Глава 6. Рагнарек

Следующие недели прошли в какой‑то нелепой суете.

Казалось, что проще всего прижать к ногтю Касьянова моего Афанасьича. Однако матерый волкодавище и раньше был непрост, а при нынешней ситуации как бы не получилось, что к ногтю прижмут нас. Ингвульфовых‑то ребят в Москве было всего две дюжины, ну, по миру еще можно пособирать, но развязывать открытую войну нам было не ко времени. В общем, назначили мы новую встречу в Старом Бору – так называлась касьяновская дача.

Параллельно я отправил группу под начальством Нили на охоту за единственной нашей ниточкой – лисичкой Ли Чин. Нили, с одной стороны, очень не хотелось меня оставлять, когда вокруг все так шатко. С другой, он горел желанием поквитаться с рыжей бестией. Поворчав и взяв с ингвульфовых ребятишек слово, что за мной – глаз да глаз – он отбыл в Тайланд. А мы отправились на свидание под елями.

Кэдди вновь прошуршал по гравию. Казалось, ничего не изменилось, только вместо опавшей хвои звук колес заглушала теперь весенняя грязь вперемешку со снегом. В лесу снег лежал еще плотно, лишь под корнями елей кое‑где подтаяло, да на солнечных днем пригорках вылезло первая трава. Встреча вновь назначена была на вечер. Мне совсем не хотелось, чтобы старина Касьянов пронюхал еще и о моем новом статусе полукровки. Его ведомство столь увлечено внутренней политикой, что не погнушается при случае перейти и на внешнюю.

Беседку тоже окружал талый снег, однако я настоял на том, чтобы беседа состоялась на свежем воздухе. В этот раз двое из ребятишек Ингвульфа, не скрываясь, маячили у меня за спиной. Касьянов уже сидел в беседке, облаченный в потрепанный армейский полушубок и смушковую шапку – прямо боец Первого Белорусского. Или, точнее, партизан. На столе красовался самовар и блюдца с вареньями. Фонарики все так же подмаргивали под навесом, только теперь вместо мошки в белых лучах кружились редкие и мелкие снежинки.

Хозяин встал и пошел мне навстречу, с улыбкой протягивая левую руку. Интересно, подумал я, а если правую пожать – протез отвалится?

– Чайку?

– Спасибо, уже пил.

– Чего покрепче?

– И с этим подождем.

Уселись. Скамейки укрыты были плоскими подушками, так что холод не ощущался.

– Если вы, Ингве Драупнирович, обеспокоены обстановкой – я могу гарантировать, что на наших деловых отношениях и на работе предприятий это никак не скажется.

Если ФСБшник и прикидывался, у него это очень хорошо получалось. Я задумчиво побарабанил пальцами по столу.

– Матвей Афанасьевич, что вам известно о мече по имени Наглинг?

Тот пожевал губами, будто припоминая.

– Кажется, это последнее оружие Беовульфа? То, с которым он вышел на дракона?

Я усмехнулся.

– Пятерка по нордической мифологии. Не подозревал, что у вас такая широкая эрудиция.

– Э‑э, батенька. С нашей работой. Как говорится, «хочу все знать».

Мне ту же припомнился скорочтец‑некромант.

– А как насчет возможных решений уравнения Дрэйка?

Афанасьич мигнул.

– К чему вы ведете?

– Откуда вы узнали, дорогой мой человек, что произошло в Непале?

Афанасьич, как ни странно, от этого вопроса расслабился.

– Да это не секрет, Ингве Драупнирович. Мы за тем монастырем давно наблюдаем. Не так чтобы совсем уж круглосуточное наблюдение, но интересуемся. Есть в деревне человечек один, староста – Сакья Ишнорти, слышали, может? Такое трудно запоминающееся имечко. Так вот он, поверите ли, курс заканчивал в нашем Лумумбарии. Потом решил вернуться на родину, и, как бы это сказать, заново ассимилироваться. Но связи поддерживаем. Кстати, давно я у вас хотел спросить, да вы из Москвы осенью как‑то быстро убыли: что там за третий к вам привязался? Господин Иншорти уже довольно долго нам намекает, что надо бы поинтересоваться одним их…. охотником, что ли? Только каждый раз, как мы начинаем интересоваться, он как сквозь землю проваливается.

Я уставился прямо в бледно‑серые зенки Афанасьича. Долго смотрел. А смысл? Их в гляделки так играть научили – куда там моим побратимам. Что‑то меня смутно беспокоило во всей этой истории, какая‑то была несостыковка. Зачем, думал я, глядя в холодные северные глаза ФСБшника, зачем им вся эта чехарда понадобилась? Гармового с моей помощью отловить? Но Гармовым в Тибете и не пахло – точнее, еще как пахло, а пользы ноль. Подкупить меня Наглингом? Так не лучше ли прямо мне его вручить, за чаем и бубликами: мол, от вашего стола нашему, не погнушайтесь, примите угощеньице. В знак, так сказать, взаимовыгодного и плодотворного. Они обычно работают прямо и просто, солдатики эти бумажные – и уж точно бы их не смутил тот факт, что меч уворован из частной коллекции нью‑йоркского миллионера. А все эти махинации с гадалкой и подземельем, да еще и с отраженным озером… Нет, что‑то тут не то. Не то, не то. А что? И я решился.

– Вам знакомо имя «Иамен»?

Афанасьич нахмурился.

– Не припоминаю.

– Лет тридцать пять‑сорок на вид, невысокий, худощавый, глаза серые, волосы темные с сединой, для чтения пользуется очками. Всюду с собой таскает посеребренную катану. Некромант.

Никогда я не видел, чтобы человеческая физиономия менялась столь быстро. Куда делся старичок‑моховичок в ушанке? Лицо Касьянова окостенело, так что резко проступили скулы, пролегли глубокие вертикальные морщины от носа к подбородку, в серых глазах вспыхнул огонь. Он вскочил так резво, что, если бы я не удержал, стол вместе с самоваром и блюдцами полетел бы вверх тормашками. Оскалив зубы, он прошипел длинное какое‑то слово, больше всего смахивающее на матерное ругательство на наречье Нифльхейма.

