Пламя облаков

Газеты писали, что двести десятый день пройдет, по всей вероятности, благополучно, но как раз в ночь на двести десятый день разразился тайфун.

Синго уже давно забыл, что видел эту заметку. Да ее собственно, и нельзя было назвать прогнозом погоды. Впрочем, когда тайфун стал приближаться, появились и прогнозы и предостережения.

– Давай вернемся сегодня домой пораньше, – торопил сына Синго.

Его секретарша Хидэко помогла ему одеться, а потом и сама стала поспешно собираться, Когда она надела белый прозрачный плащ, грудь у нее исчезла, точно ее раздавили.

С тех пор как Синго заметил на танцах невзрачную грудь Хидэко, эта грудь все время привлекала его внимание.

Хидэко быстро сбежала вслед за Синго и Сюити по лестнице и теперь стояла вместе с ними у выхода. Шел такой проливной дождь, что страшно было даже выглянуть наружу.

– Тебе куда? – начал было Синго, и тут же осекся. Он задавал этот вопрос уже раз двадцать, но запомнить ответа не мог.

На вокзале в Камакура тоже стояли под навесом люди, сошедшие с поезда, и смотрели на бушующие потоки дождя.

Подойдя к дому, у которого росли подсолнухи, они услышали сквозь рев ветра и дождя песню из «Парижского праздника».

– Какая она легкомысленная, – сказал Сюити. Они знали, что это пластинка Лиз Готи и поставила ее Кикуко.

Песня кончилась и тут же началась снова.

Примерно в середине песни послышался шум закрываемых ставней.

Потом они услышали, как Кикуко, захлопывая ставни, подпевает пластинке.

Из‑за бури и песни Кикуко не заметила, что они вошли в прихожую.

– Ужас какой! Промочил ноги, – сказал Сюити, снимая в прихожей ботинки.

Прибежала Кикуко.

– О, вы уже вернулись?! – Ее переполняла радость.

Сюити протянул ей ботинки.

– Наверно, отец тоже промок, – сказала Кикуко.

Пластинка кончилась. Кикуко опустила иглу снова и теперь стояла, держа в охапке мокрую одежду Синго и Сюити.

Завязывая пояс, Сюити сказал:

– Кикуко, твой проигрыватель на улице слышен. – Мне было страшно, вот я и сделала погромче.

Я места себе не находила – так за вас беспокоилась.

Кикуко действительно была весела и оживленна, словно в нее вселился тайфун.

Идя на кухню, чтобы налить Синго чаю, она все время напевала.

Сюити любил парижских шансонье и покупал их пластинки.

Он знал французский. Кикуко совсем не понимала по‑французски, но Сюити научил ее произносить французские слова, и она пела, довольно хорошо подражая тем певцам. Например, Лиз Готи в «Парижском празднике» поет о девушке, которой так грустно, что она готова умереть. У Кикуко и в мыслях не было умирать – она просто наслаждалась, неумело ведя песню своим слабым голоском.

Когда Кикуко выходила замуж, школьные подруги подарили ей набор пластинок с колыбельными песнями мира. И она первое время без конца ставила их. Если не было никого поблизости, она подпевала пластинке.

Синго очень нравились эти песни. Они, казалось ему, созданы в честь женщины.

Кикуко, слушая колыбельные песни, вспоминала свое девичество.

– Когда я умру, поставьте на моих похоронах пластинку с колыбельной песней. Ладно? И никаких молитв, никаких надгробных речей не нужно, – попросил однажды Синго невестку. Он говорил как бы шутя, но на глаза его навернулись слезы.

Кикуко до сих пор не родила ребенка, и колыбельные песни ей, по‑видимому, наскучили, – Синго давно их не слышал.

Песня из «Парижского праздника» уже кончалась, но вдруг стала еле слышна, а потом совсем умолкла.

– Отключили свет, – сказала из столовой Ясуко.

– Да, действительно, отключили. И сегодня света уже не будет. – Кикуко сняла пластинку. – Мама, давайте поужинаем пораньше.

Во время ужина ветер, пробивавшийся в щели, три раза задувал тонкую свечу.

Сквозь бурю слышался рев моря, и этот рев взвинчивал страх еще сильнее, чем вой бури.

Синго преследовал запах погашенной свечи. Дом содрогался под порывами ветра, Ясуко нащупала коробок спичек, заранее положенный около постели, и встряхнула его, чтобы убедиться, что он не пустой, и чтобы напомнить Синго, что спички приготовлены.

Потом она нашла руку Синго. Она не схватила ее, а лишь слегка прикоснулась к ней.

– Все в порядке?

– В порядке. В саду может что‑нибудь унести ветром, но выйти все равно невозможно.

– Как ты думаешь, у Фусако тоже все в порядке?

– У какой Фусако? Синго забыл, о ком речь.

– А‑а, ну конечно, все в порядке. В такую бурю они с мужем, наверно, рано улеглись.

– Ладно, давай спать, – уклонилась от продолжения разговора Ясуко и замолчала.

Было слышно, как разговаривали Сюити и Кикуко. Кикуко ласкалась к Сюити.

Через некоторое время Ясуко заговорила снова:

– Двое маленьких детей. Не то что у наших.

– И у его матери с ногами плохо. Что‑то нервное.

– Конечно‑, конечно; и если она уйдет от Аихара, все заботы о матери ему придется взять на себя.

– Она совсем не может ходить?

– Нет, кажется, немного передвигается. В такую бурю… Тоска там сейчас.

Синго было странно услышать от шестидесятитрехлетней Ясуко слово «тоска».

– Везде тоскливо, – сказал он.

– В течение жизни женщина делает себе множество самых разных причесок – об этом я прочла в одной газете. Это очень правильно.

– В какой газете?

По словам Ясуко, с этого начинался некролог, написанный одним художником, который рисовал красавиц, и посвященный художнице, которая тоже рисовала красавиц.

На самом деле в статье все было наоборот, в ней говорилось о художнице, всю жизнь не менявшей прически. С двадцати лет и до самой смерти в семьдесят пять, больше пятидесяти лет, она неизменно закручивала волосы пучком и закалывала их гребнем.

Ясуко, видимо, заинтересовалась: как это может быть, чтобы женщина всю жизнь носила одну и ту же прическу, – и, наверно, подумала, что, напротив, женщина делает себе множество самых разных причесок за жизнь.

