Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=3942295

Дмитрий Герасимов

Если небо молчит

Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=3942295

«Если небо молчит»: АСТ: Астрель; М.:; 2011

ISBN 978‑5‑17‑072095‑8, 978‑5‑271‑33170‑1

Аннотация

Максим и Маргарита когда‑то очень любили друг друга, у них растет сын. Однако обстоятельства сложились таким образом, что теперь Максим – программист в Москве, а Маргарита – медсестра в провинциальном городке со странным названием Сырой Яр. Внезапно с обоими начинают происходить непонятные, жуткие и весьма странные события. Всех, с кем близко общается Максим, преследует смерть. И у Маргариты в больнице творятся ужасные вещи: мистическим образом умирают больные, и девушку обвиняют чуть ли не в предумышленном убийстве. Чтобы разобраться в происходящем Максим решает поехать в родной город Сырой Яр… Это была его первая ошибка.

Дмитрий Герасимов

Если небо молчит

Пролог

Сибирь, 1985 год…

– Это аванс. – Женщина, называющая себя Илоной, протянула ему пачку новеньких банкнот. – Пятьсот рублей…

Молодой человек иронично поднял бровь:

– Целое состояние… С такими деньгами хоть сейчас – в Сочи, и месяц шиковать! – Он хрустнул купюрами. – Не боитесь, что сбегу?

– Не боюсь, – отрезала она. – И перестаньте кривляться!

Ей было, наверное, немногим за сорок. Высокая, стройная, модно одетая, с безупречной прической и дорогими серьгами в ушах, она была похожа на героиню какого‑то французского фильма. Он никак не мог вспомнить – какого именно. Кажется, там играл Бельмондо.

– Вторую половину получите после завершения операции. – Женщина внимательно его изучала. Глаза у нее были красивые, но холодные.

И кабинет, в котором они беседовали, несмотря на изысканность обстановки, дорогую мебель и тяжелые шторы на окнах, тоже был холодный, неуютный.

– В общем, так. – Молодой человек откинулся в кресле, небрежно вытряхнул из пачки «Родопи» сигарету и щелкнул зажигалкой. – Я внимательно ознакомился с этим делом, изучил карты, прочитал подробные инструкции, и…

– И? – Она прищурилась.

– И не понимаю, в чем здесь подвох. – Он шумно затянулся и медленно выпустил дым. – Ведь все это очень просто для меня. И пожалуй, не стоит таких денег.

– Здесь нет никакого подвоха, – сухо ответила Илона. – Есть работа, которую необходимо выполнить четко и в срок.

– Послушайте, – молодой человек наклонился к ней через стол, – у меня четырнадцать боевых выходов, три ранения и орден Красной Звезды! У меня три сопровождения роты на марше через Пандшер! – Он придвинул к себе пепельницу и с чувством потушил недокуренную сигарету. – А вы мне поручаете сопровождать простую женщину с грудным ребенком! Вот я и думаю: в чем фокус?

– Это не простая женщина и совсем не простой ребенок, – сказала Илона. – Кроме того, вам их не в Сочи сопровождать!

– Тоже верно, – кивнул он. – Не в Сочи. Но даже риск попасться на этом деле не стоит таких бешеных денег!

– Повторяю, – женщина начинала терять терпение, – это не простые мать с ребенком! Операцию готовили два месяца. И на вас лежит огромная ответственность. Вы – единственный, на кого сделана ставка. – Она, вдруг смягчившись, накрыла ладонью его руку. – Прошу вас, постарайтесь оправдать наше доверие. Это очень важная миссия, поверьте. И она, безусловно, стоит тех денег, которые вам платят.

Молодой человек убрал задаток в карман и поднялся из‑за стола:

– Когда ехать?

– Завтра. – Илона выдвинула ящик стола и достала плоский металлический предмет величиной с ладонь. – Возьмите…

– Что это? – Он удивленно принял из ее рук пластину, похожую на медный значок с гравировкой.

– Это верительный жетон, – пояснила женщина. – Вы отдадите его тому человеку, который встретит вас в конце путешествия. – Она коснулась пальцами значка. – Здесь рисунок: звездное небо, на котором мирно соседствуют луна и солнце. И надпись внизу.

– «Иф зе хэвэн сайлэнс», – прочитал молодой человек и вопросительно поднял на нее глаза.

– «Если небо молчит», – перевела Илона и пояснила: – Это название операции.

– Романтично, – усмехнулся он. – Слишком романтично для простого уголовного преступления.

– Ступайте! – приказала женщина. – Завтра утром – в путь! На «уазике» доберетесь до Тюмени. Там пересядете в поезд. – Она вздохнула. – Ну а дальше – по инструкции.

– Разберемся, – кивнул он и подбросил на ладони значок. – Если небо молчит, значит, завтра будет хорошая погода!

…Уже рассвело, когда на извилистую грунтовую дорогу, ведущую вдоль леса, выскочил заляпанный грязью УАЗ. Машину заносило на поворотах, она подпрыгивала на кочках, ревела, пробуксовывая в размытой глине, и рвалась вперед. Водитель нервничал, стремясь наверстать время, потерянное на паромной переправе. Чтобы успеть к отправлению тюменского поезда, нужно было проскочить шестьдесят километров разбитой лесной дороги за час.

Рычащий «уазик» бросало из стороны в сторону. Ранние солнечные лучи прыгали по грязным стеклам, по ребристой крыше, сползали с колес и оседали в придорожных лужах.

На одном из поворотов машина вдруг перестала слушаться руля. Она скользнула по бровке лесного грунта, задела карданом кочку, взметнулась вверх и, пролетев несколько метров и ударившись в сосну, упала на крышу. В салоне лопнули стекла. Покореженный, как консервная банка, УАЗ еще некоторое время вращал колесами, потом загорелся, а через несколько минут над верхушками сосен с оглушительным грохотом взлетел кровавый огненный шар.

г. Сырой Яр, август 2008 года…

Заголовок, набранный жирным шрифтом, кричал:

«ТРОЙНОЕ УБИЙСТВО! Псы в человеческом обличье снова вышли на ночную охоту!». Газета торчала из‑под стопки медицинских карт, и ее невозможно было не прочитать.

«На этот раз буквально за одну ночь, словно по специально подготовленному списку, «лесные звери» казнили двух крупных предпринимателей и местного цыганского барона.

Сегодня поражает уже не столько сама жуткая статистика убийств, сколько невероятная жестокость, с которой они совершаются. Одному из коммерсантов вспороли живот, выкололи глаза и отрезали гениталии, другому нанесли несколько не опасных для жизни ножевых ранений и подвесили, истекающего кровью, за ноги во дворе дома. Он умер в мучениях еще до рассвета. Но хуже всего пришлось «барону». Его труп собирали по частям, как гигантский, смердящий пазл. Несчастного попросту четвертовали. Сначала ему отрубили кисти рук и прижгли культи паяльной лампой, чтобы остановить кровь. Потом отрезали ступни ног. В течение нескольких часов изверги методично укорачивали конечности своей жертвы. В конце концов, измученного, несколько раз терявшего сознание от болевого шока цыганского барона оскопили, а когда тот уже не подавал признаков жизни– обезглавили. У всех троих похищены ценные вещи и драгоценности.

Из пропавших вещей стоит особо отметить золотые каминные часы, принадлежавшие цыганскому барону. Они выполнены в виде орла с распростертыми крыльями, держащего в клюве змею. Такую заметную и необычайно дорогую вещь продать в нашем городе практически невозможно. Но «псов» это не остановило.

Что примечательно, на каждом месте преступления бандиты оставляют рисунок углем, как в известном фильме про «черную кошку». Только теперь на стенах заборов и домов скалит зубастую пасть голодный, худой пес.

Сыроярцы в который уже раз взывают к исполнительной власти города и милиции: доколе нам содрогаться от ужаса?! Когда, наконец, извините за каламбур, «псов» истребят, как бешеных собак?!»

Настенные электронные часы в виде гигантского градусника моргнули и с глухим щелчком выбросили на табло четыре цифры – 19:00.