– Что с вами?

Касьянов встал против меня, сгорбившись, упираясь кулаками о стол. И ростом он, кажется, сделался выше. Сильно выше. Полушубок нелепо задрался у ФСБшника на плечах.

– Уберите своих людей.

– И не подумаю.

– Да не собираюсь я на вас покушаться! Пусть следят из машины, от дома, бога ради, пусть хоть под оптическим прицелом меня держат, только я не хочу, чтобы нас слышали.

Поколебавшись, я кивнул и обернулся к ребятам. Они рассыпались: двое к машине, двое к крыльцу. Солдатики из ведомственной охраны, до этого шнырявшие у будки и вдоль забора, насторожились – однако действий никаких не предпринимали. Дрессированные.

Касьянов несколько раз глубоко вздохнул, поджался и сел. Провел рукой по лицу. И – как водой смыло страшную маску. Опять передо мной был хлебосольный хозяин подмосковной дачки. Только кулаков он так и не разжал.

– Слушайте, Ингве, – сказал он, хмурясь из‑под тяжелых бровей. – Пора нам, кажется, выложить карты на стол, говоря фигурально. Я знаю, кто вы такой.

– Да? – я ухмыльнулся. – Не поверите, я тоже.

– Не перебивать!

Хозяин треснул кулаком по столу, так что блюдца и чашки вновь подскочили и жалобно зазвенели.

– Не перебивать, щенок, – продолжал он тише. – Видишь фонарики под потолком? Это лампы дневного света. Будь ты тем, за кого себя выдаешь – давно бы скопытился. А ты ж как огурчик… Хорошо благородная Инфвальт погуляла, ничего не скажешь – знала девка, с кем блудить…

Продолжить старик не успел, потому что я перегнулся через стол и вцепился ему в глотку. От забора и будки заорали. Что‑то кричали и мои ребята, однако мне было пофиг – я сдавил изо всех сил, желая одного: чтобы эти белесые глаза выкатились вон из орбит и вывалился из хулящей пасти распухший язык… Не знаю, что происходило вокруг и почему никто никого перестрелять не успел. Знаю только, что старичок поднял руку: левую, господа, левую – и одной этой рукой без особых усилий отцепил две моих, а потом швырнул меня обратно на лавку, как кутенка. Это было не под силу никому из смертных. Подумавши, скажу, что это и свартальву не под силу: ведь тогда, в монастыре, я чуть не придушил Нили – а, несмотря на всю свою преданность, собственную жизнь гвардеец защищал бы до конца. Я сидел, отдуваясь, и ошеломленно глядя на Касьянова. Он снова помахал своим и обернулся ко мне. Сбросил полушубок. Выпрямился во весь рост: головой под потолок беседки. Прищурился. И сказал:

– Я, племянничек, рукоприкладства и отцу твоему не позволял, уж на что он был бешеный. А тебе и подавно.

– Какой я тебе, старая сволочь, племянничек?

– Мы с твоим родителем были побратимы. Значит, племянничек и есть.

Я искренне пожелал, чтобы все мои новоявленные родственники отправились прямиком в Хель.

– Ну что ж, – говорю, – дядюшка, давай побеседуем. Выкладывай свои карты, руны или что у тебя там есть. Чего вы все от меня хотите?

Однорукий сел, выложил на стол свою культю – будто я должен был умилиться. На него, инвалида, глядючи.

– Ты не борзей, племянничек. С дедом своим говорил?

Я усмехнулся.

– Дьюрин мне не дед.

– Не дед, значит? А кто тебя, сопляка, на коленях качал? Кто тебе сказки рассказывал? Кто тебя поил, кормил, одевал, какашки твои подтирал, пока ты сам и на горшок‑то ходить не умел, а? Быстро, племяш, от родства отказываешься.

– Да пошел ты.

– Я‑то пойду. А ты послушаешь. Что тебе дед сказал?

Я пожал плечами.

– Муть какую‑то нес про Рагнарек.

– Муть, значит, – протянул Однорукий. – Не такую уж муть. Малыш Дьюрин всегда был парнишкой шустрым, все на лету схватывал. Вижу, и на старости лет остался остер.

– Ты мне, дядя, мозги не пудри. Говори, что имеешь сказать.

– Хорошо. Я имею сказать следующее: дед твой прав. Близится Рагнарек. И ты, мальчик, к этом имеешь очень прямое отношение.

Я почувствовал, что снова зверею. Привстав, я прошипел в лицо Однорукому:

– Я тебе кто: Фенрир? Мировой змей Ермунгард? Или, может, сам Локи?

– Ни то, ни другое, ни третье. С Фенриром мы и без тебя разберемся.

Я кивнул на его протез.

– Вижу я, как вы с Фенриром разобрались.

– У зверя – натура звериная. Ничего, он еще к нам сам на брюхе приползет, когда дотумкает наконец, что в одиночку Рагнарек ему никак не спроворить.

Вот этого я не ожидал.

– А он что, хочет?

– Капитан‑то наш? Из шкуры рвется. Слово «сотрудничество» ему плохо знакомо. Хотя волк, вроде, животное стайное – должен понимать иерархию.

– Какие мы слова знаем. Может, он одиночка?

– Ага. Он‑то одиночка. Но звериной лапой меч Тирфинг не поднять. Не дастся волчине клинок. Его дело: солнце жрать, и ничего более. А меч воздеть должен человек…

– Я не человек!

Однорукий усмехнулся.

– Я знаю, кто ты такой. А ты‑то сам знаешь?

Туше. Я потер подбородок.

– Этот твой Гармовой. Он что, и правда сын Локи?

– Сын. Почему бы ему не быть сыном?

– А как же водопад, кишки?

– Кишки, – хмыкнул Однорукий. – Кишки, племянничек – это все литература. Для таких вот дурачков, как ты, чтобы не совались, куда не след. Давно сбежал Локи, гуляет где‑то, урка поганая. Совсем уже от дури оскотинился.

Я снова забарабанил по столу.