Ясуко имела привычку складывать просмотренные газеты за несколько дней и потом перечитывать их. Поэтому, когда она пересказывала какую‑нибудь статью, невозможно было определить, в какой газете она ее прочитала. Кроме того, она самым внимательным образом слушала по радио вечерний обзор новостей и иногда отпускала поразительные замечания.

– Ты думаешь, Фусако тоже будет делать себе самые разные прически? – спросил Синго.

– Конечно. Она ведь женщина. Чем она хуже нас, которые носят старинную японскую прическу? Фусако тоже приятно менять прическу, – мол, чем я хуже Кикуко.

– Когда Фусако была здесь, ты обходилась с ней – очень уж бессердечно. Мне кажется, она уехала в полном отчаянии.

– Может быть, мне передалось твое настроение? Ведь это ты никого не любишь, кроме Кикуко.

– Ничего подобного. Придумаешь какую‑то чепуху и сама в нее веришь.

– Прекрасно знаешь, что я права. Ты всегда был равнодушен к Фусако и любил одного Сюити. Будешь отрицать? Такой уж ты человек. Вот и сейчас – Сюити завел себе женщину на стороне, а ты ему и слова не скажешь. Жалеешь Кикуко, а ей же делаешь только хуже. И она тоже, чтобы не огорчать отца, даже ревновать не смеет. Тоска. Хоть бы этот тайфун меня унес, что ли.

Синго был потрясен.

Но в ответ на слова все более распалявшейся Ясуко сказал только:

– Тайфун.

– Да, тайфун. Может быть, Фусако хотела, чтобы мы заговорили с ней о разводе, а мы повели себя с ней подло.

– Быть не может. Неужели у них уже дошло до развода?

– А я не думаю ни о разводе, ни о чем, я только представляю себе, какое ты сделаешь лицо, если на тебя свалится дочь с двумя детьми…

– A y тебя всегда такое лицо.

– И к тому же у тебя есть еще Кикуко, которая тебе очень по душе. Ладно, оставим Кикуко. Честно говоря, я тоже хороша. Стоит Кикуко заговорить, на сердце сразу становится легко, а с Фусако одни неприятности. Тяжело это… До замужества она все‑таки не была такой. Никогда не думала, что родители могут так относиться к своей дочери и внукам. Ужасно. Это ты во всем виноват.

– Значит, я еще хуже, чем Фусако.

– Вот и сейчас ты притворяешься. Когда я сказала, что это ты во всем виноват, ты, наверно, ехидно показал мне язык, только в темноте я не разглядела.

– До чего же ты болтлива. Говоришь невесть что.

– Жалко Фусако. Тебе тоже ее жалко?

– Можно хоть сейчас забрать ее от мужа. – Потом Синго неожиданно вспомнил: – Ты видела фуросики, с которым Фусако приезжала к нам?

– Фуросики?

– Да, фуросики. Мне тогда сразу показалось, что где‑то я уже видел его, но никак не мог вспомнить где, – по‑моему, это наш старый фуросики.

– Не тот большой, хлопчатобумажный? Когда Фусако выходила замуж, мы, наверно, завернули в него зеркало от туалетного столика. Помнишь, зеркало было громадное.

– А‑а, возможно.

– Мне тоже стало неприятно, когда я увидела, что она увязала свои вещи в тот самый фуросики. Я еще подумала, лучше б вместо фуросики упаковала вещи хоть в чемодан, с которым ездила в свадебное путешествие.

– Чемодан тяжелый. Да с ней еще двое детей. За модой она не гонится.

– Но ведь с нами живет Кикуко, хоть бы ее постеснялась. К тому же это тот самый фуросики, в котором были мои вещи, когда я пришла в твой дом.

– Неужели?

– Ему еще больше лет. Это память о сестре. После ее смерти в этот фуросики увязали горшок с карликовым кленом и вернули нам.

– Вот оно что, – тихо сказал Синго. Любимым занятием отца Ясуко – он жил в деревне – было выращивание карликовых деревьев. Особенно он любил выращивать карликовые клены. Сестра Ясуко всегда помогала отцу ухаживать за деревцами.

Лежа в постели, окруженный грохотом бури, Синго представил себе этого человека стоящим между двух карликовых кленов.

Отец подарил дочери деревце, когда она вышла замуж. Может быть, дочь сама попросила его об этом. А когда она умерла, ее муж, зная, как дорог отцу покойной этот клен, и не имея прислуги, которая ухаживала бы за деревцем, вернул его. Может быть, даже сам отец привез его обратно домой.

Сейчас этот краснолистый клен, поглотивший все мысли Синго, стоял у алтаря в деревенском доме Ясуко.

Кажется, сестра Ясуко умерла осенью, вспоминал Синго. В Синано осень наступает рано.

И как только она умерла, деревце вернули обратно. Листья на нем покраснели, и оно очень подходило, чтобы поставить его у алтаря. Может быть, Синго думал об этом, просто тоскуя по воспоминаниям о сестре Ясуко? Он не мог ответить с уверенностью.

Синго забыл, когда годовщина смерти сестры Ясуко.

Но у Ясуко не стал спрашивать.

– Я никогда не помогала отцу ухаживать за деревцами. Такой уж, наверно, у меня характер. К тому же мне всегда казалось, что отец любит только сестру. Я действительно во всем уступала ей, и мне было очень обидно, что я не могу делать все так, как делает она.

Именно эти слова Ясуко всегда мешали Синго спросить у нее о дне смерти сестры.

Когда же речь заходила о привязанности Синго к Сюити, она всегда говорила:

– Я, пожалуй, была похожа на Фусако.

Синго удивился‑даже фуросики и тот напоминает ему о сестре Ясуко, – и промолчал.

– Давай спать. Трудно стало засыпать нам, старикам, – сказала Ясуко. – Такая буря, а эта Кикуко смеется‑заливается… А то без конца ставит свои пластинки. Жалко мне девочку.

– Ты сама себе противоречишь.

– В чем же противоречу?

– Только что сама говорила – давай спать, а стоило лечь пораньше – пристаешь с разговорами.

У Синго не выходил из головы карликовый клен.

Может быть, Синго думал об этом багровом клене потому, что и сейчас, через тридцать лет после женитьбы на Ясуко, любовь к ее сестре – все еще незажившая рана.

Синго, который лег в постель на час позже, чем Ясуко, проснулся от грохота.

– Что такое?