Маргарита оторвалась от чтения и подняла глаза. Семь вечера. Она сверилась с крохотными элегантными часиками на запястье, подаренными ей мамой на двадцатитрехлетие, и принялась собирать бумаги на рабочем столе. Через час придет Женечка – медсестра, заступающая на ночное дежурство. Маргарита передаст ей дела, сверит список назначений и процедур, напомнит о контроле за палатой интенсивной терапии, предупредит о том, что врач Журналов уже мертвецки пьян и беспробудно спит в своей комнате, расскажет какой‑нибудь больничный курьез, случившийся с нерасторопным и забывчивым пациентом, а потом позвонит маме и скажет, что все хорошо, дежурство закончилось без происшествий и скоро она будет дома. А еще попросит передать трубку Антошке и авторитетно сообщит ему:

– Дружок! Я недавно читала в газете про жуткого, лохматого Бабайку, который ворует маленьких детей, если те питаются одними чипсами, не слушаются бабушку и не желают ложиться спать после вечернего мультика.

Она мысленно улыбнулась, представив озадаченное лицо сынишки, и тут же помрачнела, вернувшись взглядом к газетному заголовку. Сыроярские издания пишут, к сожалению, совсем не про Бабайку… Чуть ли не каждую неделю на первой полосе – о «псах» и об их очередной жертве! В Сыром Яру об этих мистически неуловимых преступниках ходят легенды. Болтают, будто появившаяся несколько лет назад в лесу банда состоит не из беглых уголовников, как об этом заявляют газеты, а из самых настоящих вампиров, оборотней и оживших мертвецов. Чушь, конечно, но что еще думать, если дерзких и жестоких убийц никто не только не поймал, но даже не видел в глаза! Газеты, впрочем, ссылаясь на неких случайных очевидцев и свидетелей, живописуют бородатых, косматых чудовищ в телогрейках с золотыми зубами и огромными ручищами. «Как есть – беглые каторжники! – резюмируют журналисты и риторически вопрошают: Куда смотрят МВД и ГУИН?»

Сыроярская милиция между тем еженедельно рапортует о собственных неудачах: «Введенные в действие планы «Гюрза», «Аркан» и «Стальная петля», к сожалению, пока не дали результатов…» «Оперативная группа блокировала и практически обезвредила преступников, но им в самый последний момент удалось уйти…»

Год назад в области провели армейскую операцию по зачистке леса. Безрезультатно.

Газеты витийствовали: «То ли уголовники и в самом деле заговоренные, то ли они попросту имеют в городе хороших осведомителей – может быть, даже среди милиции – которые заранее успевают предупредить их об опасности. Как бы там ни было, но «псы» (а именно такое прозвище закрепилось за налетчиками) и по сей день продолжают грабить мини‑маркеты, магазины, квартиры и частные дома, с особой жестокостью убивая всех, кому не посчастливилось оказаться на их пути».

Маргарита вздохнула. Надо же было в конце дежурства так испортить себе настроение! Ну зачем ей попалась на глаза эта злосчастная газета? Теперь всю дорогу до дома она будет трястись от страха и в каждом позднем прохожем видеть убийцу. Самое лучшее для такой трусихи, как она, – вообще не читать газеты и не смотреть по телевизору криминальные новости. Женечка ей всегда со смехом так и советует:

– Голову в песок, подруга! Попкой наружу! Ничего не вижу, никого не слышу. И как ты, впечатлительная натура, еще умудрилась в медицину податься?

И действительно – как? Тогда, пять лет назад, ей пришлось оставить мысль об институте: беременность разрушила все планы. Она устроилась на работу в регистратуру диагностической поликлиники при городской больнице. Как говорится, и под присмотром врачей была, и денежку какую‑никакую зарабатывала. Потом родился Антошка, и пришлось задуматься о смене работы. Маргаритиной зарплаты и материнской пенсии новой семье уже не хватало. Вот тогда главврач Михаил Саркисович и похлопотал, чтобы ее перевели на должность дежурной медсестры в терапевтическое отделение больницы.

– В хирургию тебе нельзя, – заявил он. – Ты, девонька, слишком чувствительная, а медсестра не имеет права бояться крови, не может всякий раз страдать и мучиться в операционной так, будто это ей, а не больному вырезают желчный пузырь! В терапии, конечно, тоже не сахар, но по крайней мере нет рваных ран, сломанных конечностей и выпущенных кишок.

– Я справлюсь, – заверила Маргарита. – Спасибо вам…

Старшая медсестра терапевтического отделения Тамара Игнатьевна – суровая, жидковолосая, сухая, как палка, пятидесятилетняя дама, – отнеслась к новенькой с повышенным интересом.

Однажды она заявилась в сестринскую раздевалку в тот самый момент, когда Маргарита, совершенно нагая, раскладывала белье в своем шкафчике. Тамара Игнатьевна заперла комнату на ключ и, сложив руки на груди, уставилась на девушку. Та смутилась, неловко подхватила полотенце и поспешила в душевую. Старшая медсестра последовала за ней.

– Вам нужна кабинка? – вспыхнула Маргарита. – Я сейчас освобожу…

Вместо ответа Тамара Игнатьевна бесцеремонно развела руки девушки в стороны и с чувством пощупала ее грудь.

– Что вы?.. Зачем?.. – пролепетала та, холодея от страха.

– Помоемся вместе, – хрипло предложила женщина и вмиг скинула с себя одежду. – Я потру тебе спинку…

– Это лишнее, – попыталась возразить Маргарита. – К тому же здесь тесно двоим…

Но Тамара Игнатьевна ее не слушала. Она втиснулась в кабинку, пустила воду и последующие десять минут мыла смущенную девушку мочалкой и руками, как маленькую.

– Теперь ты! – приказала она, протягивая Маргарите гель для душа и чуть заметно раздвигая ноги. – Намыль меня как следует.

Той ничего не оставалось делать, как, преодолевая робость и смущение, размазывать пену по костлявым плечам и дряблой груди своей начальницы. Тамара Игнатьевна помогала ей. Рукой Маргариты она массировала себе ягодицы, терла у себя между ног, заставляя девушку пальцами глубоко проникать в податливую плоть, и тихонько постанывала.

Через полчаса пунцовая от стыда Маргарита вышла из раздевалки в сопровождении старшей медсестры. В коридоре уже образовалась очередь. Несколько сестер и врачей терпеливо ожидали, пока запершиеся в душевой кабине женщины позволят им, наконец, переодеться. Маргарита втянула голову в плечи и поспешила на рабочее место.

– Не дрейфь, подруга, – приободрила ее часом позже Женечка – рыжеволосая, кареглазая, полноватая девушка лет двадцати. – Здесь через такую помывку прошел весь женский персонал отделения. Считай, что наша «вобла» тебя прописала. Теперь ты со всеми одной веревкой… то есть одной мочалкой связана. – И она прыснула беззаботным смешком. – Добро пожаловать в терапию, Риточка!

Так для Маргариты началась работа на новом месте. Потекла череда дневных и ночных дежурств, наполненных заботами и волнениями. В журнале, как в титрах нескончаемого сериала, менялись фамилии больных, медицинские карты мрачно пестрели новыми диагнозами и анамнезами, десятки процедурных листов с лиловой пометкой «выполнено» ежедневно скармливались прожорливым папкам и скоросшивателям, а в стеклянном шкафчике, как в речной воронке, неустанно вертелась карусель этикеток, ярлычков, коробочек, стаканчиков и ампул.

Она бросила газету в мусорное ведро, аккуратно заполнила журнал дежурств, переложила в нужном порядке карты больных, сделала пометки в отрывном ежедневнике и направилась в процедурную.

Ее неприятно удивила тишина, висевшая в отделении. «Странно, – мелькнуло в голове. – Как будто уже ночь и все больные спят, а между тем еще только начало восьмого. – И тут же, кто‑то невидимый и жуткий взвизгнул в самом мозгу: – Это не к добру!»

Маргарита остановилась и испуганно заморгала. Длинный, Г‑образный коридор тонул в тусклом свечении желтоватых настенных ламп. Дешевые акварельные натюрморты, спрятанные в стеклянные рамочки и развешенные в широких проемах между дверьми, сейчас выглядели черными квадратными прорехами в стенах. Пузырящийся местами линолеум, замытый и затертый до безобразных шанкров, казалось, впитывал в себя и без того скудный свет. В дальнем конце коридора в мигающем калейдоскопе пятен, отбрасываемых включенными мониторами, угадывался пустой сестринский пост палаты интенсивной терапии.

