звали в обществах, находившихся под колониальным господством, весьма важные сдвиги. Создание небольшого класса образованных людей, урбанизация, некоторое усовершенствование методов ве­дения сельского хозяйства и какая-то, пусть незначительная, сте­пень индустриализации — все это вызвало к жизни некоторые из тех же самых тенденций, которые в прошлом действовали в более широком масштабе в Западной Европе и в Америке. Здесь и там на колониальных территориях (и у отдельных людей и организаций) стало возникать стремление к созданию общества, более сходного с обществом, развившимся на Западе. Правда, в какой-то мере это стремление обусловливалось самим содержанием западного обра-

зования и западной политической мысли. Однако это культурное влияние было лишь частью более широкой картины.

Начали изменяться основные установки. Возникло стремление к образованию общества с большей близостью между центром и периферией. Те, кто мечтал о таком сокращении дистанции между центром и периферией, между элитой и массой, видели препятствие в самой этнической чужеродности элиты. Тот факт, что центр был всего-навсего центром политической и экономической власти и не являлся вместе с тем центром культурных ценностей, еще более обо­стрял сознание непреодолимого отчуждения периферии от центра.

Росту национальных настроений соответствовал рост убежден­ности в том, что общество должно состоять из тех, кто разделяет общий опыт длительного проживания на определенной территории. Если бы англичане или голландцы прочно обосновались в Индии или Индонезии, как это делали в прошлом завоеватели, вместо того чтобы служить в качестве временных агентов, представляю­щих далекие и территориально оторванные районы земного шара, националистические движения не приобрели бы столь широкого размаха. Но иностранные элиты так никогда и не стали составными частями обществ, которыми управляли; они оставались частью дру­гих обществ. По этой причине они не могли быть включены в заро­дившееся новое требование образовать самостоятельное гражданское общество. Наряду с этими событиями происходили изменения и в структуре обществ метрополий, которые сделали более понятной и приемлемой идею, что общества должны быть самостоятельными, что центр и периферия должны быть ближе друг к другу и что культу­ра центра должна пропитывать периферию. Было вполне очевидно, что культура центра в колониальных странах не способна пропитать периферию. (Более того, колониальные политические власти, как правило, старательно избегали любых попыток пропитать ее.) Оба эти движения, действовавшие одновременно и в одном и том же направлении, настроили общественное мнение стран-метрополий в пользу предоставления колониям независимости. Эти настроения, само собой разумеется, были сильнее в Соединенном Королевстве, чем во Франции и Нидерландах — в той мере, в которой Соединен­ное Королевство дальше продвинулось в направлении создания современного массового общества. Португалия, внутренний государ­ственный строй которой представляет собой гибрид бюрократиче­ской олигархии и тоталитаризма, меньше всех склонна сочувствовать стремлениям населения колоний к образованию самостоятельных и, значит, самоуправляющихся обществ.

Ни одному из бывших колониальных обществ не удалось преоб­разоваться после получения независимости в современное массовое общество, гражданское в своей политической жизни. Ближе всего подошла к этому типу общества Индия, потому что и в колониальные времена это общество было наиболее модернизированным в смысле наличия крепкой местной политической элиты, обширного класса интеллигенции, значительного среднего класса и формирующегося городского пролетариата. И вот в разных слоях индийского обще­ства началось движение за образование самостоятельного общества, где членство и права определялись бы длительным проживанием на территории Индии. Применительно к основам общества сказы­валось действие изменившегося представления о том, кого следует считать членом общества; применительно же к высшему уровню действовало убеждение, что пригодность тех, кто должен управлять территорией, определяется в пределах границ этой территории. Раз население призвано создать общество, его правители должны быть живым свидетельством его самостоятельности.

Те самые особенности, которые сделали возможным для Ин­дии принятие иностранного господства, мешают ей продвигаться в направлении создания современного общества, во всяком случае, в настоящее время. Убеждение в том, что харизма обретается в на­следственных правителях, в землевладельцах, в этнических группах, родах и кастах, преграждает Индии путь к созданию гражданских условий современного массового общества. Одной из главных причин этого убеждения является нищета наряду с глубоко укоренившейся центральной культурной системой, которая в течение столетий суще­ствовала в отрыве от центральной институциональной системы.

То же самое можно сказать mutatis mutandis и о многих других новых государствах Азии и Африки. Они еще не стали обществами в современном смысле слова, и поэтому героические усилия, пред­принимаемые некоторыми из их политических деятелей и многими из их гражданских служащих с целью поощрения экономического развития этих государств, пока не увенчались особым успехом.

VI

Теперь несколько заключительных замечаний.

Все человеческие коллективы имеют тенденцию замыкаться, обеспечивая свою самостоятельность. Они стремятся через посред­ство своих властей создать и поддерживать определенную индиви­дуальность, установить свои границы и оградить свою целостность. Они стараются сохранить свою численность и предотвратить утечку

членов. В очень многих из таких коллективов эта тенденция выраже­на слабо, потому что их члены, вступившие в них с ограниченными и специальными целями, не позволяют, чтобы притязания коллек­тива становились слишком настоятельными. Кроме того, в крупных обществах открыто плюралистического типа люди являются членами многих коллективов, заявляющих конкурирующие и противоречи­вые притязания на их время, лояльность и послушание, которые никак не могут быть удовлетворены одновременно. Удовлетворение требований одного коллектива практически всегда влечет за собой отказ удовлетворить требования других.