С веранды послышались шаги Кикуко, ощупью пробиравшейся в темноте.

– Вы проснулись? Кажется, с храма сорвало кровлю и листы железа занесло на нашу крышу, – сказала она.

С храма сорвало всю кровлю.

На крыше дома Синго и в саду валялись листы железа, и служители храма пришли рано утром, чтобы собрать их.

На следующий день Синго кружным путем, через Иокосука, добрался до Токио и появился в фирме.

– Ну как? Совсем, наверно, не спали?

Синго посмотрел на секретаршу, которая принесла ему чай:

– Да. Глаз не сомкнул.

Хидэко рассказала, что натворил тайфун, – она видела это из окна электрички, когда ехала на работу.

Выкурив две сигареты, Синго сказал:

– Сегодня на танцы пойти не смогу.

Хидэко подняла на него глаза и усмехнулась.

– На следующее утро после того, как мы с тобой танцевали, у меня болела поясница. Годы, – сказал Синго; по лицу Хидэко поползла озорная улыбка.

– Может, это потому, что вы слишком выгибались?

– Выгибался? Возможно. Ты хочешь сказать, нагибался?

– Когда Мы с вами танцевали, то, прикоснувшись ко мне, вы каждый раз выгибались, как будто вам неприятно, как будто старались быть от меня подальше.

– Вот ты о чем. Это я нечаянно. Нет, нет, нарочно я этого не делал.

– И все же…

– Возможно, я просто старался держаться прямее. В общем, я не обратил на это внимания.

– В самом деле?

– Тебе так показалось потому, что вы, молодые, танцуете вульгарно, прилипнув друг к другу.

– О, как это ужасно.

Синго еще тогда подумал, что Хидэко возбуждена и танцует не в такт, но все равно танцевать с ней ему было очень приятно. Может быть, именно этим и объяснялась его скованность?

– Ну что ж, давай сходим еще раз – обещаю склониться к тебе и танцевать, прижавшись.

Хидэко опустила голову и тихонько засмеялась.

– Пойдемте. Только не сегодня. Никак не могу, вы уж меня простите.

– Разумеется, не сегодня.

Синго обратил внимание, что Хидэко в белой кофточке и волосы перехвачены белой лентой.

Белая кофточка – ничего особенного, но, видимо, белая лента подчеркивала ее белизну. Лента, довольно широкая, плотно охватывала волосы и сзади была завязана узлом. В общем, одежда для тайфуна.

За ушами волосы собраны, и у кромки туго стянутых прядей видна незагорелая кожа.

И еще на ней темно‑синяя юбка из тонкой шерстяной ткани. Юбка старая.

– После этого Сюити тебя не приглашал?

– Нет.

– И тебе обидно, да? Отец с тобой танцует, а молодой сын держится на почтительном расстоянии. Бедняжка.

– Что поделаешь. Придется самой пригласить его.

– Хочешь сказать, не ваша, мол, забота?

– Будете издеваться, в следующий раз не пойду с вами на танцы.

– Не буду. Раз уж ты сама обратила внимание на Сюити, я склоняю голову.

Эти слова подействовали на Хидэко.

– Ты, наверно, знаешь женщину, с которой встречается Сюити?

Было заметно, что Хидэко почувствовала себя неуютно.

– Она из дансинг‑холла? Хидэко промолчала.

– Сколько ей лет?

– Сколько лет? Она старше его жены. – Красивая?

– Да, очень красивая. – Хидэко запиналась на каждом слове. – Правда, голос у нее хриплый. Даже не хриплый, а какой‑то дребезжащий, надтреснутый. Она говорит, что у нее очень чувственный голос.

– Что это значит?

Хидэко разоткровенничалась, а у Синго появилось желание заткнуть уши.

Он почувствовал стыд, почувствовал брезгливость, когда понял, что представляет собой любовница Сюити да и сама Хидэко.

Синго был потрясен, услыхав, что хриплый голос считается чувственным. В общем, Сюити есть Сюити, как, впрочем, и Хидэко есть Хидэко.

Увидев выражение лица Синго, Хидэко умолкла.

В тот день Сюити тоже вернулся домой рано, вместе с Синго, и, заперев дом, они вчетвером, всей семьей, отправились смотреть фильм «Кандзинтё»[4]

Когда Сюити снял верхнюю рубаху и стал переодеваться, Синго заметил, что на груди и на плече у него красные пятна, и подумал, что, наверно, это следы от пальцев Кикуко – она обнимала его тогда, во время бури.

Три актера, исполнявшие главные роли в «Кандзинтё» – Косиро, Удзаэмон и Кикугоро, – уже умерли.

Синго, Сюити и Кикуко восприняли их игру по‑разному.

– Ты не помнишь, сколько раз мы видели с тобой этого прославленного воина в исполнении Косиро? – сказала Ясуко, обращаясь к Синго.

– Забыл.

– Быстро же ты все забываешь!

Улица была освещена луной, и Синго посмотрел на небо.

Луна словно центр пламени. Так вдруг показалось Синго.

Облака вокруг луны были на редкость причудливой формы, и пламя казалось не то заревом, не то сиянием фейерверка.

Но это пламя облаков было холодным и бледным, и луна тоже была холодной и бледной, и на Синго вдруг пахнуло осенью.

Луна клонилась к востоку и была почти круглая. Одетая облаками, она воспламеняла их вокруг себя.

Кроме белопламенных облаков, окутавших луну, других поблизости не было видно, и небо после бури было непроглядно черным.

Все магазины и лавки закрыты, – ночное запустение. Только возвращающиеся из кино, больше на улице ни души.

– Прошлую ночь не спали – сегодня давайте ляжем пораньше, – сказал Синго грустно.

Вот так приходит наконец в жизни решительная минута, подумал он. Неотвратимо надвигается необходимость принять решение.

Каштан

– Смотрите, на гинго распустились почки.

– Неужели, Кикуко, ты только что заметила? – сказал Синго. – Я уже давно их вижу.

– Ничего удивительного, ведь вы, отец, сидите так, что гинго вам всегда виден.

Кикуко, сидевшая напротив Синго, обернулась в сторону дерева.

В столовой у каждого свое постоянное место.