Маргарита прислушалась. Где‑то далеко, за лабиринтом лестниц, щелкнул и загудел механизм грузового лифта. Глухо стукнула оконная рама, и под дверью одной из палат жалобно застонал сквозняк.

«Я совсем одна!» – этот мысленный возглас, вполне естественный в пустынном, полутемном коридоре, таил в себе нечто большее, чем просто крик испуганной женщины. Он был, по сути, откровением всей ее жизни.

– Я ведь знаю, Риточка, что у тебя никого нет, – улыбаясь, сказал ей как‑то на одном из ночных дежурств врач Журналов – сорокалетний лысеющий мужчина с пивным брюшком, колыхающимся под белым халатом, густыми, колосящимися бровями и крохотным подбородком, гладеньким, как попка пластмассовой куклы. – Полагаю, я мог бы помочь тебе решить некоторые проблемы, связанные с пиками женской гормональной активности.

– У меня нет таких проблем, – мрачно ответила Маргарита.

– Врешь, – ласково констатировал врач и притянул девушку к себе. – Мужчины порой страдают от избытка тестостерона, а одинокие женщины, вроде тебя, мучаются от невозможности получить качественную вагинальную разрядку.

– Повторяю: у меня нет таких проблем. – Она попыталась высвободиться из его рук. – Прошу вас…

– И опять врешь. – Журналов наклонился к ее лицу. – Разрядка, которую ты, скорее всего, сама себе устраиваешь в ванне или под душем, не является полноценным заменителем коитуса. Ты просто обманываешь свой организм, воздействуя на клиторальные рецепторы, а я могу помочь тебе достичь полного удовлетворения.

– Я сейчас вам прокушу руку, – пообещала Маргарита, не сводя глаз с волосатой пятерни, хозяйничающей у нее на груди. – А потом разбужу криком все отделение.

Журналов с явной неохотой отпустил медсестру.

– Дикая ты, – сказал он, нервно поправляя манжеты сорочки, вылезающие из рукавов халата. – Вроде уже и ребенка родила, должна быть полноценной женщиной, а ведешь себя словно восьмиклассница. Впрочем, иные восьмиклассницы тебе фору дадут! – Он цокнул языком и расхохотался. – Ты, Риточка, принца ждешь, что ли? Единственного навек? Пора взрослеть, лапонька, и не быть такой инфантильной!

Эти пошловатые укоры отчасти были справедливы. Маргарита избегала мужчин. Любых. И умных и глупых, и застенчивых и нахальных, и красивых и безобразных. Но совсем не потому, что однажды уже обожглась любовью, а как раз потому, что все еще верила в нее. Она верила в то, что сердце сильнее мозга, знала тысячу оправданий безрассудности и безоглядности, считала «светильником тела» – глаза, а истинной силой – слово. Она сопереживала до слез своей тезке из Булгаковского романа, шептала по ночам Фета и могла десятки раз подряд слушать «Лебединую верность». Ей было дано очарование простых вещей. Она восхищалась безыскусной красотой летнего неба, не боялась неправильных форм и разбитых пауз, находила что‑то трогательное и беззащитное в упавшем листе и дождевой капле на оконном стекле.

Наверное, она наивна и даже инфантильна. Возможно, ей пора взрослеть. Но что поменяет опыт, если женская мудрость меряется не годами, а ударами сердца? Любая женщина – пожилая и молодая, искушенная и неопытная, циничная и романтичная, грубоватая и ласковая – все равно верит в любовь. Даже та, что много раз обманывалась в мужчинах, окончательно разочаровалась в любви и отчаялась стать счастливой – вопреки приобретенному с годами холодному прагматизму и напускному цинизму, все равно ждет своего мужчину – единственного, умного, сильного, безрассудного… словом, любящего и любимого.

…Маргарита ждала, что к ней вернется Максим Танкован. Она ни за что не призналась бы в этом никому, даже матери, которая, скорее всего, обвинила бы ее в отсутствии гордости, в безмозглости, слабости и опять, подобно врачу Журналову, – в наивности. Маргарита не торопила долгожданную встречу, но верила, что она непременно случится. Не может быть, чтобы отец ее замечательного ребенка не почувствовал это, не вздрогнул от отчаяния за потерянные в забвении годы, не вытер бы рукавом глаза, растроганно глядя на фотокарточку сынишки. Она хотела быть готовой к его появлению, а для этого должна была всегда хорошо выглядеть – свежо и опрятно, дружелюбно и весело. Даже после двенадцатичасового дежурства – вот, как сейчас. Она хотела быть молодой и красивой, когда в один ненастный день или вечер (такой, как сегодня) он появится вдруг за ее спиной и виновато скажет: «Здравствуй, Марго… Я вернулся, потому что так и не встретил никого лучше, добрее и преданнее тебя». А она грустно улыбнется в ответ…

И Маргарита улыбнулась своему отражению в коридорном зеркале. Со стеклянной глади ей улыбнулись в ответ выразительные синие глаза.

Конечно, она недурна собой. Тонкие черные брови и густые ресницы, аккуратный носик, едва заметная, милая родинка над верхней губой, белая, мраморная кожа, не знавшая пудры, – лицо, возможно, и не с глянцевой обложки, но очень и очень привлекательное. Говорят, она похожа на актрису из сериала «Варварино счастье». Может быть… Родинка точно такая же. И улыбка… Сериал, кстати, неплохой, трогательный, со счастливым концом. Ах, как хочется, чтобы и у нее, как и у Варвары, на которую она так похожа, все сложилось счастливо!

Маргарита еще раз придирчиво оглядела себя в зеркало. Легкая трикотажная блузка под белым халатом ей, без сомнения, шла, хоть и была куплена еще три года назад на распродаже вместе с этой простенькой, но элегантной юбкой. Одинакового светло‑синего цвета, они смотрелись единым костюмом, который не только подходил к глазам, но и подчеркивал достоинства ее фигуры.

Ловким движением она освободила волосы от резинки, стягивающей их на затылке в хвост, и они пролились на плечи темными, шелковистыми волнами.

– Кр‑р‑расотуля! – прорезал тишину хриплый голос, и Маргарита, вздрогнув, обернулась.

Врач Журналов, покачиваясь, стоял в дверях своего кабинета. Он был без халата и без галстука – в мятой, несвежей сорочке, расстегнутой до пупа, и полосатых полиэстровых брюках. – Софи Марсо! Нет, эта… Моника Белуччи!

– Евгений Игоревич, – как можно спокойнее сказала Маргарита, – вам нужно отдохнуть. Ваше дежурство – до утра, а, значит, еще вся ночь впереди.

– А разве не утро уже? – удивился тот.

– Ложитесь спать, Евгений Игоревич.

Журналов потер ладонями глаза.

– А кто сегодня в ночную смену?

– Женечка. – Маргарита посмотрела на часы. – Через сорок пять минут будет на работе.

Дежурный врач поморщился.

– Женечка… Слишком толстовата для меня… К тому же не люблю рыжих… У них… это… попа в веснушках. – Он хрюкнул коротким смешком. – Мне по душе такие, как ты, Моника…

– Вы опять за свое?

Журналов вытер рукавом нос и сложил руки на груди.

– Хочешь начистоту, Софи? Со мной спят все дежурные медсестры! Все до единой! Кроме тебя, недотрога.

– И Женечка не спит, – напомнила Маргарита.

Врач опять поморщился.

– Говорю же, – пробормотал он, – не люблю рыжих и полных. У меня сразу снижается детородная функция. Поэтому твоя Женечка – исключение из правил. Ясно тебе, Ритуля?

– Не поэтому, – холодно возразила та. – Просто Женька любит своего жениха и на других мужчин даже не смотрит.

Журналов нахмурился.

– Глупости. Антропология и биохимия у всех женщин одинаковые. Просто одни – дуры, вроде тебя, а другие посмекалистей да поумнее. Быстро сообразили, лапоньки, что со мной не пропадешь. – Он шумно высморкался в рубашку и неожиданно добавил: – Ко мне в постель даже наш молоденький ординатор прыгнул. Но с ординатором – это ошибка… Неудачный эксперимент. Проверка эректильности на суррогатном материале…

– Вот видите, – покачала головой Маргарита. – Куда уж мне в такую компанию!

– Предлагаю сделку. – Врач почесал кадык. – Будь со мной поласковей… Посговорчивей… А взамен я избавлю тебя от проблем на работе.

– У меня нет проблем на работе.