– Хорошо, Фенрир у вас есть. Энтузиаст. Наверняка и другие энтузиасты найдутся. Зачем я вам сдался?

– Ну ты что, племянник, совсем тупой? А не должен бы, с такими генами. Ты – своего отца последний сын. Кому, как не тебе? Нету у Воина больше детей, нету, понимаешь? Все кончились.

– А Рыжебородый?

– Нет у нас нынче Рыжебородого. Да ты на грозу глянь: электричество одно. Такие ли грозы были…

Он пригорюнился. Я поморщился.

– Все. Закрываем вечер воспоминаний. Ты поговорил, дядя? А теперь я скажу. Пошли вы со своим Рагнареком знаете куда? Ага, вот туда и идите.

Я встал, сделал знак своим бойцам. Старик молчал. Я обернулся к нему.

– Бывай, Касьянов Матвей Афанасьевич. И если ты мне будешь палки в колеса ставить, в Москве или еще где… Пеняй на себя.

Я уже выходил из беседки, когда он негромко сказал мне вслед:

– Ты, Ингве, очень похож на своего отца. Тебе говорили?

Я остановился. Старик продолжал:

– Он тоже никого слушать не хотел. Только в конце‑концов все равно пришлось.

– И где же он сейчас? – спросил я.

– Там, где ему быть и следует. И ему, понимаешь ли, очень обидно будет узнать, как тебя окрутил некромант.

Я вернулся в беседку. Сел.

– Что же ты остановился, племянничек? Хотел уходить, уходи.

Я скрипнул зубами.

– Вот только играть со мной не надо. Каким боком во всей этой истории замешан Иамен?

– Иаме‑ен… – Однорукий ухмыльнулся.

Вытащил из кармана полушубка трубку, неспешно набил ее, раскурил. Я почувствовал, что снова хочу его удавить. Очень хочу. Жаль, руки коротки. Пока.

Старик выпустил колечко сизого дыма.

– Иамен, – повторил старик. – Вот какое он, значит, сейчас носит имечко.

– А раньше?

– Раньше он по‑разному назывался. Обычай у него такой – имена менять каждую декаду.

– На себя посмотри.

– А что мне на себя посмотреть? Себя я знаю, каждое утро, когда бреюсь, в зеркале вижу. А его, представь, не видел ни разу. Хи‑итрая бестия. Осторожная.

– С вами станешь осторожным.

– Не льсти, племяш, не льсти. Нам до твоего Иамена… Примерно как тебе с твоими побратимами голозадыми до нас.

Я сжал кулаки.

– Дядя, ты либо пизди, либо говори по делу. Откуда ты о нем слышал? Что? Чего он добивается? Зачем водил меня за Наглингом?

Однорукий отложил трубку и задумчиво посмотрел на меня.

– А чего добивается пшеничная ржа? Чего хочет гангрена? Ты хоть знаешь, кто твоему Иамену папаша?

– Представь, знаю.

Кажется, старик удивился.

– А как же этот ваш слоган, дядюшка: «Сын за отца не отвечает»?

Однорукий подергал ус и сказал:

– Это смотря какой отец. И какой сын. В общем, пиздеть тут и вправду нечего. Если не срубить старое дерево, сожрет его гниль. Вот этого твой Иамен и добивается.

Я нахмурился. С одной стороны, понятно, что сын Эрлика и сам некромант – чего он еще может хотеть? С другой…

– А если дерево срубить, что останется?

– Останется место под новый саженец.

– Типа, когда Бали и Бальдр будут гулять по заливным лугам под новыми луной и солнцем? Мне всегда казалось, что это утешение для смертных, которые боятся заглянуть в глаза собственной судьбе.

– Про Бали и Бальдра я не знаю. Об этом тебе лучше Тирфинг расскажет. Если ты его, конечно, отыщешь. И ты ищи, племянничек, ищи – иначе скоро всем нам под некромантову дудку плясать придется.

Полагаете, тут он Ингве сына Воителя и купил? Воля ваша, полагайте и дальше. Что касается меня, я твердо запомнил одно: не оставляй за противником последнего слова. Ухмыльнувшись во всю пасть, я сказал:

– Дядя, ну ты актер. Судьбы вселенной тебя беспокоят, да? Типа, весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, так?

– Ну, допустим?

– Допустим. А еще я допускаю, что господ Высоких просто‑напросто задрало то, что водит вас вокруг пальца всем кагалом не полукровка даже, а какой‑то квартерон. И вы моими чистыми ручками от него хотите избавиться. А вот на тебе!

И свернул у него перед носом преогромный кукиш. Пока новоявленный дядюшка хлопал очами, я встал, картинно запахнул плащ и удалился, весь в белом. Хотя на душе у меня было ой как погано.

На обратном пути я размышлял о птицах. Как это, Хель побери, характерно для господ Высоких: подкинуть птенца в чужое гнездо и умчаться вдаль с веселым «Ку‑ку. Расти подкидыша, пташка». И бедная птица растит, трудолюбиво носит чужому птенцу жуков и червей в клюве. В благодарность за такую заботу прожорливый кукушонок, конечно, выпихнет из гнезда всех родных птичьих детей, а под конец еще и продолбит приемному родителю клювиком голову. Понятно, что князь Драупнир меня ненавидел. Да я и сам себя, если честно, в последнее время не слишком любил. Обернувшись к мечу Наглинг в новеньких ножнах – дедовский, между прочим, последний подарок – я обнажил светлое лезвие и погладил кончиками пальцев.

– Одни мы с тобой остались, старина. Что хорошего скажешь? Думаешь, променяю я тебя на злой меч Тирфинг?

Клинок обиженно молчал. С той беседы в моих покоях в Нидавеллире он вообще помалкивал – как ни пытался я выведать, какая ловкая сволочь похитила его из хранившего столько лет сейфа. Ничего, в конце‑концов разговорится. Мечи свартальфар не приучены держать язык за зубами (и опять, опять пришла мне на ум катана треклятого Иамена. Хотя, кто знает – что говорит она хозяину в подзвездной тишине?).

Размышлял я и о кое‑чем другом.