Синго сидит лицом к востоку. Слева от него Ясуко – лицом к югу. Справа – Сюити, лицом к северу. Кикуко сидит лицом к западу и, значит, напротив Синго. Сад примыкает к южной и восточной сторонам дома – старики, можно сказать, занимают лучшие места. Что же касается мест двух женщин, то они сидят так, что во время еды им удобно ходить на кухню за кушаньями и расставлять их на столе.

Все четверо всегда занимают за столом одни и те же места, даже когда не едят, – это получается само собой.

Вот почему Кикуко неизменно сидит спиной к гинго.

И все же, видимо, с Кикуко не все ладно, если она не заметила, что на огромном дереве не вовремя распустились почки. Синго забеспокоился.

– Неужели ты не обратила на это внимания? Ведь тебе приходится каждый день открывать ставни, подметать веранду, – сказал Синго.

– Так уж получилось.

– Странно. Начать хотя бы с того, что когда ты входишь во двор, то идешь к дому прямо в сторону гинго, правда? Хочешь не хочешь, тебе приходится на него смотреть. Или, может быть, ты ходишь, опустив голову, погруженная в свои мысли?

– Не знаю даже, что сказать. – Кикуко повела плечами. – Теперь буду всегда внимательно смотреть на то, на что смотрите вы, отец.

Синго ответил грустно:

– Никуда это не годится.

Ему хочется, чтобы она видела все, что видит он, – у Синго еще никогда в жизни не было такого любимого человека.

Кикуко все смотрела на гинго.

– Там, на горе, тоже есть деревья, на которых распустились листочки.

– Совершенно верно. Наверно, и с тех деревьев сорвало бурей листву, как ты думаешь?

Гора за домом Синго высится почти от самого храма. Ограда храма проходит прямо у ее подножия. И за оградой растут гинго, – из столовой их дома кажется, что эти деревья растут на горе.

Гинго за одну ночь, когда бушевал тайфун, стали совсем голыми.

Бурей сорвало листья и с гинго и с вишни. Это самые большие деревья у дома Синго, и им легче противостоять ветру, но листьям на сильном ветру все равно не удержаться.

После бури на вишне еще сохранилось немного пожухлых листьев, но потом и они опали, и теперь дерево тоже стоит голое.

Даже листья бамбука на горе сморщились. Может быть, оттого, что море близко и ветер пропитан соленой морской водой. У бамбука буря срезала верхушки и заносила их в сад – они там и сейчас валяются.

И вот на огромном гинго распустились новые листья.

Поворачивая с улицы в переулок, Синго идет домой, а прямо перед ним это дерево, и он видит его каждый день. Видит и из столовой.

– Гинго в чем‑то сильнее вишни. Я смотрю на эти могучие деревья и думаю, чем отличаются они друг от друга, – сказал Синго.

– Какую силу должно иметь это старое дерево, чтобы уже осенью покрыться молодой листвой! Но все‑таки листочки жалкие, правда?

– Да. Глядя на них, я думаю, могут ли они стать такими же большими, как листья, которые появляются весной, – нет, пожалуй, не могут.

Листья были не только маленькие, но и редкие. Их слишком мало, чтобы укрыть ветки. Они были какие‑то жидкие. Чуть зеленоватые, почти желтые.

Когда утреннее осеннее солнце освещало гинго, казалось, что дерево совсем голое.

Гора за храмом сплошь заросла вечнозелеными деревьями. Их листьям не страшна никакая буря.

Кое‑где на макушках густо разросшихся вечнозеленых деревьев появились зеленоватые молодые листочки. Их‑то и увидела Кикуко.

Ясуко вошла, видимо, с черного хода. Послышался звук льющейся из крана воды. Она что‑то говорит, но из‑за шума воды Синго не может ничего разобрать.

– Что? – громко кричит он.

– Мама говорит, красиво клевер цветет, – пояснила Кикуко.

– А‑а.

– Говорит, зацвела и пампасовая трава, – продолжала Кикуко.

– А‑а.

Ясуко все еще что‑то говорила.

– Перестань, пожалуйста. Я ничего не слышу, – не выдержал наконец Синго.

Кикуко опустила голову и улыбнулась украдкой.

– Я буду вам передавать.

– Передавать? Ни к чему. Просто бабка сама с собой разговаривает.

– Прошлой ночью она видела сон, что дом в деревне весь развалился.

– Хм.

– Что вы сказали, отец?

– Кроме «хм», мне нечего сказать.

Звук льющейся воды прекратился, и Ясуко крикнула:

– Кикуко, поставь, пожалуйста, цветы в вазу. Красивые, я и решила срезать их. Поставь, пожалуйста.

– Сейчас. Только сначала покажу отцу.

Кикуко принесла охапку клевера и пампасовой травы.

Ясуко помыла руки, налила воду в керамическую вазу из Сигараки, и с вазой в руках тоже вошла в комнату.

– Очень красиво расцвел амарант рядом с домом. С этими словами Ясуко села.

– Амарант есть и у того дома, где подсолнухи, – сказал Синго, вспомнив, что прекрасные цветы подсолнухов сорваны бурей.

Стебли были разломаны на мелкие кусочки и разбросаны по дороге. Несколько дней валялись и цветы. Казалось, это валяются человеческие головы.

Лепестки на цветах увяли, толстые стебли ссохлись, поблекли – и все это вываляно в земле.

Возвращаясь домой, Синго поневоле наступал на них, но старался не смотреть.

Сломанные голые стебли с оторванными головами и без листьев по‑прежнему торчали у ворот. Рядом с ними росло несколько гинго со спелыми плодами на ветвях.

– И все‑таки таких гинго, как у соседей, ни у кого поблизости нет, – сказала Ясуко.

– Я видела сои, что дом в деревне весь развалился, – сказала Ясуко – это был ее родной дом.

После смерти родителей Ясуко он уже много лет стоял пустой.

Отец собирался завещать дом Ясуко и поэтому отдал ее старшую сестру в дом мужа. Отец, любивший старшую дочь, поступил так просто потому, что пожалел Ясуко, понимая, что у ее красавицы сестры больше возможностей устроить свою жизнь.

Вот почему, наверно, он разочаровался в Ясуко, когда та после смерти сестры ушла в ее дом и стала работать изо всех сил, надеясь занять ее место. Может быть, Ясуко поступила так оттого, что испугалась ложившейся на нее ответственности за родителей и родительский дом, и отец раскаялся в своем решении.

Брак Ясуко и Синго как будто обрадовал отца.

Казалось, он примирился с тем, что после его смерти некому будет следить за домом.