Однако есть такие виды коллективов, в которых тенденции к замыканию выражены сильнее, чем в других. Таковы изначальные коллективы, например семьи, племена и деревни. Там, где люди определяют свое членство и воспринимают других членов примени­тельно к определенным изначальным качествам или характерным чертам — таким, как общие биологические характеристики (напри­мер, происхождение от общих родителей или предков) или общность территориального местоположения (например, семейного очага или деревни), — требования замкнутости получают более сильный со­чувственный отклик. Впрочем, даже эти коллективы не могут быть полностью замкнутыми: экологические нужды, мощное давление извне и сила индивидуальных привязанностей и желаний прорывают границы, создаваемые процессом замыкания.

Одна из главных черт исторического развития, или эволюции, заключается в разрушении некоторых изначальных оснований зам­кнутости. Родственная и племенная общность утратила свое отно­сительное значение. Уменьшилась также и роль местной общности. Впрочем, это еще не означает полной сдачи позиций. Что касается местной общности, которая является особой разновидностью общ­ности территориальной, то эта категория сохранилась, изменив свое содержание. Центр тяжести территориальной общности переместил­ся с небольшой местности на более обширную территорию — боль­шую, чем та, которую любой средний человек способен узнать не­посредственно, на основе своего собственного опыта. Этому сдвигу в сторону более широкой территориальной общности благоприят­ствовали экологические перемены, вызванные укрупнением рынков и усовершенствованием техники транспорта и связи. Образование помогло сделать наглядным существование более обширной терри­тории. Расширившаяся деятельность и повысившаяся эффективность правительств помогли людям составить ясное представление о той более широкой территории, на которой они живут.

Этому формированию представлений о более обширной терри­тории сопутствовало уменьшение значения чисто биологического критерия близости между людьми. Отчасти он был заменен тер­риториальным критерием близости, который в качестве местной общности до сих пор был связан с биологическим критерием.

Пока правительства были слабы и неэффективны и пока они не могли помышлять об абсолютном господстве над своими под­данными (даже если и считалось, что они обладают неограниченной властью), общества не могли не иметь многочисленных второсте­пенных центров, вокруг которых в известной степени создавалась замкнутость. Главный центр в таких обществах, как бюрократиче­ские империи и феодальные системы, был недостаточно внушите­лен. Он не мог завладеть воображением своих подданных, потому что неспособен был осуществлять свою власть всепроникающим и эффективным образом.

Однако, после того как изменилось содержание чувства бли­зости, а правительства стали более активными и сильными, глав­ный центр общества начал подчинять себе менее важные центры. Ему так и не удалось полностью уничтожить эти второстепенные центры — даже в обществах, правители которых стремились к то­талитарному господству; но сдвиг в сторону преобладания главного центра все-таки произошел. Этот сдвиг с неизбежностью изменил круг понятий, охватываемых тенденцией к замкнутости. Теперь замыкалось то, что проявлялось среди обитателей более обширной территории. Место родственной связи и принадлежности кдеревне и племени стало занимать гражданство. Биологические изначальные критерии не были полностью упразднены. Сохраняется семья, а этническая общность даже выдвинулась на первый план, заменив собой расширенную родственную и родовую общность.

Этническая общность представляет собой умозрительный кон­структ, причем, когда более широкая территориальная общность стала главным критерием для распознания своих соотечественни­ков, этническая общность сублимировалась и трансформировалась в общность национальную. Даже когда национальная общность освобождалась от этнической (или расовой) общности, в концепции национальной общности по-прежнему оставалось много от мифо­логии, поскольку она является плодом воображения.

Независимо от того, является она мифологической или нет, национальная общность образует ныне существенный компо­нент — компонент культуры — современных обществ. В некоторых из этих обществ, например обществах Азии и Африки, которые не

стали еще обществами в современном смысле слова и для которых по сей день типичны слабости центра и значительная сила родовых, этнических и местных субцентров, национальная общность еще недостаточно упрочилась в широкой массе населения. По этой причине центр остается слабым. Впрочем, если административный аппарат и аппарат по поддержанию порядка будут укреплены (или останутся сильными), а экономика приобретет общенациональный либо рыночный характер, главный центр покорит периферию и завладеет умами живущих там. Тем самым центр мало-помалу станет не только центром институциональной системы, но также и центром культурной системы. Таким способом новым государ­ствам, возможно, удастся стать современными — то есть интегри­рованными — обществами, каковыми в настоящее время хотят их сделать некоторые члены их элит.

Интегрированные общества, в которых прочно утвердились системы власти, институциональные и культурные системы, могут стать гражданскими обществами, характеризующимися широким распространением добродетелей, требуемых для эффективных гражданских отношений. Это может произойти в тех случаях, когда замыкание вокруг центра сопровождается сближением центра и периферии. Именно по этому пути шли в течение последних по­лутора столетий страны Западной Европы, Соединенные Штаты и Австралия, а в меньшей степени — Япония и Канада. В этих странах взаимный обмен между центром и периферией и сопутствующее этому обмену повышенное чувство близости привлекли в центр более значительную долю населения и до некоторой степени уничтожили границу, отделявшую в прошлом центр от периферии.

Хотя это и не является единственной возможной альтернативой, мы не сможем коснуться других альтернатив в краткой главе, в кото­рой и без того уже было затронуто столь много сложных проблем.