Вернувшись в солнцевскую квартиру, я обнаружил, что там опять многолюдно. А конкретно, тусовался в моем жилище Ингри с гаремом. Сразу по возвращении я купил ему пятикомнатную хату в том же доме – надо учитывать и возможное расширение семейства – однако носатый мой друг предпочитал заседать у меня в гостях, к вечному раздражению гомофоба‑Нили. Сейчас, когда Нили гонялся за лисичкой в Тайланде, ему сделалось и вовсе вольготно.

Юсуфик свернулся в кресле и жевал большую желтую грушу. Сок капал на рубашку. Второй арапчонок, по имени Омар, щелкал телевизионным пультом. Сам Ингри раскинулся на диване: ни дать ни взять Сулейман в пердчувствии визита Шахерезады. Осознав, что пришла к нему с приветом отнюдь не персидская шахиня, красавец слегка приуныл и быстро убрал копыта с подушек. Я бросил меч на стол и присел рядом. Ингри полюбовался каменным моим ликом и спросил озабоченно:

– Какие новости?

И поспешно добавил:

– Мальчишек я уберу.

– Да пусть сидят. Слушай, друг Ингри… что ты знаешь о демонах?

Ингри изумленно задрал брови.

– О демонах? Спроси Юсуфика.

Почему бы и нет?

– Юсуфик, – сказал я, – что ты знаешь о демонах?

Юсуфик поспешно проглотил кусок груши и выдал:

– Демонов не существует. Зато есть джинны. Ты, Ингве, любишь джинн «Кабаллито»? Нили в буфете заначил бутылку, а я нашел.

Ингри улыбнулся так гордо, будто Юсуфик был его любимым сыном и сказал что умное.

– Каков, а?

– Да уж. Нет, а серьезно?

Все же не дурак мой консильере: понимает, когда просто так треп, а когда по делу. Он нахмурился.

– О демонах, дон Ингве, я знаю до обидного мало. Считается, что демоны – существа из прошлой Вселенной, пережившие ее коллапс и Большой Взрыв. Видимо, очень сильные сущности, если способны были в такой мясорубке выжить. Состоят из высокоэнергетических полей. Какова природа поля, пока не установлено – но точно не электромагнит и не гравитация. Обитают одновременно во всех измерениях, сколько их там физики насчитали: одинадцать, двадцать восемь? И, соответственно, сразу во всех Семи Мирах. Бессмертны. Характером скверные. Любят вселяться в предметы. А что?

– Да так, ничего. Слушай, а какое решение у уравнения Дрэйка?

Ингве захлопал глазами.

– Ладно, не заморачивайся. Это я так. Нили не звонил?

– Пока нет.

Нили прозвонился через три дня, довольный, как кот после кормежки.

– Нашли мы гребаную кицуну! – заорал он в трубку.

– Не уверен, что это слово склоняется, – осторожно заметил я.

– Слово, может и нет, а девка – очень даже.

– Ты что, с ней переспал? – ужаснулся я.

– Пока нет. Да и не надо: она сейчас при деле. Одного голливудского хлыща охаживает. Представляешь, приехал мудак в Тайланд на викенд со своей герлфрендой. Думал: на песочке позагораю, поплаваю, потрахаюсь слегка вдали от публики и суеты. Тут она его и зацепила. Сидит дурак уже две недели в Пукете. Герлфренду свою бросил. Переехал из бунгало в шикарный пятизвездочный отель. Жрут они омаров, запивают шампанским. Чувак с каждым днем все печальнее. Чует сердце, дальше так пойдет, получать своего Оскара он будет постмортем.

– Спасем, – говорю, – звезду экрана?

– А то как же, спасем, – деловито отозвался Нили. – Девку в Москву тащить?

– Да ты что? Она у тебя сбежит. А если и не сбежит, нафиг мне надо ее перед касьяновским коблом светить? Нет, ты сиди на месте, глаз с нее не спускай. Но и не спугни. Я к вам вечером вылетаю.

И вылетел.

Пукет встретил меня таким беспощадным солнцем, что все же пришлось обзавестись очками в первой же туристической лавочке. Нили снял номер в том же отеле, где проживала сладкая парочка, с оригинальным названием «Тайская звезда». Звезд, и вправду, было пять. При встрече Нили гордо разулыбался:

– Все, как ты любишь, босс. Спа. Джакузи. Сауна. Даже три сауны. Тренажерный зал. Аромотерапия и грязелечение.

– Ты что, в отельные менеджеры податься решил? Что ты мне рекламный буклет впариваешь?

Нили тут же сдулся. Я хмыкнул, хлопнул его по плечу и, захватив полотенце, пошел к морю. Наткнуться на лисицу и ее новую пассию я не опасался: любовники из номера уже третий день день не выходили.

На пляже не было никого. Все пятизвездочные туристы, как выяснилось, предпочитали бассейны с аромотерапической, грязелечебной, а то и просто пресной водой. Свет падал на побережье отвесно, не оставляя места теням: разве что жалкие коротышки скукожились у стволов беспокоившихся листвой пальм. Ветер растрепал их зелено‑бурые прически, ветер нес вдоль берега обрывки пакетов, ветер ворочал клочками пены на кромке сердитого моря. И чего я сюда притащился, подумал я? Не умею ведь плавать. Скинул шорты и шлепанцы – пятки тут же обжег раскаленный песок – и пошел к воде. Волна лизнула щиколотки и откатилась, и накатилась снова, и откатилась, оставляя на коже крупицы соли. У вас бывает так? Берете в руку кисть и неожиданно – ни мазка до этого в жизни своей не положив на холст – рисуете картину? Или вдруг, ни с того ни с сего, задача, которая два месяца крутилась в голове, не давая покоя, выстраивается изящным решением? Или: вы летали во сне? Я разбежался и в фонтанах брызг кинулся в воду. И вода, злая, страшная вода, которая до этого так меня не любила – а, может, любила до того, что не хотела выпускать из тяжелых объятий – вода стала легкой и доброй. В глубине она была прохладной, а на поверхности теплой, как молоко. От этой ли разницы температур, от ласкающих кожу подводных течений, оттого ли, что я парил над прозрачной лазоревой толщей, насквозь просвеченной солнцем, с яркими пятнами кораллов и волнующимся морем актиний внизу – от этого или от чего другого, но опять мне казалось, что я лечу. Ну что за наваждение?