– Да? – шутовски удивился Журналов. – А эфедрин у кого постоянно пропадает?

– В мое дежурство эфедрин исчез всего один раз, – сказала Маргарита, – но тут же нашелся. Уж не вы ли со мной сыграли такую шутку, Евгений Игоревич?

– Если бы я хотел тебя проучить, – оскалился тот, – то сыграл бы по‑крупному. Так, чтобы тюрьмой запахло. Например, спер бы у тебя весь промидол[1]. В ответе – ты да Игнатьевна. Но она – баба ушлая, без мыла выкрутится. Вот и расхлебывала бы ты все одна, девонька…

– Проучить – за что? – Маргарита тряхнула головой. – Зачем вам идти на такую подлость?

– А чтобы ты приползла ко мне на четвереньках! – торжествующе воскликнул Журналов. – Чтобы признала свою… м‑м‑м… неправоту в отношении ко мне. Чтобы каждое дежурство впредь раскрывала со мной свое либидо!

– Я не хочу думать, что вы мерзавец, – тихо сказала Маргарита.

– Правильно, – кивнул Журналов и опять покачнулся. – Не надо так думать. Я отличный врач, – он покрутил перед ней руками, – прекрасный человек и просто обалденный мужчина!

– Прошу, идите спать, Евгений Игоревич. А мне еще нужно успеть снять показания осциллографа в ПИТе[2]и сверить по описи препараты в процедурной.

– Показания осциллографа? – фыркнул тот. – Да что ты в этом понимаешь, дуреха?

– Спешу напомнить, – сказала Маргарита, – что контроль за ПИТом вообще не входит в мои обязанности. Но как только из‑за кризиса уволили вторых дежурных сестер, нам приходится разрываться на два фронта.

– На два фронта! – передразнил Журналов. – Сейчас в палате один‑единственный пациент после операции на селезенке. Ему на твои показания – тьфу и растереть! Оклемается – его счастье, даст дуба – опять же – планида такая. И ни ты, ни я, ни осциллограф ничего нового не придумаем. – Он пожевал губами. – Хочешь коньячку?

Маргарита помотала головой.

– И вагинального оргазма тоже не хочешь? – Врач уныло развел руками. – Ну тогда иди, кукуй наедине с осциллографом. – Он попятился обратно в кабинет. –

Что за дежурство такое?.. Мужененавистница в паре с рыжей толстухой!.. Как тут не выпить? – И дверь за ним захлопнулась.

Маргарита покачала головой и двинулась дальше – к мерцающим мониторам сестринского поста.

Палата интенсивной терапии находилась в конце коридора, в торцевой части этажа. Здесь больше не было никаких других помещений, кроме щитового отсека, входом в который и заканчивался коридор. Ни лестниц, ни аварийных выходов – только грузовой служебный лифт с бесшумной железной дверью. Этот лифт служил для перевозки больных из операционной в реанимацию. Нередко им пользовались и лечащие врачи, спешащие к своим пациентам. Сломайся лифт, пришлось бы спускаться по лестнице в другом конце здания, а потом топать по длиннющему коридору через все отделение.

На широком деревянном столе равнодушно моргал экран осциллографа. Рядом потрескивал старый, громоздкий монитор компьютера. Он светился прямоугольниками контрольных таблиц и диаграмм, отображавшими состояние больного в палате за белой дверью.

Шестидесятилетний пациент, помещенный сюда сегодня утром из операционной, расположенной этажом выше, прямо над постом, был подключен к аппарату искусственного дыхания. Медсестры из хирургии болтали, что сердце мужчины остановилось во время операции. Пробовали дефибриллятор – безуспешно. Пришлось вводить в один из желудочков сердца адреналин. Это возымело действие. Но врачи не были уверены, что мужчина выкарабкается. Шестьдесят лет – не восемнадцать, организм может спасовать, отказаться от борьбы.

Хирурги свое дело сделали. Теперь судьба попавшего в ПИТ мужчины была в руках одного Господа Бога.

Маргарита закусила губу. Этот грубый циник Журналов, к сожалению, в чем‑то прав: ни он, ни она, ни хирурги ничего уже не прибавят к сделанному. Чаши весов качаются отныне не по их воле.

Но все‑таки, пока есть надежда, пока кривящаяся и скачущая на экране линия не превратилась в одну бездыханную прямую, она сделает для больного все, что в ее силах. Она будет бороться за него до конца, и может статься, песчинка ее труда окажется решающей в перевесе упрямой чаши жизни.

Маргарита внимательно вгляделась в экран. Активность мозга – высокая, и радужные всполохи на мониторе похожи на взрывы разноцветных петард. Зато сердце работает неуверенно – зеленая линия скачет с длинными интервалами, то иногда почти совсем замирая, то вдруг неожиданно учащая прыжки.

Она перевела глаза на мерцающую рамку контроля – пятьдесят пять ударов в минуту. Давление – сто сорок пять на семьдесят. Режим вентиляции легких включен девять часов четырнадцать минут назад. Зеленая лампочка показывает: все в норме. Отечественные приборы, привезенные сюда пару лет назад какой‑то страховой компанией, по счастью, еще ни разу не дали сбоя.

Маргарита раскрыла журнал, сверилась с часиками на руке, и аккуратно заполнила нужные столбцы. Потом достала карту с показаниями лечащего врача и похолодела: двадцать минут назад она должна была сменить больному капельницу с раствором. Как можно было об этом забыть?!

Она со всех ног бросилась в палату. Это была квадратная комната без окон с белыми стенами и чугунными радиаторами. Две кровати стояли в шаге друг от друга. Одна из них пустовала, на другой, возле которой высилась стойка капельницы, неподвижно лежал человек. Его бело лицо было перекошено из‑за эндотрахеальной трубки, торчащей изо рта. Черная гармошка аппарата искусственного дыхания с шипением вздувалась и опадала, заставляя работать его легкие. Мужчина, по видимости, находился в коме. К его груди, лбу, вискам и затылку были прикреплены черные маленькие электроды, их провода встречались в аккуратном зажиме над головой, где сплетались в один толстый провод, ведущий наружу, к энцефаллографу и электрокардиографу. К пластиковой канюле с тыльной стороны руки больного была прикреплена дренажная трубка. По ней из висящего на стойке пластикового мешочка бежал физиологический раствор с адреналином. Жидкость была уже на исходе.

Маргарита с облегчением вздохнула: все в порядке, успела. Она приблизилась к кровати, бегло прочитав табличку, прикрепленную к металлической спинке в ногах больного: «М. Струковский, 1948 г. р. Аневризма аорты», потом проворно перекрыла подачу жидкости, заменила мешочек пластиковой бутылью, полной раствора, подсоединила регулятор скорости капельницы и освободила трубку от зажима. Затем проверила, ничего ли не забыла, убедилась, что все сделала правильно, и, прежде чем уйти, еще раз взглянула на больного. Ей показалось, что бескровные губы, растянутые пластмассовой трубкой, едва заметно шевельнулись, словно мужчина пытался что‑то сказать.

Маргарита замерла.

– Вы слышите меня? – тихо спросила она.

Веки на белом неподвижном лице дрогнули.

– Держитесь! – с чувством попросила девушка. – Прошу вас: не сдавайтесь! Вы молодец. Вдвоем мы справимся, вот увидите. – Она дотронулась до его руки с залепленной пластырем канюлей. – Все будет хорошо…

Едва за Маргаритой закрылась дверь, веки больного снова дрогнули и медленно открылись. Ожившие, налитые кровью глаза не отрываясь смотрели на матовую ширму, стоящую в углу комнаты. В расширенных зрачках мужчины плескался ужас.

Узкая, как пенал, процедурная, подрагивающая в свете двух ультрафиолетовых ламп, была уже прибрана и вымыта. В урчащем металлическом ящичке, подключенном к розетке, стерилизовались инструменты, а на деревянном, застеленном новенькой клеенкой топчане высилась стопка чистых вафельных полотенец.

Маргарита включила верхний свет, повозилась со связкой ключей и, отыскав нужный, открыла стеклянный шкаф, снизу доверху заставленный пузырьками, коробочками и ампулами. Внимательно осмотрев содержимое верхней полки, она облегченно вздохнула: эфедрин на месте.

В прошлый раз Тамара Игнатьевна так и не поверила ей.