Норберт Элиас

О Норберте Элиасе и его книге «Общество индивидов» (1987) сказано в разделе 2, подраздел 2.4. Ниже приведены отрывки из этой книги, в которых рассмотрены напряжения, вызываемые суще­ствованием исторически ранних малых общностей в современных больших обществах. Это конкретизирует представление о структуре и динамике современного общества, изложенное в базовом пособии учебного комплекса (разделы 4, 5).

Н.Л.

ДОГОСУДАРСТВЕННЫЕ ОБЩНОСТИ В БОЛЬШИХ ОБЩЕСТВАХ*

Доминирующее интеграционное давление, образующее госу­дарства, оставляет догосударственным единицам единственный выбор: либо сохранять свою идентичность в виде музейного экс­поната, этаких застойных луж на обочине быстро развивающегося человечества, либо отказаться от части своей идентичности и тем самым от традиционного социального габитуса своих членов по­средством интеграции в уже существующую интеграционную едини­цу, находящуюся на ступени национального или континентального государства, или путем слияния с другими племенами в форме но­вого государства. В некоторых особых случаях, правда, существует еще и третья возможность: обособление более старой, догосудар-ственной общности внутри некоторого большого государственного общества, которое оказывается столь мощным и уверенным в себе, что сохраняет толерантность к подобного рода обособлениям более ранних общественных форм внутри себя.

Североамериканские государственные общества демонстриру­ют целый ряд примеров этого вида социального обособления, то есть выживания общностей догосударственной ступени развития внутри более высокоразвитого государственного общества. Неко­торые представители догосударственной общественной ступени оказываются способными интегрироваться в государственное общество, в значительной части сохраняя свой догосударствен-ный облик, поскольку они в состоянии выполнять определенные функции внутри господствующего государственного общества. Так, скажем, в Канаде существуют поселения старых христианских сект, которые довольно успешно сохраняют свои окостеневшие формы жизни, свои правила веры, всю свою традицию, посколь­ку этос труда и структура власти их догосударственной ступени развития делают возможным конкурентоспособное производство сельскохозяйственной продукции, которая находит сбыт в большом государственном обществе...

Другим примером продолжения жизни догосударственной общественной формы в рамках государственной служит американ­ская мафия. Ее традиции берут начало в эпохе, когда родственный

* Цит. по: Элиас Н. Общество индивидов. / Пер. с нем. А. Антоновского, А. Иван­ченко, А. Круглова. М., 2001. С. 298—302. Цитируемый текст иллюстрирует содержа­ние разделов 4 и 5 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

альянс, клан обладали для отдельного человека функциями автори­тетной единицы выживания. На родине мафии, в Сицилии, крупные семейные объединения вплоть до настоящего времени значат для выживания больше, чем итальянское государство. Эти функции мафия получила в основном благодаря безусловной и бессрочной лояльности отдельных членов, индивидов, по отношению к боль­шой семье, фактической или номинальной. В мафии в искаженной форме видны контуры фигуры, широко распространенной на более ранних ступенях развития, которая в своих негативных признаках проникла в современность. В этом случае клановый альянс получает функцию обеспечивать выживание тех, кто к нему принадлежит, что аналогично функциям государственного объединения и поэтому противодействует его притязанию на монополию в применении на­силия и взимания налогов.

Семейные альянсы мафии и в США также сравнительно успеш­но противятся монопольным притязаниям государства. Они пусти­ли там корни и нашли возможность продолжить существование в виде группировок из представителей специфической групповой традиции, поскольку взяли на себя социальные функции, которые противоречат государственному закону. В США мафиозные семьи превращаются в криминальную формацию, которая через органи­зацию наркобизнеса, азартных игр и проституции, а также за счет осуществления нелегального насилия до сих пор занимает по от­ношению к государству весьма успешную внешнюю позицию. К ре­шающим условиям дальнейшего существования мафии относится то обстоятельство, что определенные до государственные формы общежития способны консервироваться в двойственных, незакон­ных, противогосударственных формах существования — особенно внутри больших городских пространств, — сохраняя свое прежнее внешнее обличье. Прежде всего, речь здесь идет об упомянутой выше лояльности индивида по отношению к его «семье», то есть о перевесе «Мы» в балансе между Я и Мы, что выглядит весьма непривычно для более развитых государств. Другими словами, успеху мафии в значительной степени способствовали опреде­ленные структурные своеобразия догосударственных клановых альянсов, которые сегодня в своей первоначальной форме — на языке специалистов почему-то называющейся «феодальной» — еще встречаются в преимущественно аграрных обществах и которые в современном обществе выступают уже в менее структурированной форме, поскольку приспосабливаются к отношениям, характерным

для больших государств и больших городов, и вытесняются в кри­минальную сферу.