Вечером плечи горели, и Нили, злобно ругаясь, смазывал мою покрасневшую спину невесть откуда добытым облепиховым маслом.

– Нет, в одном был прав поганый некромант, – сообщил мне Нили, закрывая тюбик и кидая его на кровать. – Ты, князь, точно как малое дитя. Если торшер не изгрызешь, так чего‑нибудь поломаешь, не поломаешь – обожжешься.

– Да откуда я знал?! Я же никогда до этого не загорал.

Нили кинул мне на плечи майку, и я невольно охнул – даже мягкая ткань как будто продрала наждаком.

– А голова тебе на что, Мастер Ингве? Гвозди заколачивать?

– Голова мне, чтобы думать о важных государственных делах. А не о влиянии ультрафиолета на кожу.

– Ты мне, босс, зубы не заговаривай со своими ультрафиолетами. Еще раз на пляже увижу…

– Ну, и что ты мне сделаешь? На солнышко за мной побежишь?

– И побегу.

Я знал, что он побежит – потому твердо обещал не снимать рубашку до конца тайландского сидения.

Конец, впрочем, стремительно приближался. Команда Нили установила в номере наших голубков жучок нынешним утром, когда парочка нежилась в спа. Куда бы ребята не звонили, попадали они к нам. В пол‑одинадцатого вечера телефон звякнул, и Нили подхватил трубку. Я снял трубку с параллельного аппарата. Томный мужской голос сказал по‑английски:

– Room service, please. Room 413. Do you have more caviar? Oh yes, and the same champagne we had before. Do me a favor, pal, could you please send it up right now?

Судя по голосу, мужику на свете осталось прожить пару недель от силы. Так что мы, в принципе, делали ему тот самый favor. Поэтому, когда мужик в ответ на наш вежливый стук распахнул дверь и огреб полицейской дубинкой (второй подарок Нили от благодарного человечества) по черепу, особых угрызений совести я не почувствовал.

Лисичка Ли Чин восседала в позе лотоса на гигантской кровати среди смятых простыней. На девушке не было ничего, кроме кожаных трусиков, кожаного же бюстгальтера в комплекте с кожаным шипастым ошейником. И как смертные могут быть настолько слепыми, чтобы не заметить высовывающийся из‑под трусов рыжий хвост? Впрочем, если подумать, и Нили от них недалеко ушел. В одной руке у девицы обнаружилась двухвостная плеть, в другой – плитка шоколада.

Увидев Нили, Ли Чин широко распахнула раскосые глазки, взвизгнула и ринулась к двери ванной: однако гвардеец был уже тут как тут, и, недолго думая, ухватил красавицу за хвост. Лисица взвыла. Мой телохранитель, а ныне еще и охотник на лис, радостно принялся наматывать хвост на кулак. В глазах Ли Чин показались слезы.

– Пусти‑и! – простонала она.

– Что, попалась, красавица? – ликовал Нили. – Будешь знать, как морочить голову честным свартальвам? Будешь кошельки воровать?

– Я отдам, – плакала лисичка. – У меня есть. Под подушкой и в тумбочке, возьми, возьми все.

Я вошел в номер следом за Нили и, увлеченная бегством, Ли Чин поначалу меня не заметила. Решив, что девушка дошла до нужной кондиции, я прошагал к креслу и опустился в него, закинув ногу на ногу. Когда лисичка увидела меня, хорошенькое скуластое личико ее побелело – до того, что смуглая кожа стала зеленоватой. Еще раз взвизгнув, она вцепилась в Нили всеми четырьмя конечностями и завыла:

– Любимый, добрый, не отдавай меня ему! Я все‑все для тебя сделаю. Помнишь, как нам с тобой было хорошо? Ты помнишь?

Мой телохранитель отодрал от себя лисицу – по‑прежнему, впрочем, не выпуская хвоста.

– Что это вы, девушка, так перепугались? – добродушно спросил я. – Никто вас убивать не собирается. Расскажите только о своем приятеле с катанной – и мы мигом вас отпустим.

Ли Чин молчала. Нили еще раз от души крутанул хвост. На глазах девушки выступили слезы.

– Нили, – сказал я, – по‑моему, эта рыжая штука у нашей Ли Чины сзади – только помеха в ее бизнесе. Нет, правда. Клиент подготовился, штаны спустил и все такое – и тут хвост. Эдак у кого угодно эрекция пропадет. Просто импотентом сделаешься. Если ты, конечно, не зоофил. Вот ты, Нили, зоофил?

Нили, не понимая еще, куда я веду, помотал башкой.

– Так и я о чем. Давай избавим девушку от лишнего груза.

Нили радостно ухмыльнулся и, тряхнув лисицу еще раз, полез в сапог за ножом. Когда Ли Чин увидела тусклое лезвие, она снова застонала.

– Ну, милая, решайте: некромант или хвост. Выбор за вами.

– Чего вы хотите? – прошипела девица.

– Где мы можем его найти?

– Я не знаю.

Нили поднес нож к основанию хвоста. Ли Чин задрожала, будто ее било электрическим током.

– Я правда не знаю! Он приходит и уходит, когда хочет. Он сам находит меня!

Кажется, это было правдой – по крайней мере, соответствовало тому, что я знал о некроманте.

– Допустим. Нили, убери пока нож. Это он тебе приказал таскаться за нами?

Девица помедлила и кивнула.

– И пауку?

Еще один кивок.

– Зачем?

– Он мне не говорил. Только попросил о помощи.

– Попроси‑ил? – недоверчиво протянул я. – Попросил? Не приказал?

Девка подняла на меня бешеные глаза.

– Он никогда не приказывает.

– Хорошо. Кто меч воровал у коллекционера?

– Орлиный Зуб. Оззи.

Я усмехнулся. Неужели и вправду у индейского паука такое имечко?