– У тебя не все в порядке с головой, девочка, – заявила она. – Сначала ты поднимаешь панику на все отделение, что похищены лекарства, пишешь объяснительную, рыдаешь в голос, а потом вдруг обнаруживаешь, что пропажи не было, что все на своих местах. Еще одна такая ложная тревога, и я всерьез задумаюсь о твоем переводе в психиатрический блок. И не в качестве медсестры, а в качестве пациента!

– Я не могла ошибиться, – пробормотала Маргарита. – Верно, кто‑то подшутил надо мной…

Сейчас причин для тревоги не было. Сверившись с блокнотом, она тщательно пересчитала пузырьки на нижней полке, обвела фломастером колонку в контрольном листе и решила навести порядок в «таблеточном» ящике. Здесь находились препараты так называемого «поверхностного учета»: аспирин, анальгин, фурацилин, активированный уголь, стрептоцид и глюкоза. Разложив упаковки в нужном порядке и на всякий случай дважды их пересчитав, Маргарита выпрямилась, захлопнула блокнот и аккуратно заперла шкафчик на ключ. Дежурство закончено. Через полчаса Женечка примет у нее смену и – все. Можно ехать домой, к маме и сыну.

Сегодня был обычный день, похожий на десятки других таких же суетных и хлопотных дней. Четверо новых больных, две выписки и обычная череда осмотров, назначений, процедур и уколов. Ничего выдающегося и ничего странного, если не считать мертвой тишины, вот уже час висящей в отделении.

Маргарита устало взялась за дверную ручку, потянула ее на себя и обомлела: дверь не открылась. Не помня себя от удивления, она пощелкала «собачкой» замка, еще раз с остервенением подергала ручку и в немом ужасе опустилась на стул. Процедурный кабинет был заперт снаружи.

Она не могла ума приложить, как такое могло случиться! Дежурная медсестра терапевтического отделения оказалась в ловушке, наедине с гнетущей тишиной, отрезанной от внешнего мира прочной массивной дверью, в которую совсем недавно вставили надежный немецкий замок.

«Ключи от процедурной, ординаторской, бельевой, раздевалки и шкафов с лекарственными препаратами не должны находиться в одной связке!» – инструктировала медсестер Тамара Игнатьевна.

Маргарита выполнила указание.

Теперь одна связка ключей лежала в кармане ее халата, а другая…

Она похолодела. Вторая связка сейчас болталась с той стороны двери!

Получалось, что в полутемном безлюдном коридоре кто‑то подкрался к процедурному кабинету и бесшумно повернул ключ в замке! Зачем? Кому понадобилось так глупо шутить над ней? Через тридцать‑сорок минут появится Женечка и будет необычайно удивлена и напугана, что оба поста – основной и дежурный у ПИТа – пустуют. Журналов мертвецки пьян. Больные предоставлены сами себе. Тамара Игнатьевна ни за что не поверит в случившееся. В самом деле, дикость какая‑то. Фантасмагория.

Неожиданно за дверью, где‑то в глубине коридора, голос Мартынова затянул: «Где же ты, моя любимая?.. Отзовись скорей!..»

Песня оборвалась на полуслове, а через мгновение зазвучала опять. «Ты прости меня, любимая, за чужое зло!..»

Маргарита закусила губу. Она оставила свою старенькую «Мотороллу» на столе, рядом с журналом дежурств, и та теперь разрывалась от звонков.

Как глупо оказаться в таком дурацком положении! Совсем недавно она смеялась до слез, когда читала про нерадивого сотрудника зоопарка, который пошел убираться в клетке тигра, выпустил хищника, а сам случайно заперся внутри. Битых три часа бедолага находился в шкуре своего питомца, пока его не освободили сотрудники МЧС.

А теперь она сама оказалась в похожей ситуации. Клетка заперта. Тигр выпущен на свободу, то есть больные остались без помощи. Хорошо, что МЧС в лице Женечки скоро прибудет.

На мгновение Маргарите показалось, что она ошиблась. Дверь никто не запирал, просто что‑то заело в немецком замке. Какой‑то пустяк, безделица – зацепилась за скобу возвратная пружинка или разбухла от сырости щепа, превратившись в распорку.

Она вскочила со стула и что есть силы дернула ручку на себя. Дверь не шелохнулась. Маргарита присела на корточки, вгляделась в щель между дверью и косяком и ясно увидела гладкий язычок стального запора. Сомнений не оставалось: кто‑то повернул ключ в замке.

Ее охватила паника.

– Помогите! – Она забарабанила кулаками в дерматиновую обивку. – Эй, кто‑нибудь! Выпустите меня!

Коридор снаружи ответил ей зловещим молчанием.

– Помогите!.. Евгений Игоревич!.. Кто‑нибудь!.. Умоляю! Откройте дверь!

«Я хочу, чтоб жили ле‑ебеди…» – телефон на ее рабочем столе снова бесполезно завыл в гулкой тишине. Вероятно, звонит Женечка, чтобы предупредить, что, как всегда, опаздывает. А может, это мама?.. Что‑то случилось с Антошкой, и она не знает, что предпринять?! – На лбу у Маргариты выступила испарина. – Наверно, сынишка подавился косточкой от абрикоса!.. Или поскользнулся на ступеньках крыльца и ударился головой!.. Боже! Какой ужас! – Она в отчаянии упала на колени перед равнодушно‑надменной дверью и обеими ладонями стукнула в податливую, мягкую обивку:

– Умоляю! Ради всего святого!.. Выпустите меня!

Унизительная беспомощность и растерянность уступили место страху. Во рту пересохло, а желудок свело тупой холодной болью. Вероятнее всего, она страдает болезнью, о которой раньше не догадывалась, – клаустрофобией. Виски сдавило, кровь шумно и гулко била в них, как в литавры, и казалось, удары эти были слышны даже в коридоре. Из глаз брызнули слезы.

– Умоляю… – прошептала Маргарита и бессильно опустила руки. – Умоляю…

Через мгновение до нее донесся странный звук. Стараясь унять рыдания и бешеный стук сердца, она приникла ухом к двери. На дерматиновой обивке появилось влажное пятно от слез. В коридоре кто‑то пищал тоненьким голоском, и этот мерзкий писк, похожий на предсмертный крик полевки, попавшей в объятия змеи, показался Маргарите знакомым. Она растерла по щекам слезы, силясь припомнить, где могла раньше слышать его. Было похоже, что пищит живое существо, но как‑то… ровно, буднично, не делая пауз, чтобы набрать в легкие воздуха. Значит, это искусственный звук. Его может издать… только…

Слезы мгновенно высохли. Маргарита в ужасе уставилась на дверь, боясь поверить в свою догадку. Как тонущий человек, который, чтобы сберечь силы, перестает барахтаться в воде, она замерла на мгновение, и тут же ледяная волна прозрения, отчаяния и страха накрыла ее с головой.

Этот мерзкий писк – не что иное, как сигнал тревоги компьютера, установленного возле палаты интенсивной терапии! Изменение уровня кислорода в крови, резкое падение артериального давления и, наконец, остановка сердца больного – вот три причины, по которым может сработать электронный алармист.

В глазах потемнело. Маргарита почувствовала, что ей не хватает воздуха. Ломая ногти, за которыми всегда заботливо ухаживала, она принялась остервенело царапать дверную обивку.

– Помогите!.. – вместо крика из горла вырвался клокочущий хриплый стон. – По‑мо‑ги‑те…

Писк за дверью, казалось, усилился. Еще мгновение – и он стал походить на свист, а затем перешел в зловещий рев. Оглушительные децибелы взорвали тишину коридора, и она разлетелась в стороны мириадами острых, раскаленных осколков. Дикий рев, как цунами, сотрясал стены, ломился в двери, высасывал внутренности помещений, оставляя в них вакуум. Маргарита зажмурилась и закрыла ладонями уши. Сейчас она будет разорвана в клочья, сметена с лица земли свирепой чудовищной силой. Беспощадный смерч сорвет с петель дверь и закрутит содержимое комнаты в смертельном водовороте, превращая, подобно гигантскому миксеру, мебель, шкафчик с лекарствами, лампы, топчан и саму Маргариту в месиво, грязную кашу.