К образующим признакам, присущим всем упомянутым типам обособления догосударственных групп в теле современных больших государств, относятся, как здесь отчетливо видно, прежде всего, более явная перманентность и зачастую бессрочный характер мно­гих, если не всех, человеческих отношений. Подобный вид баланса между Я и Мы, который дает данному «Мы» весьма однозначное преимущество перед «Я», зачастую требует безусловного подчинения «Я» своему «Мы», а индивида — своей группе. Если попытаться рас­смотреть эти своеобразия, как они существуют in vivo¹, и при этом иметь под рукой понятийные инструменты, позволяющие делать раз­личения, то тогда будет легче понять, что переворачивание баланса между Я и Мы в пользу «Я» не является просто чем-то само собой разумеющимся или тем более — свойством человеческой природы. В основе этой «природы» лежит совершенно определенный вид человеческого общежития. Она характерна для специфического человеческого устройства. Современная форма индивидуализации, господствующая ныне структура Я-образа и Мы-образа обусловлены общественным стандартом цивилизационного процесса и соответ­ствующего ему процесса индивидуальной цивилизации не в меньшей степени, чем догосударственные формы социального габитуса.

Возможно, следует сказать и о том, что для усилий по выработке собственных структур социального габитуса индивидов и в осо­бенности баланса между Я и Мы на различных ступенях развития существенно, какая из форм этого баланса или социального габитуса отдельного человека в общем и целом считается лучшей и поэтому персонально более предпочтительной. Само собой разумеется, что тот, кто вырос на более поздней, современной ступени развития, выберет характерный для современной эпохи Я-ориентированный образ самого себя, тогда как Мы-ориентированный образ человека догосударственных обществ покажется ему чужим. Такого рода наблюдения и рефлексии высвечивают тот факт, что Мы- или Я-идентичность отдельного человека не является само собой раз­умеющейся, неподвижной данностью, как это кажется на первый взгляд. Это становится очевидным, как только данные проблемы вовлекаются в область социологического исследования — как тео­ретического, так и эмпирического.

' В жизни (лат.). — Прим. пер.

А.Г. Здравомыслов

Андрей Григорьевич Здравомыслов (род. в 1928 г.) — известный российский социолог, сыграл выдающуюся роль в восстановлении социологии как самостоятельной науки в СССР и ее развитии в со­временной России. Окончил философский факультет (1953) и аспи­рантуру Ленинградского государственного университета, защитил кандидатскую (1959) и докторскую диссертации (1969) по филосо­фии, а фактически — по социологии: по проблемам объективно-субъ­ективной природы интереса как побуждения к действию. Профессор (1970). Работал в лаборатории социологических исследований ЛГУ (1960—1967), зав. кафедрой философии Ленинградской Высшей партийной школы (1967—1971), зав. сектором Института конкретных социологических исследований АН СССР (1971—1974).

С 1972 г. А.Г. Здравомыслов работает в Москве: в ИКСИ АН СССР, Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (1974— 1991), директором Центра социологического анализа межнациональных конфликтов Российского независимого института социальных и национальных проблем (1992—2002), главным научным сотрудником Института комплексных социальных исследований РАН (с 2002 г. по н.вр.). Организатор и Президент Сообщества профессиональных социологов (1993—2000), пожизненный член Международной социо­логической Ассоциации, профессор социологического факультета Высшей школы экономики (с 2001 г. по н. вр.).

А. Г. Здравомыслов является одним из основных авторов (вместе с В.А. Ядовым) фундаментального теоретико-эмпирического ис­следования «Человек и его работа» (1964—1966), которое фактически стало учебником социологических исследований в СССР и получило широкую известность за рубежом. После его публикации (1967), ставшей раритетом, оно было переиздано, с дополнениями, в каче­стве учебного пособия {Здравомыслов А.Г., Ядов В А. Человек и его работа в СССР и после. М.: Аспект Пресс, 2003). На основе иссле­дований А.Г. Здравомыслов опубликовал работы: «Проблема инте­реса в социологической теории» (1964), «Методология и процедура социологических исследований» (1969), а позднее — обобщающую монографию «Потребности, интересы, ценности» (1986).

В 90-е гг. XX в. А.Г. Здравомыслов сосредоточил внимание на социологических проблемах конфликта и кризиса. Результаты этих исследований получили отражение в его монографиях «Соци­ология конфликта» (1994, 1995, 1996) и «Социология российского кризиса (1999).

Новым этапом в развитии исследований А.Г. Здравомысло-ва стала разработка современных проблем социологии наций. Он создал релятивистскую теорию нации и апробировал ее в серии эмпирических исследований: при изучении межнациональных от­ношений в России, особенно на Северном Кавказе (см. его книгу «Межнациональные конфликты в постсоветском пространстве», 1996) и путем качественных исследований темы «Россияне о нем­цах и немцы о русских» (см. его монографию «Немцы о русских на пороге нового тысячелетия», 2003).

В связи с 70-летием А. Г. Здравомыслова в его честь издана книга коллектива авторов «Релятивистская теория нации: новый подход к исследованию этнополитической динамики России» (М., 1998).

Ниже приведено авторское резюме релятивистской теории на­ции. Смысл этой теории состоит в том, что она дает новую интерпре­тацию самого понятия нации, нацеленного не на обособление этни­ческих и национальных групп друг от друга, а на их взаимодействие в рамках более широкого социального пространства — человечества. Предложенная концепция позволяет осмыслить и реализовать новые способы этнической и национальной самоидентификации, преодо­левать этнонациональные напряжения в современных обществах (см. главу 18 базового пособия учебного комплекса).

Н.Л.