Сейчас Синго больше лет, чем было отцу Ясуко, когда они поженились.

Мать Ясуко умерла первой, и ко времени смерти отца вся земля уже была продана, остался лишь небольшой участок леса и усадьба. Даже никаких ценных вещей не осталось.

Лес и усадьба были записаны на имя Ясуко, и она поручила присмотреть за ними деревенским родственникам. Чтобы выплачивать налоги, им, наверно, пришлось постепенно свести весь лес.

В течение многих лет Ясуко совсем не тратилась на дом в деревне, но зато и дохода никакого не получала.

Одно время, когда в годы войны в деревню приехали эвакуированные, на дом можно было найти покупателей, и Синго до сих пор жалеет, что Ясуко не проявила решительности.

Свадьбу Синго и Ясуко отпраздновали в ее доме. Бракосочетание единственной оставшейся в живых дочери устроили не у жениха, а в ее доме, – такова была воля отца.

Синго помнит, что, когда они обменивались чашечками сакэ, упал каштан.

Ударившись о тяжелые каменные плиты садовой дорожки, он из‑за ее крутизны отлетел далеко в сторону и упал в быструю горную речку. Полет каштана, после того как он ударился о камень, был так удивительно красив, что Синго чуть не вскрикнул в восторге: «О‑о». И тут же посмотрел на окружающих.

Никто из них, кажется, не обратил внимания па какой‑то упавший каштан.

На следующее утро Синго спустился к горной речке. У самого берега он увидел каштан.

Каштаны падали поблизости все время, и это мог быть совсем не тот, что упал во время брачной церемонии, но Синго подобрал его и решил рассказать о случившемся Ясуко.

Но история с каштаном выглядела слишком по‑детски. Поверит ли в нее Ясуко или кто‑либо другой? Синго выбросил каштан в прибрежную траву. Он не столько боялся, что Ясуко не поверит ему, сколько стыдился мужа ее старшей сестры.

Если бы свояк не видел, как упал каштан, Синго еще во время вчерашней брачной церемонии смог бы рассказать об этом.

Присутствие свояка на свадьбе подавляло Синго, он чувствовал себя чуть ли не оскорбленным.

Синго, который и после свадьбы был влюблен в сестру Ясуко, чувствовал себя униженным и не мог относиться к этому человеку спокойно даже сейчас, когда старшая сестра умерла и он, Синго, женился на младшей – Ясуко.

Больше того, роль самой Ясуко была достаточно унизительной. Все время, пока Ясуко после смерти сестры жила в доме зятя, он делал вид, будто ему неведомы истинные ее намерения, и пользовался ею просто как доброссовестной прислугой.

Было совершенно естественно пригласить его как близкого родственника на свадьбу Ясуко, но Синго испытывал такую неловкость, что даже старался не смотреть в его сторону.

Свояк по‑прежнему был ослепительно красив – что правда, то правда. Синго казалось, что вокруг того места, где сидит свояк, разлито сияние.

Для Ясуко сестра и ее муж были людьми какой‑то необыкновенной сказочной страны, и, женившись на Ясуко, Синго тоже уверовал, что свояк – человек, за которым ему никогда не угнаться.

Синго все время чувствовал, что с высоты своего величия он наблюдает за брачной церемонией холодно и презрительно.

И то, что Синго так и не рассказал тогда Ясуко о пустяке – упавшем каштане, – навсегда наложило мрачную тень на их супружескую жизнь.

Когда родилась Фусако, Синго втайне надеялся: вдруг она станет красавицей, похожей на старшую сестру Ясуко. Жене он, разумеется, не мог сказать об этом. Но Фусако выросла некрасивой, даже некрасивее, чем мать.

Как говорил Синго, кровь старшей сестры не возродилась через младшую. В душе он разочаровался в жене.

Через три‑четыре дня после того, как Ясуко видела сон о своем доме, от родственников из деревни пришла телеграмма – они сообщали, что туда приехала Фусако с детьми.

Телеграмму получила Кикуко и передала ее Ясуко, и та еле дождалась возвращения Синго.

– Мой сон о доме в деревне, наверно, и был предзнаменованием, – сказала Ясуко, но, глядя, с каким невозмутимым видом Синго читает телеграмму, она вдруг успокоилась.

– Хм, приехала в деревню?

Во всяком случае, жива‑здорова – первое, о чем подумал Синго.

– Интересно, почему ей было не приехать к нам?

– Может быть, она подумала, что, если приедет сюда, это сразу же станет известно Аихара?

– А сам Аихара говорил тебе что‑нибудь? – Нет.

– Наверно, у них действительно полный разлад. Жена забирает детей и уходит из дому…

– Может быть, и самой Фусако не захотелось, как в прошлый раз, возвращаться к родителям. Да и Аихара тоже не очень‑то ловко показываться в нашем доме.

– Все равно, не нравится мне это.

– Я просто поражена – как она смогла добраться до деревни?

– Лучше бы сюда приехала.

– «Лучше бы»… У тебя это звучит так безразлично. Мы сами виноваты в том, что Фусако не решилась вернуться домой и что она несчастна. Все это время я с грустью думала: неужели между родителями и дочерью возможны такие отношения?

Синго нахмурился и, выставив вперед подбородок, стал развязывать галстук.

– Ладно, потом. Где мое кимоно?

Кикуко принесла домашнюю одежду Синго. Взяв его костюм, она молча вышла.

Все это время Ясуко стояла потупившись, по когда Кикуко ушла, пробормотала:

– Не исключено, что Кикуко тоже уйдет из дому.

– Неужели родители до такой степени ответственны за семейную жизнь своих детей?

– Тебе не понять душевного состояния женщины… Женщина страдает совсем не от того, от чего страдает мужчина.

– Значит, по‑твоему, любая женщина может легко понять душевное состояние другой?

– Сегодня Сюити снова не пришел вовремя. Почему он не может возвращаться вместе с тобой? Всегда ты приходишь без него. И Кикуко убирает только твой костюм.

Синго промолчал.

– Ты не хочешь посоветоваться с Сюити насчет Фусако? – сказала Ясуко.

– Нужно, наверно, просто послать Сюити в деревню. Пусть привезет ее сюда.

– Фусако может не понравиться, что приехал Сюити. Ведь Сюити всегда издевается над ней.

– Теперь не время об этом думать. В субботу и пошлем его.