– Что еще он у вас попросил?

– Ничего. Только предупредил, чтобы мы с Оззи на глаза вам не попадались.

– Какая редкая заботливость. Нили, дерни‑ка ее еще раз, чтобы слушала внимательней.

Нили потянул за хвост. Лисица забилась. Когда она слегка успокоилась, я мягко сказал:

– Сейчас ты мне, милая, расскажешь все, что о нем знаешь. А именно: как вы познакомились? Как он тебе представился? Какие дела вы вместе проворачивали? Что ты вообще о нем слышала? И еще…

Я собирался спросить ее о любовном зелье – но, взглянув на Нили, почему‑то передумал. Не хотелось ему напоминать. Да и мне вспоминать было неловко.

– Ладно, пока все. Говори.

Ли Чин молчала. Нили оттянул ее хвост и провел по основанию ножом. И зажал ей рот ладонью. Девушку так скорчило, что мне захотелось отвернуться – но я не отвернулся. На пол закапала кровь. Очень красная на белой плитке под мрамор.

Спустя минуту девица сникла. Она бы упала, если бы Нили ее не удержал. Подождав еще немного, он убрал руку.

– Ну? Мы ждем.

Ли Чин подняла на меня глаза, злые, как два уголька.

– Мы называем его Учителем. И он меня спас. Вытащил из лап охотников, когда я была еще глупым лисенком.

– Охотников?

– Да!

Похоже, к девице возвращались силы.

– Охотников! Таких же козлов, как вы! И он вас найдет, ублюдки. Вот тебя, – она дернула в мою сторону подбородком, – тебя найдет и убьет! Зарежет, как курицу…

– Ты с ним спишь?

Лиса зашипела.

– Да я бы подстилкой его была! Я бы ноги ему мыла… Я бы все что угодно для него сделала, понимаешь, ты, чурбан бесчувственный? Только ему не надо. Ему ничего не надо, и он всегда один. Один против всех, против таких как вы, а вы же всегда ходите стаей, шакалы, псы, волчары позорные, ищете, кого бы загрызть…

Тут Нили надоело слушать ее вопли, и он снова дернул лису за хвост. Обвинительная тирада прервалась стоном. Опять потекла кровь. Ли Чин, висевшая на руках у Нили мешком, прошептала:

– Что тебе еще от меня надо? Я рассказала все, что знаю.

– Негусто. Ладно, вот тебе последний вопрос: что на самом деле было в том предсказании? Вспомни хорошенько, это важно.

Ли Чин не отвечала.

– Нили?

Новый рывок, новые, приглушенные пятерней вопли.

– Вспомнила?

Ли Чин замотала головой:

– Там была какая‑то чепуха про ларец на дереве, зайца и утку и яйцо и Кощееву смерть. Я даже не знаю, кто такой Кощей.

Я хмыкнул.

– Кто‑то навроде твоего Учителя.

– Не смей его оскорблять, ты, сволочь! Ты недостоин целовать следы от его ног в пыли! Он великий человек, он святой…

– Ага. И махатма и живое воплощение Будды. Это я уже слышал. Не тебе первой, милая, он башку заморочил. Ладно, Нили, бросай ее и пойдем – все равно больше ничего полезного не услышим.

Нили медленно покачал головой.

– Вы идите себе, Мастер Ингве. А я с ней еще погуторю.

Я взглянул на Ли Чин. Девушка ничего не сказала, но огромные глазища ее умоляли… Я отвернулся.

– Не задерживайся.

Встал, вышел и аккуратно прикрыл за собой дверь.

На обратном пути в Москву мы молчали. Тогда, в номере, я больше всего опасался, что Нили заявится к утру с обрубком хвоста. Обошлось. И все же…

В московской квартире было непривычно пусто. В раковине на кухне валялась гора грязной посуды. У кресла догнивал огрызок большой желтой груши.

– Ну, Ингри, гадина, – зловеще протянул Нили. – Попадется мне этот пидор носатый – жопу на уши натяну.

Он засучил рукава и проковылял на кухню, где с грохотом принялся перекладывать тарелки из раковины в посудомойку. Я прошел в ванную. Перевязь с мечом оставил у порога. Наглинг я брал с собой и в Таиланд, по примеру некроманта добросовестно отводя глаза таможенникам.

Ванну я принимать не стал – не было у меня настроения общаться сейчас с Ганной. Залез под душ. Стоя под прохладными струями, я снова вспоминал бледное личико Ли Чин. Ее последний взгляд. Кровь на белой мраморной плитке… Жаль, что не всякую грязь можно смыть водой.

Зеркало запотело. Я протер стекло и уставился на свое отражение.

– И правда, – сказал я сам себе, – совсем ты, брат, волчиной заделался. У Гармового хоть оправдание имеется: детство у него было тяжелое. А у тебя что?

Отражение молчало. Из зеркала, поджав губы, смотрел смуглый мужик лет тридцати. Мокрая шевелюра. По‑северному холодные глаза. Теперь‑то я знал, от кого их унаследовал – только от этого было не легче.

Выходя из ванны, я потянулся за халатом – но плечи все еще ныли, так что в коридор я выбрался голышом. Подобрав Наглинг, еще успел подумать, что надо бы отвести мечу достойное место – нечего его по всему полу валять, и так клинок на меня обижен. И тут услышал:

– Ингве, бросьте меч и сделайте два шага вперед.

Я поднял голову. В лицо мне смотрел пистолетный ствол с аккуратно прикрученным глушителем.

– Здравствуйте, Иамен.

Наставивший на меня пистолет некромант сухо улыбнулся.

– Мне жаль, Ингве, что я не могу пожелать вам того же.

Я сделал два шага вперед, не выпуская при этом рукояти меча, и вошел в комнату. Из комнаты открывался вид на кухню. Квартира с открытой планировкой. Нили лежал на полу, лицом к раковине, и под головой у него растекалась здоровенная красная лужа. Кругом валялись разбитые тарелки. Как же я не услышал? Ах да, душ.

– Его‑то за что?

Ответа я не ждал, но некромант ответил.