РЕЛЯТИВИСТСКАЯ ТЕОРИЯ НАЦИИ*

Нации в современном мире существуют во взаимодействии, отражаясь в сознании друг друга. Эпоха понимания наций как автономных самодостаточных целостностей ушла в прошлое без­возвратно так же, как ранее ушли в прошлое представления о не­разрывной связи монархического правления и государственного суверенитета. Поэтому действительное национальное достоинство народов определяется не столько прошлой историей или возмож­ностями использовать силовую политику, сколько тем образом (имиджем), который складывается об этой нации в сознании иных

* Текст представляет собою авторский экстракт из Заключения к книге «Межна­циональные конфликты в постсоветском пространстве» (М., 1996. С. 238—251). См. также: Здравомыслов А.Г. К обоснованию релятивистской теории нации // Реляти­вистская теория нации. М., 1998. С. 9—25; Здравомыслов А. и ЦуциевА. Этничность и этническое насилие: противостояние теоретических парадигм // Социологический журнал. 2003. № 3. С. 20—50. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 18 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

национальных сообществ. В то же время наличие таких образов-представлений о других есть часть собственного национального самосознания. Создание или конструирование таких «образов других» — задача, выполнение которой предполагает достаточно развитые культурные предпосылки... В этой связи рационализация национальных стереотипов относительно других народов и наций остается наиболее существенной задачей, содействующей более глубокому взаимодействию национальных культур между собою.

Центральной категорией современного, релятивистского по­нимания нации является понятие национального самосознания. Речь идет именно о национальном самосознании, то есть о сознава-нии народом самого себя как некоторой общности, отличающейся от других. Однако чувство национального самоопределения всегда соотносится определенным образом с восприятием других наций. И если говорить резче, то речь идет о том, что русские только потому являются русскими, что существуют немцы, французы, американцы и т.д. — в одной плоскости национальных отношений — и татары, че­ченцы, башкиры, осетины и т.д. — в другой их плоскости, с которыми они постоянно себя соотносят и говорят: «Мы — русские, значит, мы не немцы, не французы, не американцы и т.д.» Это означает, что момент исторической нагрузки на национальное сознание умень­шается, а составляющая, связанная с сопоставлением народов друг с другом, — увеличивается.

С этой точки зрения, определение нации как «исторически сложившегося сообщества людей» не отвечает современным требо­ваниям. Конечно, каждая нация определенным образом аккумули­рует собственный опыт, но главный смысл существования наций в современном мире состоит в том, как они воспринимают друг друга как сообщества. Попытаемся более систематически подойти к обо­снованию этого тезиса.

Прежде всего, национально-этнические общности, населяющие Землю, «знают» о существовании друг друга и вступают друг с другом в сложнейшие отношения. Однако это «знание» пришло не сразу, оно есть лишь достояние XX в., в ходе которого и происходил процесс «взаимного узнавания», продолжающийся и до настоящего времени. Констатация этого факта является отправным пунктом релятивист­ской теории нации, основанной на тезисе о референтной природе каждой нации, равно как и любой иной этнической группы...

Главный смысл релятивистской теории нации состоит в том, что у каждой национально-этнической группы имеется свой собственный круг национальных или этнических сообществ, с

которыми идет постоянное культурное и психологическое сопо­ставление. Это сопоставление составляет содержание националь­ного самосознания, которое представляет собой ключевое понятие релятивистской теории наций. В известном смысле можно сказать, что русские обладали бы иным национальным самосознанием, если бы не было, например, немцев. Немцы также обладали бы иным национальным самосознанием, если бы не опыт двух мировых войн и предпринятая гитлеровским режимом попытка решения еврейского (более широко — расового) вопроса путем организации фабрик массового уничтожения людей.

Второй момент, связанный с идеей референтности нацио­нального самосознания, заключается в том, что в рамках каждого национального самосознания складывается своя собственная ие­рархия значимых «других» национально-этнических групп. Это не означает доминирования чувств взаимной признательности, скорее национальные самосознания асимметричны.

Третий важный вывод, следующий из признания референтного характера национального самосознания, состоит в признании его динамичности. Конечно, сохраняется базовый образ «иных наций», фиксированный в стереотипах, но эмоциональная составляющая этого образа оказывается весьма изменчивой.

Рассматривая структуру современного национального самосоз­нания, следует иметь в виду, что конкретные его формы — своего рода объективная реальность. Они не сочиняются произвольно, а вырабатываются в истории культуры данного народа. Этот тезис имеет решающее значение для понимания различий между ценност­ными и ресурсными аспектами этнонациональных конфликтов.

<...> Сточки зрения взаимоотношения индивида и обще­ства — наиболее важной для социологического анализа — нация или этническая группа представляют собой нечто большее, чем совокупность отдельных индивидов; во многих отношениях поня­тие нации или этнической группы совпадает с понятием основного сообщества, в рамках которого осуществляется цикл жизнедеятель­ности индивида. Это то социальное пространство, в котором индивид реализует себя с помощью средств культуры, предоставляемых ему данным сообществом и осваиваемых им.

Как правило, представление о нации в сознании индивида стано­вится благодаря этому обстоятельству сакральным, а следовательно, и неотрефлексированным. Более того, принадлежность к нации при­дает смысл индивидуальному существованию, поскольку нормаль­ный человек стремится выйти за пределы своего «Я» и соединиться

духовно с некоторым «Мы», в котором он проявляет себя и угасает. По силе своего воздействия значение национальной принадлеж­ности соперничает только с религией. В определенном отношении национальное чувство вполне может быть сопоставлено с чувствами и убеждениями религиозного характера. Здесь есть неоспариваемые ценности, принимаемые на веру, есть «сонм святых» — национальных героев, есть реальное поприще для подвижничества, есть сакраль-ность и надежда на бессмертие, есть поощрение добродетелей, угроза отлучения и возмездие за отступничество, т.е. «высший суд».