– Опозорила нас на, всю деревню. Сами мы ни разу туда не ездили, будто ни деревни, ни родных у нас нет, а Фусако, хотя там ей совсем не на кого рассчитывать, потащилась в деревню.

– Кому она там нужна?

– Придется ей жить в нашем пустом доме. Тетка вряд ли сможет ее приютить.

Тетке Ясуко было уже за восемьдесят. С двоюродным братом, нынешним главой семьи, Ясуко тоже не поддерживала отношений. А Синго даже не мог вспомнить, сколько человек в семье Ясуко, оставшейся в деревне.

Синго было не по себе оттого, что Фусако убежала в деревню и теперь живет в доме, который привиделся Ясуко во сне совсем развалившимся.

Утром в субботу Сюити вышел из дому и вместе с Синго зашел в фирму. До отхода поезда еще оставалось время.

Сюити вошел в кабинет отца.

– Зонт я оставлю у тебя, – сказал он секретарше отца Хидэко.

Хидэко, чуть склонив голову набок, прищурилась:

– Едете в командировку?

– Да.

Сюити поставил чемодан и сел на стул напротив Синго.

Хидэко следила глазами за Сюити.

– Не простудитесь – как будто должно похолодать.

– Угу, ладно. – Сюити обратился к Синго, глядя на Хидэко: – Сегодня я обещал пойти с ней на танцы.

– Вот как?

– Пойди с ней ты, отец. Хидэко покраснела. Синго растерянно молчал.

Когда Сюити встал, чтобы уйти, Хидэко взяла чемодан, собираясь проводить его.

– Не надо; Зачем?

Сюити взял у нее чемодан и скрылся за дверью.

Хидэко, словно ее бросили, остановилась у двери, смущенно развела руками, апотом уныло вернулась на свое место.

Действительно ли ей было неловко, или она только притворялась? Синго не хотел в это вдаваться, но легкомысленный вид, который она напустила на себя, вселил и в него легкомыслие.

– Обещал тебе обязательно пойти – и вот… Даль.

– В наше время обещания штука неверная.

– Я могу взять на себя обязанности его заместителя.

– Хм.

– Что, не гожусь?

– Почему же?

Хидэко удивленно вскинула на него глаза.

– Женщина, с которой встречается Сюити, тоже должна прийти на танцы, да?

– Нет.

О любовнице Сюити Синго знал от Хидэко, только что у нее хриплый чувственный голос. И ему не хотелось узнать о ней еще что‑нибудь в этом роде.

Даже его, Синго, секретарша встречалась с этой женщиной, а семья Сюити с ней незнакома, – на свете всегда так, но принять это как должное Синго не мог.

Он не мог примириться с этим, в особенности сейчас, когда перед ним была Хидэко.

На вид Хидэко миниатюрная, легкая, а стоит перед Синго неприступно, словно тяжелым занавесом скрывая жизнь человека. И ведь не узнаешь, о чем она думает.

– Ты встречалась с этой женщиной, когда он водил тебя на танцы? – сказал Синго, сделав вид, что ему это в общем‑то безразлично.

– Да.

– И часто?

– Нет, нет.

– Сюити вас познакомил?

– Да нет, не то чтобы познакомил…

– Ничего не понимаю. Он для того и взял тебя с собой, чтобы ты встретилась с этой женщиной? Зачем? Чтобы ревность в ней возбудить, что ли?

– Я не собираюсь им мешать, – сказала Хидэко, покачав головой.

Синго понял, что Хидэко действительно по‑дружески относится к Сюити, но все‑таки немного ревнует.

– Лучше бы уж помешала.

– Вам бы этого хотелось? – Хидэко, опустив голову, засмеялась. – Она тоже приходит не одна.

– Что? Эта женщина приходит с мужчиной?

– Зачем же с мужчиной? С другой женщиной.

– Вот оно что! В таком случае я спокоен.

– Дело в том, – Хидэко выразительно посмотрела на Синго, – что они и живут вместе.

– Живут вместе? Две женщины вместе снимают одну комнату?

– Нет. Снимают домик, хоть и совсем маленький.

– Что ты говоришь? Ты к ним ходила?

– Да. – Хидэко замялась.

Синго снова удивился. И несколько поспешно сказал:

– Где этот дом? Хидэко вспыхнула.

– Не знаю, как мне поступить, – прошептала она. Синго молчал.

– В Хонго, недалеко от университета.

– А‑а.

Хидэко, чтобы отвязаться от него, продолжала:

– Узенькая улочка, там всегда полумрак, но домик симпатичный. Вторая по‑настоящему красивая, мне она больше нравится.

– Вторая – это подруга женщины, с которой встречается Сюити?

– Да. Она такая приятная.

– Странно. И что же делают эти две женщины? Они обе одинокие?

– Да. Хотя точно не знаю.

– Две женщины живут вместе – странно. Хидэко кивнула.

– Такой приятной женщины я еще в жизни не видела. Я готова хоть каждый день с ней встречаться, – сказала она чуть кокетливо. Хидэко говорила так, словно приятность той женщины освобождала ее от скованности.

Синго не переставал удивляться.

Ему даже стало казаться, что Хидэко хвалит эту женщину, чтобы косвенно очернить любовницу Сюити, но до конца понять истинные намерения Хидэко ему не удавалось.

Хидэко посмотрела в окно.

– Как будто выглядывает солнце.

– Да, похоже. Открой окошко.

– Когда Сюити‑сан оставил зонтик, я подумала: как он обойдется без него? Хорошо, что погода разгулялась, как раз когда он поехал в командировку.

Хидэко думает, что Сюити уехал в командировку по делам фирмы.

Она подняла оконную раму и замерла, не опуская рук. Подол платья с одной стороны приподнялся. Казалось, она задумалась. Потом, опустив голову, отошла от окна.

Вошел посыльный и принес несколько писем.

Хидэко взяла их у него и положила на стол Синго.

– Опять панихида. Надоело. Кто на этот раз? Торияма? – бормотал Синго, просматривая почту. – Сегодня в два часа. Все‑таки его женушка добилась своего.

Хидэко привыкла, что Синго разговаривает сам с собой, и лишь украдкой наблюдала за ним.

Синго сидел с отсутствующим видом, приоткрыв рот.