Неожиданно щелкнул замок – кто‑то с той стороны двери повернул ключ – и в то же мгновение ураган стих, а дикий рев уступил место ровному, тоскливому писку. Маргарита испуганно открыла глаза. На пороге возник старик. Он выглядел привидением – бестелесным и невесомым. Пушистые, как у одуванчика, седые волосы, глазки‑щелочки, тонкий, будто хрустальный, нос и полупрозрачная кожа, похожая на пергамент, каким прокладывают коробки с зефиром. Казалось, только тяжелые шаркающие тапочки удерживали его тело на весу. Без них он бы плавно взмыл к потолку и растворился в небытии.

– Ты что так надрываешься, сердешная? По полу ползаешь…

Старик участливо наклонился к Маргарите. Та нахмурилась, пытаясь вспомнить, где видела его раньше, и, наконец, сообразила, что ее спаситель – обычный пациент отделения терапии. Она даже вспомнила его фамилию – Битюцкий. Острая пневмония, осложненная приступами стенокардии. Сейчас идет на поправку.

Маргарита тряхнула головой, сбрасывая с себя остатки наваждения, и хрипло пожаловалась:

– Меня кто‑то запер…

– Вот оно что… – протянул старик. – А я дивлюсь: в отделении все пищит, а никого нету… Ни врача, ни сестры…

– Да‑да… – Она поспешно поднялась с пола. – Пищит… Я уже бегу. – И опрометью бросилась вон.

Старичок проводил ее взглядом и печально вздохнул: – Эх, сердешная… Достанется тебе…

Противный, тонкий звук натянутой струной дрожал в полутемном пустынном помещении. Он закладывал уши, сливаясь в нескончаемый, ровный гул, который заполнял собой все пространство, висел в нишах, струился по стенам, качался под потолком.

Маргарита бежала по бесконечному коридору, мысленно умоляя компьютер ошибиться. Она отчаянно надеялась, что ничего страшного не произошло. Просто перегорела какая‑нибудь электронная фитюлька в мониторе, или программа зависла и требует перезагрузки, или перегрелся системный блок, или…

Едва она очутилась возле ПИТа, надежда рухнула.

Диаграммы на экране пожухли и рассыпались, уступив место ярко бордовой надписи System Alarm. Монитор справа выбрасывал нули в рамке контроля. Радужные вспышки энцефалографа угасли, как последний салютный залп, превратившись в моргающее коричневое пятно, а на экране кардиографа застыла безжизненная зеленая прямая.

Не помня себя от страха и отчаяния, Маргарита распахнула дверь в палату и замерла на пороге.

Мужчина лежал на кровати, прогнувшись всем телом, запрокинув голову и сжав кулаки. Эндотрахеальная трубка торчала из полуоткрытого, скривившегося в агонии рта, а в уголках губ розовела застывшая пена. Прозрачные, остановившиеся глаза смотрели в потолок, и в этом мертвом, страшном взгляде, как на пластинке «Полароида», отпечатался животный ужас.

Сделав над собой усилие, Маргарита шагнула вперед и затряслась в рыданиях.

Всего лишь четверть часа назад она обещала этому человеку сделать все возможное для его спасения, уверяла, что поможет ему справиться с недугом и победить смерть, а в итоге не предприняла ничего, не пришла на помощь, не ударила палец о палец. В самый нужный, самый важный, самый страшный момент ее попросту не оказалось рядом. А он, наверно, взывал, надеялся, верил, сжимал беспомощно руки, хрипел, таращился в темноту, из последних сил цепляясь за угасающую жизнь.

А теперь все кончено. Шестидесятилетний мужчина по фамилии Струковский умер, не дождавшись ни помощи, ни даже слов утешения. И виновата в этом она, Маргарита. Случилось непоправимое, и разве может ей служить оправданием заевший замок в процедурном кабинете? Разве может она пенять на обстоятельства, если на кону – человеческая жизнь? Его сердце могло бы еще биться, а легкие, которым помогал аппарат искусственного дыхания, – дышать…

Стоп! Маргарита испуганно вытерла слезы и, моргая, уставилась на черную гофрированную гармошку, сдутую и неподвижную, как меха брошенного на пол баяна. Респиратор не работает! Вентиляция легких отсутствует! А между тем аппарат устроен так, что продолжал бы качать воздух, даже если сердце пациента остановилось.

Она не могла поверить глазам: насос самостоятельно прекратил работу. Значит, в системе произошел сбой! А что, если… Маргарита похолодела. Что, если остановка аппарата и явилась причиной смерти?! Но как можно было подключать больного к неисправному оборудованию? Как можно было увольнять дежурных сестер ПИТа? Наконец, как могла она сама покинуть пост? Ради чего? Чтобы убедиться, что этот проклятый эфедрин никуда не исчез? Слезы опять потекли ручьем. И все же: почему ни с того ни с сего вдруг сама по себе отключилась система искусственной вентиляции легких?

Еще не понимая, что делает, повинуясь какому‑то странному предчувствию, Маргарита медленно опустилась на корточки и заглянула под тумбу агрегата. На полу среди скатавшейся в комочки пыли свернулись змеиными кольцами электрические провода. Толстый шнур темно‑серого цвета, тянущийся от аппарата искусственного дыхания, был вырван из сети.

г. Москва, август 2008 года…

Голая девушка лет двадцати с ухоженным телом и безупречной фигуркой лежала, запрокинув голову, на кровати студенческого общежития МИФИ и судорожно комкала под собой простыню. Сквозь дешевую ситцевую занавеску просачивался утренний свет. Девушка в ужасе зажмурила глаза, цепенея от смертельного холода револьверного ствола, приставленного к ее лбу.

Занавеска билась о подоконник, словно в агонии. Из распахнутого окна в комнату лился будничный перезвон трамваев. Где‑то слышались визгливые голоса и смех.

Она вздрогнула, скривила рот, замерла и, наконец, бессильно вытянулась на простыне:

– К… кайф…

Максим Танкован опустил металлический, очень похожий на настоящий пистолет и, усмехнувшись, отбросил его в сторону:

– Зачем тебе этот допинг, Светка? Разве моих усилий недостаточно?

Девушка, не открывая глаз, расплылась в улыбке:

– Ты лучший в мире мужчина! Просто… Ну как тебе объяснить… Дополнительные ощущения. Как приправа к основному блюду.

Максим встал с кровати, собрал с пола раскиданную одежду и кисло пробормотал:

– Значит, я для тебя – основное блюдо, которому все‑таки требуется приправа… Такая перчинка в виде игрушечного пистолета.

Светка повернулась на бок и, подперев голову рукой, с удовольствием наблюдала, как ее любовник натягивает джинсы и застегивает рубашку. У нее было простоватое, но милое личико с пухлыми, почти кукольными губками, большие карие глаза с редкими длинными ресницами и копна спутанных пшеничных волос.

– Скажи, – она вдруг посерьезнела, – а ты бы смог по‑настоящему?..

– Не понял… – Максим вопросительно уставился на подружку.

– Ну… убить человека… Вот так, глядя жертве в глаза, выстрелить ей в лоб…

Он задумался.

– Пожалуй, смог бы… Все зависит от обстоятельств. А почему спрашиваешь?

– Понимаешь, – она мечтательно возвела глаза к обшарпанному, серому от пыли потолку, – я представляла, что пистолет – настоящий. Это так жутко… – она передернула плечами, – и в то же время – так сладко…

– Ты извращенка, – констатировал Максим. Он оделся, достал из сумки электробритву и, наклонившись к зеркалу, стоящему на колченогом столе, провел рукой по подбородку. – Но мне было с тобой хорошо…

– Было? – с тревогой переспросила девушка. – Почему ты говоришь в прошедшем времени, Максик?

Тот усмехнулся, включил бритву и стал аккуратно подправлять модные тонкие усики.

– Я думаю, – пробормотал он невнятно, почти не открывая рта, – что наши отношения себя исчерпали… Хорошего понемножку…

Светка рывком села на кровати.

– Что ты хочешь сказать?

– Мы расстаемся. – Он выключил бритву, невозмутимо подул на нее и убрал обратно в сумку. – Это наша последняя встреча.

В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь хлопающей о подоконник занавеской.

– Давай только без сцен, – предупредил Максим. – Ты умная девушка, за то и ценю. Нам было хорошо, мы получили удовольствие друг от друга. Это как… – он прищурился, подыскивая сравнение, – это как прокатиться на аттракционе: свист в ушах, минутный восторг, масса эмоций. Но сеанс заканчивается, кабинка останавливается, мы вылезаем и с улыбкой бредем к следующему аттракциону – согласно купленным билетам. А тот, на котором уже прокатились, вспоминаем с благодарностью и неподдельной радостью. – Он закатал рукава рубашки и отправился в ванную – общую для двух комнат блока.