Способ национальной самоидентификации определяется тем, что индивид не выбирает нацию. Она ему задана вместе с рождением, умением говорить и культурным ареалом, который определяет рамки его жизненного пути и общепринятые стандарты социализации. На­циональное бытие проникает в индивидуальное сознание вместе с речью, с усвоением умения общаться с людьми. Индивид начинает говорить не на абстрактном языке и не на эсперанто, а на своем «родном» языке, овладение которым им не замечается. Только после того, как он освоил свой язык и многие иные навыки поведения, он узнает о том, что есть люди, которые не понимают его языка и язык которых недоступен его пониманию без специальных усилий и по­средников. Свой язык он воспринимает как некоторую природную данность, как умение дышать, ходить, удовлетворять естественные потребности. Отсюда и возникает иллюзия естественной принадлеж­ности к этнической общности, национальному целому и представ­ление о естественности самой нации.

Значимость национального чувства определяется главным обра­зом тем, что оно формируется стихийно, непреднамеренно у каждого человека в процессе его социализации. Кроме того, оно — первое или одно из первых чувств, выявляющих социальную природу человека, его связь с некоторой общностью, выходящей за пределы его индиви­дуального существования. Наконец, национальное чувство и возни­кающее на его основе национальное самосознание становится своего рода ограничителем коммуникации: оно фиксирует принадлежность человека именно к этой нации, а не к какой-либо другой...

В структуре индивидуальной психологии символика и код на­ционального чувства надстраиваются над этническим комплексом, который восходит к незапамятным временам. В жизни далеких пред­ков этот комплекс несомненно был связан с инстинктом самосохра­нения. Широко распространенный среди многих народов обычай кровной мести представляет собой своего рода социальное обрамление кровнородственного этнического чувства. По-видимому, именно

здесь находится ключ к разгадке причин, объясняющих огромный энергетический заряд национальных эмоций, особенно в случаях возникновения угрозы насилия. Здесь вступает в действие своего рода биопсихологический мотивационный ряд, обусловливающий автома­тический переход от ощущения опасности к ответной агрессии.

Практика развертывания этнонациональных конфликтов свидетельствует, что во многих этнонациональных группах и по сей день этническое чувство остается весьма слабо окультуренным воздействием современной цивилизации. Исключительность на­ционально-этнического эмоционального и психологического ком­плекса в условиях насильственной фазы этнического конфликта оборачивается эксгуманизацией: исключением врага или чужака из числа лиц, на которых распространяются нравственные нормы, действующие в пределах своей этнической группы.

В обычных ситуациях при контактах представителей разных этнонациональных групп между собою вступает в действие сложный комплекс эмоций амбивалентного характера: любопытство к иной культуре, доброжелательность и готовность взаимодействовать пере­плетаются с настороженностью и готовностью к защите. Впрочем, решающую роль как в индивидуальном, так и в социальном плане играет в данном случае реальный опыт межнационального общения с его положительными и отрицательными моментами.

Всякое национальное самосознание включает в себя весьма сложные, нередко взаимоисключающие элементы, представля­ющие собой, с одной стороны, различные способы и структуры национальной самоидентификации, а с другой — разнообразные варианты восприятия и оценки иных национальных общностей. Иначе говоря, в национальном самосознании «Мы» постоянно со­относится с «Они», и лишь через это соотношение национальные самоидентификации приобретают определенный смысл. Сами по себе утверждения «мы — русские», «мы — немцы» и т.д. приобретают определенное мотивационное значение лишь благодаря тому, что под ними подразумевается существование «их», с которыми созна­тельно или бессознательно осуществляется сопоставление. Причем характер соотношения «Мы» и «Они» не остается неизменным. Осмысление и понимание этой динамики имеет принципиальное значение для релятивистской теории нации, которая противостоит биосоциальным и иным «объективистским» интерпретациям этого феномена¹.

¹ См. в этой связи наше исследование «Немцы о русских» М., 2003.

Для более основательного понимания содержания националь­ных проблем необходимо выделить три взаиморефлексирующих уровня бытования национального самосознания:

• уровень повседневности;

• уровень исторического бытия и текущей политики, чаще всего обращающейся к «историческому образу нации»;

• уровень идеологический, сосредоточивающийся на ин­терпретации «национального интереса» и «национальной безопасности».

При таком рассмотрении выясняется амбивалентная природа на­циональных чувств и идей, обнаруживающаяся на всех трех уровнях. Так, основные дилеммы национального самосознания применитель­но к нынешней российской политике состоят в следующих альтер­нативах: этнонационализм versus гражданственность; прорусские ориентации versus российские; изоляционизм versus глобализм.

Облик российской нации, занимающей достаточно прочное ме­сто в современном мире наций, определяется и в дальнейшем будет определяться тем, как именно разрешаются эти три дилеммы. В ши­роком смысле обеспечение движения национального самосознания в направлении второй альтернативы (в каждой из указанных пар) есть содержание рефлексивной национальной политики. Данный тезис не исключает движения в противоположном направлении, которое может быть тем более вероятным, чем сильнее российское общество будет ощущать внешнюю угрозу.