– Сегодня не удастся пойти на танцы. Панихида, – сказал он. – Жена этого человека, когда у нее начался климакс, стала со света его сживать. Даже кормить перестала. Действительно перестала кормить. Только утром ему удавалось что‑нибудь перехватить, да и то еда эта предназначалась не ему. Украдкой от жены он ел то, что она готовила детям. Вечерами, боясь жены, он допоздна не возвращался домой. Слонялся по городу, смотрел кино, бывал даже в кабаре и приходил домой, лишь когда жена и дети уже угомонятся и заснут. Дети тоже помогали своей мамаше– попросту издевались над отцом.

– Как же все это случилось?

– Без всякой причины. Всему виной климакс. Страшная штука этот климакс.

Хидэко, казалось, решила, что Синго смеется над ней…

– Может быть, виноват был сам муж?

– Когда‑то он был образцовым чиновником. Потом перешел в частную фирму. Во всяком случае, панихиду служат вполне пристойно, в храме. В бытность чиновником он тоже вел себя скромно.

– И семью свою прилично содержал, – наверно?

– Естественно.

– Ничего не понимаю.

– Да. Таким, как ты, не понять. Но есть сколько угодно уважаемых людей лет пятидесяти – шестидесяти, которые до смерти боятся своих жен и, стараясь меньше времени проводить дома, бродят по улицам до поздней ночи.

Синго попытался вспомнить лицо Торияма, но ему это не удалось. Ведь лет десять уже не виделись. Интересно, Торияма умер у себя дома?

Придя на панихиду, Синго зажег ароматическую палочку и остановился у ворот храма в надежде встретить кого‑нибудь из своих однокурсников, но никого не было видно.

Не появлялся никто в возрасте Синго.

Видимо, он опоздал.

Заглянув внутрь храма, Синго увидел, что люди, стоявшие у входа, сломали стройный ряд и пришли в движение.

Члены семьи умершего находились в глубине храма.

Жена покойного, по всей вероятности, еще жива, подумал Синго, и точно: у гроба стоит худая женщина – видимо, это она.

Волосы крашеные, но, кажется, уже давно не была в парикмахерской – у корней они совсем белые.

Поклонившись этой пожилой женщине, Синго подумал: Торияма, наверно, очень долго болел и, ухаживая за ним, она не успевала покраситься. Но, выпрямившись после поклона и зажигая у гроба еще одну ароматическую палочку, он прошептал про себя: «Кто может знать?»

Поднимаясь по лестнице и входя внутрь храма, Синго, низко кланяясь членам семьи покойного, совсем забыл, что жена Торияма жестоко обращалась с мужем. Но сейчас, склонившись в поклоне у гроба, он вспомнил об этом. Синго был потрясен.

Он вышел из храма, чтобы не видеть вдову.

Потрясла Синго его поразительная забывчивость, а совсем не Торияма и его жена, и обратно к воротам храма по вымощенной камнем дорожке он шел в отвратительном настроении.

Все будет забыто, все пойдет прахом, стучало в висках Синго.

Мало осталось людей, которые знают, какие были отношения у Торияма с женой. И даже если они и проживут еще немного, ничего не изменится – все уже ушло в прошлое. И придется полагаться лишь на воспоминания жены. Не останется никого, кто бы мог честно и непредвзято оглянуться назад.

Когда собирались однокурсники Синго и заходила речь о Торияма, никто из них не говорил о нем всерьез. Все только смеялись. И тот, кто рассказывал, стремился к одному – изобразить Торияма покомичнее.

Из тех, кто обычно собирался, двое умерли раньше, чем Торияма. Синго вдруг пришло в голову, что ни сам Торияма, ни его жена просто не в состоянии были понять, почему она издевается над ним и почему Торияма позволяет издеваться.

Торияма так и сошел в могилу, ничего не поняв. А для жены, оставшейся в живых, все это превратилось в прошлое, в прошлое, в котором уже нет Торияма. Жена его тоже умрет, так ничего и не поняв.

В доме человека, который рассказывал о Торияма, когда собрались однокурсники, было пять‑шесть старых масок Но. Однажды к нему зашел Торияма, и он показал их ему. Торияма засиделся тогда допоздна и, рассматривая маски, никак не уходил. По словам этого человека, Торияма не уходил не потому, что так заинтересовался масками, которых он прежде никогда не видел, а просто ему нужно было убить время, пока не уснет жена, чтобы можно было спокойно вернуться домой.

Интересно, подумал Синго, какие мысли обуревали главу семьи, которому перевалило за пятьдесят, когда ему приходилось каждый день допоздна бродить по городу.

Висевшая над гробом фотография Торияма была сделана на Новый год или в какой‑то другой праздничный день – на ней был изображен умиротворенный круглолицый человек в парадной одежде. Ретушь фотографа не оставила на его лице и тени мрачности.

Этот благообразно‑умиротворенный Торияма такой молодой – не чета стоявшей у гроба жене. Казалось даже – жена так состарилась оттого, что всю жизнь Торияма издевался над ней.

Жена Торияма невысокого роста, и поэтому Синго видел ее белые у корней волосы даже на макушке; плечи у нее были покатые, и чувствовалось, что она очень худа.

Сын и дочь, не оставляя мать, стояли рядом с ней, но Синго они были плохо видны. – Как у тебя дома?

Синго стоял у ворот храма, готовясь задать этот вопрос, если встретит кого‑нибудь из своих старых приятелей.

А если и его об этом спросят, он ответит:

– Пока все как будто в порядке, но, к сожалению, и в семье дочери, и в семье сына не все благополучно.

Это если ему уж очень захочется с кем‑нибудь поделиться.

Но этого не будет – никакая сила не заставит старых приятелей быть откровенными. Да и вмешиваться в чужие дела они не привыкли. Они дойдут, переговариваясь, до трамвайной остановки и расстанутся.

А как приятен был бы Синго такой разговор:

– Вот и Торияма мертв, и теперь, глядя на фотографию, не скажешь, что жена издевалась над ним, правда?

– Сын и дочь Торияма прекрасно устроили свою жизнь – в этом, пожалуй, заслуга его жены, ты согласен?

– В наш век за семейную жизнь детей ответственны в первую очередь родители.

Эти слова Синго приготовил, чтобы переброситься ими со своими старыми приятелями. Эти слова без конца вертелись у него в голове, – откуда они взялись?

На крыше храмовых ворот галдела стая воробьев.

Они опускались на резко выступавший карниз, потом взлетали на конек крыши, потом снова опускались на карниз.