– Я, Ингве, довольно злопамятен. Когда издеваются надо мной, еще могу простить, хотя и не забыть. Но вот когда мучают моих друзей… Нили‑то ладно, но от вас, Ингве, я не ожидал.

– И поэтому вы собираетесь меня пристрелить?

Иамен вздохнул.

– Поверьте, я был бы рад, если бы дело разрешилось иначе. Я искренне надеялся, что вы успокоитесь на Наглинге. По всему, вам следовало бы решить, что Тирфинг утерян навсегда, вернуться домой и мирно править дедовским королевством. Но вы упрямы, Ингве. Вы не оставляете мне другого выбора.

Я сделал еще шаг вперед, сжимая рукоять меча.

– Не двигайтесь, Ингве. Еще шаг – и я выстрелю.

Я скривил губы в невеселой улыбке.

– Что же вы, Иамен, так, по‑касьяновски. Пистолет… Может, вытащите свою катану?

Некромант помолчал, как будто обдумывая мое предложение. Надумав, покачал головой.

– Не доросли вы, Ингве, до того, чтобы нам с вами клинки скрещивать. И, боюсь, уже не дорастете.

Вот значит как. Собаке – собачья смерть.

– Бросьте меч.

Наглинг брякнул о паркет. Странно, как я успел привязаться к мечу – вот без него я и вправду почувствовал себя голым. Стоять босиком на полу было холодно. От балконной двери тянуло сквозняком.

– Иамен, может, поговорим? Вы мне расскажите все, что знаете о Тирфинге и об этой истории с Рагнареком. Я ведь так и не разобрался, что к чему. Может быть, я пойму, что вы правы…

Я сообразил, что в голосе моем прорезались просящие нотки, и заткнулся. Иамен подумал еще немного и покачал головой.

– Нет, Ингве, поздно нам говорить. Как там у вас: норны спряли нить судьбы. Мне‑то казалось, что можно спутать их пряжу, но, как видите, я ошибался. Жаль. Вы были мне симпатичны.

Был. Трусливое мое сердце…

– Можно один вопрос перед смертью?

– Да?

– Зачем вам понадобилось поить меня любовным зельем?

Иамен посмотрел на меня как‑то странно.

– Какое любовное зелье, Ингве? Я же просто решил подшутить над вашим медведем‑охранником. Мне казалось, вы так здорово подыгрываете…

– Ясно. Паршивые у вас шутки, Иамен.

И снова прежнее, почти неощутимое промелькнуло в его лице, будто что‑то живое пробежало под маской. Показалось – или рука с пистолетом чуть дрогнула? Понять я этого не успел, потому что Иамен надавил на спуск. Хлопнул выстрел. Левый глаз мой пронзило острой болью. В затылок садануло чем‑то твердым. Это, наверное, я грохнулся на пол – еще успело подуматься. Вырубился свет. И я умер.

Первое, что я почувствовал, был пронизывающий до костей ветер. Ветер дышал равномерно и свирепо над этой равниной, покрытой сухой травой. Я опустил глаза. Все такой же голый, я стоял на жесткой, как шкура ящера, земле. В правой руке я сжимал меч Наглинг. Я поднес пальцы к лицу. Крови не было, но на месте левого глаза обнаружилась дыра. Края дыры были гладкими, обтянутыми шрамом – как будто некромант стрелял в меня по меньшей мере год назад.

– Я мертв, – сказал я.

И повторил, роняя слова на ветер, пробуя их на вкус:

– Я – мертвый.

Ответом мне было молчание и свист вихря.

Я обернулся. Он был привязан к дереву – хотя никаких веревок или гвоздей я не заметил. Ветки образовывали поперечник, вдоль котрого тянулись его руки. Ступни прижимались к морщинистому стволу. Из левого бока торчало копье. Древко копья упиралось в землю. По выступающим из‑под сухой кожи ребрам тянулись черные потеки. Грудь вздымалась медленно, так медленно, что, казалось – он давно должен был задохнуться. Однако Повешенный дышал. Дыхание пошевеливало волоски его усов и длинной седой бороды. Левого глаза у Повешенного не было – на месте его зиял черный провал.

Заметив, что я обратил на него внимание, Повешенный раздвинул темные губы и сипло произнес:

– Хорошо же тебя отделал Книжник.

Я подошел к дереву. Листвы на ветках почти не осталось – то ли ее сдуло ветром, то ли осыпалась сама. Дерево умирало. Ни одной зеленой веточки. Оставшиеся листья ясеня, бурые и сморщенные, шелестели неуверенно и печально.

– Это все, что ты можешь мне сказать? Негусто, папа. Почему «Книжник»?

Повешенный издал хриплый смешок.

– Потому что много читает. Почему бы еще? Вот мы с тобой, сын – какие из нас читатели?

Я почти обиделся: прочел на своем веку я не то чтобы слишком много, но и не мало.

– Что ты тут делаешь?

– Вроде бы правый глаз у тебя, сынок, зрячий? Не видишь, что ли – вишу.

– Зачем?

– Затем, что копье, пронзившее мой бок, подпирает готовый обрушиться Ясень. Затем, что жизнь моя поит его корни. Затем, что руки мои – его ветки, кожа моя – его кора, из раны моей сочится древесный сок.

Я присмотрелся. Он и вправду врос в дерево – вот почему я не заметил веревок.

– Чего ты от меня хочешь?

– Сруби старое дерево. Освободи меня.

– Но ведь ты умрешь вместе с ним?

– Я не боюсь смерти. Я боюсь гнили.

Я подошел еще ближе. По темной коре тянулись мокрые склизкие пятна. В ране Повешенного копошились черви.

– Что будет дальше? После того, как я срублю Ясень?

– Ага, значит, ты согласен?

– А что, тебе нужно мое согласие?

Повешенный попробовал кивнуть, но его затылок так плотно прирос к стволу, что кивка не получилось. Я хмыкнул.

– Ты тоже никому не приказываешь? Как Книжник?

– Время приказов прошло.

– Так все‑таки – что будет потом?