Как правило, сосредоточение внимания на одном из обозначен­ных полюсов означает соответствующий вариант крайности: обраще­ние к националистическому или антинациональному радикализму, которые питают друг друга и наносят ущерб «государственным или национальным интересам» благодаря упрощению реальной ситуации. Так, например, в современном соревновании технологий и информа­ционных сетей выигрывает в практическом плане то государство или то сообщество, которое признает доминирующую роль глобальных процессов. Реальный парадокс современной национальной политики состоит в следующем: чем меньше делается упор на национальную обосо­бленность или особенность, тем полнее включение в глобальные процессы и тем больше выигрыш для конкретной нации. И наоборот, чем сильнее акцентируется национальная идея, тем больше степень изоляции и тем очевиднее проигрыш в национальном масштабе.

Важнейшим элементом национального самосознания, который формируется на более высоком уровне развития соответствующих

национально-этнических общностей, является представление о национальных интересах. Выявление их содержания и направлен­ности — результат идеологии и политики. Как правило, деклари­рование национальных интересов свидетельствует о достаточно сложной организации общественной жизни и о наличии слоя людей, которые берут на себя смелость говорить «от имени на­рода», опираясь на властные полномочия или претендуя на них. Сама по себе декларация относительно знания интересов означает, что сообщество, о котором идет речь, имеет несколько перспектив дальнейшего развития, выбор же между ними решается в ходе по­литической борьбы. Иными словами, как только кто-то берет на себя смелость эти интересы провозгласить, то в том случае, если это общество в достаточной степени дифференцировано, тотчас же образуется противоположный политический полюс, то есть такая позиция, которая дает другое видение тех же самых «национальных интересов». Между этими полюсами формируется напряженное поле политики — пространство борьбы за власть, авторитет, влияние и поддержку. Исход политического противостояния заключается в том, что именно победившая сторона получает возможность госу­дарственной интерпретации национальных интересов.

Мануэль Кастелъс

Сведения об М.Кастельсе приведены перед его текстом в преды­дущем разделе Хрестоматии (подраздел 5.3). Помещенные ниже фрагменты его статьи «Становление общества сетевых структур» (1996) раскрывают одну из фундаментальных характеристик зрело­го либерального общества, общая характеристика которого дана в базовом пособии учебного комплекса (глава 18).

СТАНОВЛЕНИЕ ОБЩЕСТВА СЕТЕВЫХ СТРУКТУР*

Исследование зарождающихся социальных структур позволя­ет сделать следующее заключение: в условиях информационной эры историческая тенденция приводит к тому, что доминирующие функции и процессы все больше оказываются организованными по принципу сетей. Именно сети составляют новую социальную

* Цит. по: Кастелъс М. Становление общества сетевых структур // Новая пост­индустриальная волна на Западе. Антология. / Под ред. В.Л. Иноземцева. М., 1999. С. 494—497,503, 505. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 18 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

морфологию наших обществ, а распространение «сетевой» логики в значительной мере сказывается на ходе и результатах процессов, связанных с производством, повседневной жизнью, культурой и властью. Да, сетевая форма социальной организации существовала и в иное время, и в иных местах, однако парадигма новой инфор­мационной технологии обеспечивает материальную основу для всестороннего проникновения такой формы в структуру общества. Более того, я готов утверждать, что подобная сетевая логика вле­чет за собой появление социальной детерминанты более высокого уровня, нежели конкретные интересы, находящие свое выражение путем формирования подобных сетей: власть структуры оказывается сильнее структуры власти. Принадлежность к той или иной сети или отсутствие таковой наряду с динамикой одних сетей по отношению к другим выступают в качестве важнейших источников власти и пере­мен в нашем обществе; таким образом, мы вправе охарактеризовать его как общество сетевых структур (network society), характерным признаком которого является доминирование социальной морфо­логии над социальным действием.

Прежде всего я хотел бы дать определение понятия сетевой структуры, коль скоро последняя играет столь важную роль в моей характеристике общества информационного века. Сетевая структура представляет собой комплекс взаимосвязанных узлов. <...> Конкрет­ное содержание каждого узла зависит от характера той конкретной сетевой структуры, о которой идет речь. К ним относятся рынки ценных бумаг и обслуживающие их вспомогательные центры, когда речь идет о сети глобальных финансовых потоков. К ним относятся советы министров различных европейских государств, когда речь идет о политической сетевой структуре управления Европейским со­юзом. К ним относятся поля коки и мака, подпольные лаборатории, тайные взлетно-посадочные полосы, уличные банды и финансовые учреждения, занимающиеся отмыванием денег, когда речь идет о сети производства и распространения наркотиков, охватывающей эко­номические, общественные и государственные структуры по всему миру. К ним относятся телевизионные каналы, студии, где готовятся развлекательные передачи или разрабатывается компьютерная графи­ка, журналистские бригады и передвижные технические установки, обеспечивающие, передающие и получающие сигналы, когда речь идет о глобальной сети новых средств информации, составляющей основу для выражения культурных форм и общественного мнения в информационный век. Согласно закону сетевых структур, расстояние (или интенсивность и частота взаимодействий) между двумя точками

(или социальными положениями) короче, когда обе они выступают в качестве узлов в той или иной сетевой структуре, чем когда они не принадлежат к одной и той же сети. С другой стороны, в рамках той или иной сетевой структуры потоки либо имеют одинаковое расстояние до узлов, либо это расстояние вовсе равно нулю. Таким образом, расстояние (физическое, социальное, экономическое, по­литическое, культурное) до данной точки находится в промежутке значений от нуля (если речь идет о любом узле в одной и той же сети) до бесконечности (если речь идет о любой точке, находящейся вне этой сети). Включение в сетевые структуры или исключение из них, наряду с конфигурацией отношений между сетями, воплощаемых при помощи информационных технологий, определяет конфигурацию доминирующих процессов и функций в наших обществах.