Когда он вернулся из храма в фирму, его ждали два посетителя.

Синго попросил Хидэко Достать виски из шкафчика, стоявшего позади стола, и налил немного в чай. Виски помогало восстановить память.

Принимая посетителей, Синго почему‑то вспомнил воробьев, которых он видел у дома вчера утром.

Они сидели на пампасовой траве, что росла, за домом. Интересно, клюют они там что‑нибудь или ловят насекомых? – думал Синго и вдруг, присмотревшись, увидел, что в стайке, которую он считал воробьиной, есть и овсянки.

Разглядев среди воробьев овсянок, Синго стал присматриваться еще внимательнее.

Несколько птичек беспрерывно перелетали с колоска наколосок, пригибая их своей тяжестью к самой земле. Овсянок всего три. Они приятнее. Овсянки не суетливы, как воробьи. Перелетают редко.

Глянцевые блестящие крылья, яркая грудка, – овсянки выглядели очень празднично. Воробьи рядом с ними казались вывалившимися в пыли.

Синго нравились овсянки – их свист отличался от чириканья воробьев, отличались они и повадками.

Синго некоторое время смотрел, не вспыхнет ли ссора между воробьями и овсянками.

Но воробьи, точно сговорившись, вспархивали все вместе, и овсянки тоже собирались отдельной стайкой– и те и другие чувствовали себя независимо, но далее если они и сбивались в одну кучу, ничего похожего на ссору не возникало.

Синго пришел в восторг. Это случилось утром, когда он умывался.

Видимо, ему напомнили этот случай воробьи на воротах храма.

Проводив посетителей, Синго прикрыл за ними дверь и, обернувшись к Хидэко, сказал:

– Ты мне не покажешь дом, где живет женщина, с которой встречается Сюити?

Синго решил попросить ее об этом, когда еще разговаривал с посетителями, но для Хидэко его вопрос был неожиданным.

Всем своим видом Хидэко выражала протест, она побледнела, но сдалась сразу же. И все же сказала сдержанно звенящим голосом:

– Что вы собираетесь там сделать?

– Тебе я никаких неприятностей не доставлю.

– Хотите встретиться с ней?

Синго еще не думал о том, встретится он сегодня с этой женщиной или нет.

– Разве вы не можете пойти туда вместе с Сюити, когда он вернется? – уже более спокойно сказала Хидэко.

Синго заметил, что Хидэко натянуто улыбнулась.

Подавленность не покинула Хидэко и в машине.

У Синго тоже было тяжело на душе оттого, что он унижает Хидэко, топчет ее. Своей просьбой он унизил не только Хидэко, но и самого себя, и своего сына Сюити.

У Синго была надежда покончить с этим делом в отсутствие Сюити. Но он чувствовал, что надежда его так и не сбудется.

– Если вы хотите поговорить, то, я думаю, лучше с той женщиной, которая живет вместе с ней, – сказала Хидэко.

– С той, которая тебе симпатична?

– Да. Давайте я приглашу ее к нам, в фирму, там и поговорите.

– Ну что ж, пожалуй, – сказал Синго нерешительно.

– Однажды Сюити много выпил и, сильно опьянев, начал буйствовать. Приказал этой женщине – пой, и когда та запела приятным голосом, Кинуко заплакала. А уж если Кинуко заплакала от пения этой женщины, значит, она ей во всем подчинится.

Странная у нее манера рассказывать. Кто же эта Кинуко? Наверно, любовница Сюити.

Синго и в голову не приходило, что Сюити так ведет себя, когда выпьет.

Возле университета они вышли из машины и свернули в узкую улочку.

– Если Сюити узнает, что я натворила, мне лучше уйти из фирмы, он никогда мне этого не простит, – тихо сказала Хидэко.

Синго стало не по себе.

Хидэко остановилась.

Нужно свернуть у той каменной ограды, оттуда четвертый дом, на нем табличка с именем Икэда. Я непойду – они знают меня.

– На сегодня хватит – и так я доставил тебе массу хлопот.

– Но почему? Мы ведь уже почти пришли… Разве плохо, если вам удастся восстановить мир в семье?

Хидэко уговаривала его, но чувствовалось, что вся эта история ей неприятна.

Синго обогнул угол дома, обнесенного бетонной оградой, – Хидэко назвала ее каменной, – за которой в саду возвышался огромный клен, четвертым в ряду стоял совсем неприметный маленький старый домик, принадлежащий Икэда. Вход, обращенный к северу, выглядел мрачно, стеклянная дверь на втором этаже, выходящая на веранду, закрыта, никаких звуков из дома не доносится.

Синго прошел мимо. Ничто не привлекло его внимания.

Проходя мимо дома, Синго приуныл. Что скрывает этот дом в жизни его сына? Но Синго не считал себя вправе вторгаться в него.

Он вернулся другой дорогой.

На прежнем месте Хидэко не было. Не оказалось ее и на широкой улице, где они вышли из машины.

Вернувшись домой, Синго, стараясь не смотреть в глаза Кикуко, сказал:

– Сюити на минутку заглянул в фирму и сразу же уехал. Хорошо, что погода улучшилась.

Он чувствовал себя совсем разбитым и рано лег спать.

– На сколько дней Сюити взял отпуск? – спросила из столовой Ясуко.

– Знаешь, я его не спросил. Но у него всего и дел‑то – привезти сюда Фусако, наверно, дня на два, на‑три, – ответил он, уже лежа в постели.

– Сегодня Кикуко с моей помощью простегала ватное одеяло.

Приезжает Фусако с двумя детьми – сколько забот свалится на Кикуко, думал Синго.

А что, если придется поселить Сюити отдельно, – подумал Синго, и сразу же в памяти всплыл дом любовницы Сюити, который он видел в Хонго.

Синго вспомнил, как противилась его просьбе Хидэко. Каждый день она работает с ним рядом, но он ни разу не видел, чтобы она так возмущалась.

Может быть, ему никогда не придется увидеть, как возмущается Кикуко. Однажды Ясуко сказала Синго, что Кикуко старается не ревновать, чтобы не огорчить отца.

Синго, разбуженный храпом Ясуко, зажал ей нос. Ясуко, словно она и не думала еще спать, сказала бодро:

– Как ты думаешь, Фусако снова приедет с тем самым фуросики?

– Наверно. Они замолчали.

Date: 2015-09-22; view: 254; Нарушение авторских прав