– Разве Однорукий не говорил тебе? Мы не знаем. Спроси меч Тирфинг, он древнее нас. Он пережил не один закат и рассвет.

Я пнул ногой пучок сухой травы.

– У меня нет меча.

– Ты знаешь, где его найти.

– Нет, не знаю. Не предлагаешь же ты мне разыскивать его в ларце, зайце и утке, как старине Евгению?

Это я сказал уже со злости. Ну почему, Хель их забери, почему они все ведут себя так, как будто мне и вправду открыты какие‑то тайны? И дед, и Однорукий, и Книжник‑Иамен, а теперь еще и этот Повешенный.

Висящий на дереве скосил глаза вниз. Я проследил направление его взгляда. У корней дерева виднелось огромное дупло. Из дупла тянуло мертвецкой гнилью.

– Там?..

Повешенный снова прикрыл глаза.

– Что меня там ожидает?

– Этого я сказать не могу, – ответил Повешенный. – Я туда не заглядывал. Но на твоем месте я бы покрепче держался за рукоять меча.

Я вздохнул. Ну что ж, наконец‑то проверю свой Наглинг в деле. Надеюсь, в дупле обнаружится все же не заяц и не гигантская зубастая утка, а дракон. Перед тем, как нырнуть в зловонную черноту, я поднял голову и спросил отца:

– Почему сейчас?

– Мы ждали, – ответил он. – Мы ждали, пока ты вырастешь. Жаль, что наши дети взрослеют так медленно.

Да уж. Точно, что жаль.

В дупле было гадко. Ход уходил куда‑то под землю. Свод нависал над головой, и я и то и дело трескался макушкой о торчащие корни. Под ногами чавкала древесная гниль. Гнилушки бледно фосфоресцировали, так что хотя бы света хватало.

Впервые я чувствовал себя неуверенно под землей. Больше всего, если честно, мне хотелось побежать назад, выскочить вон из мерзкой норы. Но я шел вперед, давя босыми ступнями изобильных червяков и мокриц. Сияние гнилого дерева становилось все слабее, и вскоре я уже не был уверен, что не врежусь башкой в противоположную стенку дупла или хода – чем бы эта гнилая дыра не оказалась. Как раз тогда, когда я уже решился остановиться и осмотреться – точнее, хотя бы ощупать стенки – впереди что‑то заворочалось. Что‑то огромное, что‑то склизко блестящее, что‑то живое. «Дракон?», подумал я. Но извивающаяся во мраке тварь не была драконом. Гигантский бледный червяк, вяло крутящий кольца – вот что точило корни ясеня, испражняясь дрянью и гнилью. Я бы не удивился, если бы у червяка оказалось навозное лицо с картины Де Ре или бледные глаза некроманта, но червяк был просто червяком. Разинув пасть пошире туннеля подземки, червяк пополз на меня. Я поднял меч Наглинг, и руническая надпись на лезвии вспыхнула своенравным золотом.

– В конце‑то концов, – сказал я себе, или, может, мечу, – драконы – те же земляные черви.

Меч зазвенел согласно. И тут навалилось.

К чему описывать нашу схватку – в ней не было никакой чести и никакого геройства. Червяк пытался меня проглотить. Я рубил и рубил мерзкие кольца, сочащиеся желтоватым гноем, рубил податливую плоть, а на смену отрубленному являлись новые сегменты бесконечного тела. У меня устала рука. Глаза заливал пот. В подземной дыре было трудно дышать – и от недостатка воздуха, и от червячьей вони. Это была долгая, нудная, мясницкая работа. Когда я уже почти отчаялся, червяк перестал извиваться. Огромная белесая туша валялась передо мной, перегораживая проход. Я подумал, что надо прорубаться дальше, и изо всей силы вспорол эту вязкую мякоть. Из червяка хлынули какие‑то внутренности, то ли кишки, то ли яичники, все в желтоватой пленке. И там, среди сыро вонявшего мяса, вдруг что‑то блеснуло золотом. Я протянул левую руку – и пальцы мои сомкнулись на рукоятке меча. Я дернул. Внутренности червяка раздались с чавканьем, и на свет выполз огромный клинок. Он был больше любого из виденных мной мечей, больше двуручных эспадонов, которыми орудовали наемники в те лета, когда первый крик мой прозвучал под сводами Нидавеллира. Больше и тяжелее. По крайней мере, я понял теперь, почему господа Высокие не сумели бы взять на роль древоруба человека, свартальва или даже сына Богини Дану. Им было бы просто не поднять меча.

– Ну здравствуй, Тирфинг, – сказал я.

Меч отозвался далеким подземным гулом. Наглинг задрожал в моей правой руке – казалось, он хотел отодвинуться как можно дальше от нового пришлеца. Я взвалил Тирфинг на плечо, придерживая ладонью, и развернулся, чтобы идти обратно – потому что вперед ходу не было. Но меч тянул меня назад. Я сделал покачивающийся шаг, поскользнулся на червиных потрохах, грохнулся наземь и здорово треснулся затылком о выступающий, твердый, как кость, корень. Левый глаз мой пронзило болью…

…и я очнулся. Я лежал на полу солнцевской квартиры, залитой желтым электрическим светом. Надо мной нависала перевернутая дверь ванной. На зеркале все еще виднелись разводы там, где я протер его – пять минут назад? Десять? Левая сторона головы болела так, что, казалось, я сейчас вновь потеряю сознание. Простреленный глаз ничего не видел. Я облизнул губы, соленые и мокрые от крови. И – дурак, дурак! – попытался развернуть голову, чтобы увидеть меч Тирфинг в моей левой руке. За это я чуть не поплатился новым приступом беспамятства, но что надо было увидеть – увидел. Никакого меча, конечно же, там не оказалось. В пяти вершках от моих вытянутых пальцев лежал добрый старый Наглинг в ножнах, а больше – ничего, ничего. Со стоном – даже меня поразило, насколько жалобным – я поднял левую ладонь. В центре ее виднелось черное пятно размером с пятикопеечную монету. Стиснув зубы, я уперся левым локтем и медленно, медленно потянул непослушное тело по полу к стоявшему на тумбочке телефону.