Сети представляют собой открытые структуры, которые могут неограниченно расширяться путем включения новых узлов, если те способны к коммуникации в рамках данной сети, то есть используют аналогичные коммуникационные коды (например, ценности или производственные задачи). Социальная структура, имеющая сетевую основу, характеризуется высокой динамичностью и открыта для инноваций, не рискуя при этом потерять свою сбалансированность. Сети оказываются институтами, способствующими развитию целого ряда областей: капиталистической экономики, основывающейся на инновациях, глобализации и децентрализованной концентрации; сферы труда с ее работниками и фирмами, основывающейся на гибкости и адаптируемости, сферы культуры, характеризуемой по­стоянным расчленением и воссоединением различных элементов; сферы политики, ориентированной на мгновенное усвоение новых ценностей и общественных умонастроений; социальной организа­ции, преследующей своей задачей завоевание пространства и уни­чтожение времени. Одновременно морфология сетей выступает в качестве источника далеко идущей перестройки отношений власти. Подсоединенные к сетям «рубильники» (например, когда речь идет о переходе под контроль финансовых структур той или иной империи средств информации, влияющей на политические процессы) вы­ступают в качестве орудий осуществления власти, доступных лишь избранным. Кто управляет таким рубильником, тот и обладает влас­тью. Поскольку сети имеют множественный характер, рабочие коды и рубильники, позволяющие переключаться с одной сети на другую, становятся главными рычагами, обеспечивающими формирование лица общества наряду с руководством и манипулированием таким обществом. Сближение социальной эволюции с информационными

технологиями позволило создать новую материальную основу для осуществления таких видов деятельности, которые пронизывают всю общественную структуру. Эта материальная основа, на которой строятся все сети, выступает в качестве неотъемлемого атрибута до­минирующих социальных процессов, определяя тем самым и саму социальную структуру.

Таким образом, можно говорить о том, что новые экономиче­ские формы строятся вокруг глобальных сетевых структур капитала, управления и информации, а осуществляемый через такие сети доступ к технологическим умениям и знаниям составляет в настоя­щее время основу производительности и конкурентоспособности. Компании, фирмы и, во все большей степени, другие организации и институты объединяются в сети разной конфигурации, структура которых знаменует собой отход от традиционных различий между крупными корпорациями и малым бизнесом, охватывая секторы и экономические группы, организованные по географическому прин­ципу. Поэтому трудовые процессы обретают все более индивидуа­лизированный характер, происходит фрагментизация деятельности в зависимости от производственных задач с ее последующей реин­теграцией для получения конечного результата. Это находит свое проявление в осуществлении взаимосвязанных задач в различных точках земного шара, что означает новое разделение труда, основы­вающееся на возможностях и способностях каждого работника, а не на характере организации данной задачи...

Процессы преобразований, находящие свое выражение в идеаль­ном типе сетевого общества, выходят за пределы сферы социальных и технических производственных отношений: они глубоко вторгаются в сферы культуры и власти. Проявления культурного творчества абстрагируются от исторических и географических факторов. Их обусловливают скорее сети электронных коммуникаций, взаимодей­ствующие с аудиторией и в конечном счете формирующие оцифро­ванный, аудиовизуальный гипертекст. Коммуникация в основном распространяется через диверсифицированную, всеобъемлющую систему средств информации, и поэтому политическая игра все чаще и чаще разыгрывается в этом виртуальном пространстве...

Сегодня мы вступаем в новую эпоху, когда культура настолько подчинила себе природу, что ее приходится искусственно восстанав­ливать в качестве одной из культурных форм: именно в этом, по сути, заключается смысл экологическихдвижений. <...> Мы приблизились к созданию чисто культурной структуры социальных взаимодей­ствий. Именно поэтому информация стала основным компонентом 592

нашей социальной организации, а потоки идей и образов составляют основную нить общественной структуры. Это отнюдь не означает, что история завершилась счастливым примирением человечества с самим собой. Наделе все обстоит совсем иначе: история только начинается, если понимать под ней то, что после тысячелетий доисторической битвы с природой, сначала выживая в борьбе с ней, а затем покоряя ее, человеческий вид вышел на такой уровень знаний и социальной организации, который дает нам возможность жить в преимуществен­но общественном мире. Речь идет о начале иного бытия, о приходе нового, информационного века, отмеченного самостоятельностью культуры по отношению к материальной основе нашего существова­ния. Но вряд ли это может послужить поводом для большой радости, ибо, оказавшись в нашем мире наедине с самими собой, мы должны будем посмотреть на свое отражение в зеркале исторической реаль­ности. То, что мы увидим, вряд ли нам понравится.

Date: 2015-09-27; view: 335; Нарушение авторских прав