– Значит, я – карусель? – глухо спросила девушка.

– Скорее – «русская горка», – отозвался Максим, пустив воду и улыбаясь забавной метафоре. – Или даже «пещера неожиданностей».

Но Светке было не до смеха. Губы ее задрожали, а глаза наполнились слезами.

– Мне казалось, – крикнула она, – что ты любишь меня. Что встретились две половинки. Что наш роман – это волшебная книга, в которой…

– Перестань! – Максим поморщился. – Ты же знаешь: я терпеть не могу пафосных и приторных монологов из мыльных опер. Между прочим, если бы по этой твоей «волшебной книге» сняли сериал, то в нем у тебя даже не было бы имени. Ты бы так и значилась в титрах – «девушка из общежития».

– А у тебя там была бы главная роль, не правда ли?

Максим почистил зубы, вымыл щетку, стряхнул ее и сунул в карман джинсов, потом вытер лицо и руки зеленым махровым полотенцем, повесил его на плечо и, прихватив с собой мыльницу и флакончик «Живанши», вернулся в комнату.

– Послушай, я не говорил тебе, что собираюсь провести с тобой всю жизнь, верно? – Он сел на корточки, сложил в сумку туалетные принадлежности и с хрустом застегнул молнию. – Больше того: я никогда не скрывал, как отношусь к женскому полу вообще и к браку в частности.

– Как к аттракциону, – кивнула Светка, растирая ладонью слезы по лицу.

– Нет, – он медленно покачал головой. – Женщины – это чтиво для отдохновения, головоломка на час, ребус, который разгадал и забыл. А брак – это матанализ, понимаешь? Фортран, Ассемблер![3]

– Любовь для тебя – математическая формула?

Максим сел рядом и снисходительно потрепал ее по плечу:

– Нет, конечно. Но в отношениях между мужчиной и женщиной непременно наступает момент, когда нужно включать голову.

– Включил? – Она раздраженно отстранилась от него. – Подсчитал, возвел в степень и вычленил корень?

– Суди сама. – Максим развел руками. – У нас нет будущего. Ты – студентка, я – молодой человек из периферийного городка, еще не вставший на ноги и не добившийся в этой жизни ничего. Твоя стипендия и моя зарплата – это…

– Пошел вон! – Светка резко встала с кровати.

– Правильно. – Максим с явным облегчением кивнул, подобрал с пола сумку, подхватил с вешалки мотоциклетный шлем и направился к дверям. На пороге он обернулся: – Надеюсь, мы оставим друг о друге приятные воспоминания…

– Вон! – повторила девушка.

– Мы – физики, дорогая, а значит, сильны головой, а не сердцем. – И он хлопнул дверью.

Через пару минут его стройная фигура появилась на крыльце общежития.

Максим сбежал по ступенькам, расчехлил старенький мотоцикл «Минск», запаркованный у самого входа, надел шлем и, запрокинув голову, поискал глазами четвертый этаж.

Светка с тяжелой грустью наблюдала за ним из окна. Поймав его взгляд, она медленно подняла игрушечный пистолет, служивший ей четверть часа назад сексуальной «приправой», прицелилась в теперь уже бывшего любовника и несколько раз щелкнула курком…

– Извращенка, – пробормотал тот и рванул ногой рычаг кикстартера. – Ты просто дура, а не физик!

Он даже предположить не мог, что пистолет еще однажды появится в руке этой девушки. И будет совсем не игрушечным.

Максиму Танковану было двадцать три года, но выглядел он старше своих лет. Как говорили женщины – солиднее.

Пару месяцев назад он окончил институт, в общежитии которого до сих пор появлялся «по старой памяти».

К выпускникам и студентам МИФИ Максим питал особые чувства.

– Мы – физики, – говорил он. – А значит, имеем преимущество перед остальными людьми. Ведь миром правят ум и воля!

В другой раз, где‑нибудь в обществе юных абитуриенток, он пояснял:

– Физик – это не профессия и даже не призвание. Это – образ мыслей, отношение к миру, способ существования!

Прагматичный, рациональный, целеустремленный, с проницательными серыми глазами, точеным, словно мраморным, подбородком, тонкими усиками над верхней губой, идеально уложенными на пробор пепельными волосами, Максим походил на прусского офицера времен Первой мировой. Такими изображали австрийцев и немцев в иллюстрациях к новеллам Мопассана и в школьных учебниках по истории. Это забавное сходство отмечали не только однокашники Максима, но и посторонние люди. Однажды, прямо в метро, к нему подошла женщина и, представившись ассистентом режиссера, предложила участвовать в кастинге нового фильма в постановке Рауфа Кубаева на роль какого‑то фон Штыца.

– У вас чудесная внешность! – заверила она. – Типажная. В советские времена таких персонажей играли прибалты.

Максим отказался.

– Я не клоун, – сухо пояснил он. – Кроме того, каждый должен заниматься делом, которому учился.

После этого случая среди приятелей за ним закрепилось прозвище фон Штыц.

Максим пять лет учился на программиста. Он с отличием окончил институт и с большим трудом устроился на работу в фирму «Интеллект сервис» – серьезную контору, занимавшуюся поставкой программного обеспечения нескольким оборонным предприятиям.

С Каширки, где располагалось общежитие МИФИ, до работы было рукой подать. На мотоцикле, минуя пробки, – четверть часа, не больше. В девять ноль‑ноль он обязан провести магнитной карточкой по светящемуся зелеными огоньками терминалу, установленному на проходной. Ровно в девять, ни минутой позже. За опоздания могут депремировать, лишить зарплаты, а новичка, вроде него, – и уволить.

Максим посмотрел на часы. Без двадцати восемь. Очень хорошо, что неприятный разговор в общаге, который запросто мог обернуться многочасовым выяснением отношений, прошел легко и быстро. «Я думала… что встретились две половинки… что наш роман… волшебная книга…» – Максим усмехнулся. – Оказывается, не все физики умеют включать мозги. Наверное, много зависит от пола, – размышлял он. – Мужчина никогда не потеряет рассудок от глупых речей и сладких объятий. Женщина – может. Она забывает, что абстракция – это прежде всего порядок. Самая абстрактная в мире наука – математика – восхитительна тем, что состоит из гранитных законов и непреложных истин. Но женщина‑математик, убежденная, что стала пленницей абстракции под названием любовь, неминуемо обнаруживает отсутствие законов, логики и хоть какого‑нибудь порядка в своей очаровательной головке.

До начала рабочего дня было еще больше часа, и Максим явно успевал заскочить домой – в скромную съемную квартирку в Котляковских трущобах, которую он делил с приятелем Русланом Кушевым. Времени вполне хватит, чтобы сварить себе пельмени или сделать яичницу. Разумеется, можно было бы позавтракать в общаге – у этой глупышки наверняка что‑нибудь завалялось в холодильнике, – но тогда пришлось бы переносить тяжелый разговор на потом. Натуральное свинство – поесть, вытереть губы салфеткой и блаженно улыбаясь, сказать: «Ну теперь, кажется, действительно все! Прощай, русская горка!»

Поэтому Максим Танкован поступил благородно. Другой на его месте – какой‑нибудь лирик, какой‑нибудь Васисуалий Лоханкин – непременно пожрал бы напоследок, пробурчав: «С паршивой овцы хоть шерсти клок».

Он пристроил мотоцикл во дворе между ржавой «Таврией» и унылой, исписанной граффити коробкой‑«ракушкой», вежливо поздоровался с дворником‑таджиком, которого за глаза называл «военнопленным», и юркнул в подъезд.

– Штыц! У нас гости! – прокричал из ванной Руслан, едва Максим распахнул дверь квартиры. – Точнее – у тебя!

В крохотной прихожей пахло духами, поэтому гадать, какого полу «гости», не приходилось. Лихорадочно соображая, кому из его бывших «русских горок» пришло в голову нанести ранний визит прямо в логово «бессердечного зверя», Максим бросил сумку на галошницу, пристроил сверху шлем и, пригладив перед зеркалом растрепавшиеся волосы, решительно шагнул на кухню.

– Максимка! – Жгучая брюнетка лет двадцати пяти, в пошлом, аляповатом топике, из‑под которого бесцеремонно и своенравно вываливалась складка дрожащего животика, радостно поднялась ему навстречу. – Ты все такой же красавец! Даже еще похорошел!

«Не могу ответить тем же», – мысленно пробормотал тот, а вслух произнес с улыбкой: – Ларочка! Вот так сюрприз! Какими судьбами?

Они расцеловались, как светские львицы на богемной вечеринке – касаясь друг друга щеками и чмокая воздух.

– Ты извини, – предупредил Максим, – я заскочил на пять минут позавтракать, поэтому времени в обрез. Ты рассказывай, рассказывай, а я пока что‑нибудь сварганю.

– Я проездом в Москве, – пояснила брюнетка. – Твои умоляли меня заскочить к тебе, проведать, передать гостинцы. – Она ткнула пальцем в пакеты, сваленные на столе.

Максим уже достал с полки кастрюльку для пельменей, но теперь передумал, сунул ее обратно и потянулся к пакетам.

– Кулебяка! – обрадовался он, извлекая пирог в промасленной бумаге. – Как это кстати!

– Вспоминаю тебя часто, – улыбаясь, продолжала девушка. – Из нашего класса, ты знаешь, все разъехались по столичным городам. В сибирской глуши никому неохота оставаться.

– Ну, ты же осталась, – возразил Максим, с наслаждением жуя пирог. – И не одна…

– Да, – подтвердила Ларочка. – Сашка Корж никуда не уехал. Работает в милиции и чувствует себя вольготно. Прямо‑таки хозяин! Обложил данью коммерсантов…

Максим оторвался от кулебяки и с тревогой поднял глаза:

– Моих родителей тоже… обложил?

– Ну какие же они коммерсанты! – рассмеялась брюнетка. – Ваша гостиница как была в убытке, так и осталась. Милиции и властям такие бизнесмены не интересны.

– Ничего, – кивнул Максим. – Вот разбогатею – мои старики будут жить, как у Христа за пазухой.

– И как скоро это случится? – игриво поинтересовалась Ларочка, с театральной многозначительностью обводя взглядом скромную кухню.

Максим почувствовал необходимость в ответном уколе.

– Очень скоро, – пообещал он, – через каких‑нибудь пару лет. Раньше, чем ты замуж выйдешь.

Девушка насупилась.

– А я и не спешу, – буркнула она. – Только не подумай, что я тебя жду! Я ж не такая дуреха, как Марго…

Максим опять перестал жевать и неодобрительно посмотрел на Ларочку.

– Ладно, ладно… – примирительно прощебетала та. – Ну что мы, ей‑богу? Три года не виделись, а едва встретились – сразу ссоримся.

– Два года, – поправил Максим. – Я приезжал на каникулы позапрошлым летом.

– Это невозможно забыть. – Девушка накрыла ладонью его руку. – Нам было так хорошо…

Он мягко отстранился и, откусив пирог, небрежно поинтересовался:

– А как там Ритка? Замуж не вышла?

– Марго? – хохотнула брюнетка. – Я ж говорю: тебя ждет! Работает, сыночка растит… Мальцу‑то уже… – Она подняла глаза к потолку. – Погоди… Когда ты уехал в Москву?.. Ага… Пять лет тому… Значит, тебя проводили, а через девять месяцев она родила… Сколько, выходит, мальчишке‑то?..

Максим хлопнул ладонью по столу.

– Ну, хватит!

На пороге возник Руслан – невысокий, темноволосый, крепко сбитый молодой человек с подвижным лицом и смеющимися глазами.

– Уже шумишь? – подмигнул он приятелю, вытирая полотенцем мокрые волосы. – Ты не забыл, Штыц, что сегодня твоя очередь готовить завтрак?

Максим поднялся из‑за стола, стряхнул с рубашки хлебные крошки и указал на пакеты:

– Здесь полно всякой вкусной еды. Подкрепляйся.

– Уже уходишь, Максимка? – взволновалась брюнетка. – Мне так хотелось пообщаться! Мы ведь не виделись сто лет!

– Два года, – холодно поправил тот. – Увидимся еще через два, когда я разбогатею, а ты выйдешь замуж.

Ларочка встала, и ее животик колыхнулся под топиком.

– А в этом году тебя не ждать? – тихо спросила она. – Твои старики очень скучают…

– Я им позвоню, – пообещал Максим и, выходя, помахал рукой: – Привет Коржу!

Девушка проводила его взглядом, в котором одинаково читались растерянность и досада.

– Он на работу опаздывает, – виновато пояснил Руслан, когда за приятелем закрылась дверь. – Серьезная контора, строгие правила… А вы не торопитесь, девушка. Посидим, пообщаемся…

Разговор с бестолковой Ларочкой оставил неприятный осадок в душе Максима.

Эта дуреха за пять минут умудрилась напомнить ему обо всем, что он так тщательно прятал на самом донышке совести. Словно кто‑то встряхнул холодную стеклянную колбу, забытую нерадивым студентом в лаборантской, и мутная, тяжелая взвесь поднялась и завертелась грязным калейдоскопом. В этой тревожной карусели замелькали знакомые лица: родителей, едва сводящих концы с концами в своей маленькой двухэтажной гостинице, отстроенной отцом еще в начале девяностых, Сашки Коржа с его стальным, презрительным взглядом, Маргариты…

Максим дал слово навещать своих стариков дважды в год, но за все время учебы появился в родном городке лишь однажды – позапрошлым летом.

За целую неделю отпуска он даже толком не поговорил ни с матерью, ни с отцом – гулял всласть, пропадал в единственном на весь город ночном клубе, потом спал до полудня, обедал на первом этаже гостиницы вместе с редкими постояльцами, спешно приводил себя в порядок и опять убегал. А когда пришла пора возвращаться в Москву, попросил у родителей денег взаймы, расцеловался с ними – и уехал.

Сашка Корж возненавидел Максима, когда тот увел у него невесту.

Им было по восемнадцать. Коржа призвали в армию, а Танкован получил отсрочку, потому что собирался поступать в столичный вуз. Рекомендацию в инженерно‑физический институт ему дал лично мэр Сырого Яра – Серафим Николаевич Мазепа – сам физик по образованию и меценат по призванию.

Рита считалась девушкой Коржа. Красивая, стройная, с темными волнистыми волосами и огромными синими глазами, она была объектом тайного вожделения всех одноклассников. Корж, напротив, красотой не отличался. Коренастый, коротко стриженный, с маленькими колючими глазками, грозно сверкавшими из‑под тяжелых бровей, он был отчаянным драчуном и безнадежным двоечником.

Марго и Сашка дружили с восьмого класса. Провожая его в армию, она подарила ему собственноручно вышитый платок с незатейливым: «Другу и защитнику от Маргариты».

Максим толком не мог себе объяснить, зачем ему понадобилось соблазнять невинную и честную девушку. Возможно, он хотел сделать больно Сашке – этому беспардонному и безмозглому дворовому хулигану, уверенному в том, что кроме кулаков другой силы нет. Ему искренне хотелось понять, что же такого привлекательного умные и красивые девушки находят в мужчинах, подобных Коржу?

Разгадка таила в себе ответ и на еще один интересный вопрос: что в глазах Маргариты более ценно – ум или грубая сила? Кто для нее победитель – боксер или шахматист?

– Мы с Сашкой хорошие друзья, – улыбнулась Маргарита, когда Танкован напрямую спросил ее об этом. – Он ершистый, задиристый, но в душе – ранимый и беззащитный.

– Друзья? – усмехнулся Максим. – Разве женщинам нравятся пустоголовые мужчины?

Это был тактический ход. Часть задуманного плана. Прямой вопрос, содержащий дилемму, обязательно запишется в памяти. И непременно всплывет опять, когда девушка сама по‑настоящему об этом задумается.

– Сашка – чудесный товарищ, – серьезно ответила Маргарита. – Добрый, чуткий и верный.

«Верный, – язвительно повторил про себя Танкован. – Посмотрим, можно ли то же самое сказать о тебе!»

Он вдруг твердо решил соблазнить эту девушку.

«Привет Коржу!» – эту фразу, брошенную Ларочке пять минут назад на кухне, Максим мысленно выпалил тогда, в восемнадцать лет, облегченно застегивая брюки после того