Прекрасная Эрминтар

Как и предрекал мудрый дядька Лось, до реки Шатун удалось добраться без великих препон. Волок, правда, оказался тяжеловат для артели из двух девок и всего одного парня, но и тут ничего – справились. Шаршава первым сходил туда и назад, сопровождаемый сукой Игрицей (так прозвали её за привычку рассказывать людям, полаивая и подвывая, обо всём важном и интересном, и она уже отзывалась на кличку). Потом, впрягаясь, потащили лодку, стали переносить вынутое из неё добро… Умаялись, конечно. Тем более что стояло последнее предосеннее тепло, лес гудел тучами маленьких кровососов. Отдувался, утирал пот даже могучий Шаршава, но что поделаешь? Сестрица Оленюшка и милая Заюшка смотрели на него, чая подмоги, ему же смотреть было не на кого. Родился мужиком – подставляй плечи!

Когда снова пустили лодку в реку, оттолкнулись от берега и стали выбирать друг у друга из волос лосиных вшей, привязавшихся во время пешего перехода, дальнейшее путешествие начало казаться совсем весёлым и лёгким. Шатун, при всём своём названии, оказался рекой спокойной и мирной. Принял подношение – ещё Зайцами выпеченную горбушку с розовым ломтиком сала – и дружески закачал лодку, бережно пронося её над песчаными шалыгами[28]и через нечастые перекаты. Всё‑таки он оставался настоящей веннской рекой, младшим родичем праматери Светыни… хотя по крайней мере в одном месте на его берегу с некоторых пор жили сегваны.

Их поселение обнаружилось на высоком западном берегу, посередине длинного открытого плёса[29]Сегваны, жители морских побережий, заведённые Хозяйкой Судеб в глубину лесных крепей, и здесь выбрали место, хоть как‑то похожее на знакомые берега. Они по упрямой привычке продолжали строиться, точно у себя на Островах. И так, словно в любой день следовало ждать вражеского набега. Зубчатый тын, гордо высившийся над яром,[30]весьма отличался от тех, которыми огораживались – если вообще огораживались – венны. Он был предназначен не просто отваживать вороватого лесного зверя, гораздого порыться в человеческих припасах или проведать курятник. На его брёвна не вешали коровьих и лошадиных черепов для устрашения скотьих хворей: может, эти хвори были даже неведомы на острове Парусного Ската, отъединённом от других населённых земель пространствами открытого моря… Нет, здесь собирались обороняться не от звериной жадности, а от людской. Тын выглядел очень добротным, строившие его отлично понимали, что возводят заступу собственным жизням. И не подлежало сомнению, что в зимние морозы весь обрыв до самой реки поливали для пущей неприступности водой.

Одна беда: у себя дома сегваны привыкли строиться на несокрушимых каменных скалах, которые прибою, как он ни бесчинствуй, не победить и за тысячу лет. Здесь береговой обрыв был гораздо податливее для усердно роющей воды, а они этого не учли. И не спросили тех, кто мог бы подсказать, ведь каждый склонен считать собственную мудрость самой правильной и разумной… А может, новые находники просто чем‑то не полюбились, не понравились Шатуну? Или, устраиваясь, забыли обратиться к Речному Хозяину за позволением, угощения не поднесли?.. Вот он и пытался выжить их, как умел. Промоины берега ещё не подобрались к тыну на опасно близкое расстояние, но, видно, пятнадцать минувших лет ясно показали, к чему идёт дело. В основании обрыва уже красовались валуны и дубовые сваи, но вид у этих заслонов был ненадёжный, да и можно ли было здесь воздвигнуть нечто надёжное? Известно же, омута не засыплешь…

С берега тотчас заметили лодку, и в деревне поднялся переполох.

– Эк они, – глядя на мечущихся сегванов, удивился Шаршава. – Не ездит к ним сюда, что ли, никто, первый раз гостей увидали?..

Ему попались на глаза двое детей, тащивших к воротам пушистую маленькую собачку. Собачка вырывалась и воинственно тявкала. Навстречу уже спешила мать с хворостиной – задать детищам, чтобы следующий раз заботились о себе и о её, матери, спокойствии, а не о блохастом любимце. Потом кузнец увидел молодую беременную сегванку. Она тяжело хромала, опираясь на костыль. Но при этом несла, прижав одной рукой к боку, корыто недостиранного белья, и за ней бежала серая кошка.

– Да никак нас перетрусили? – удивился Шаршава. – С чего бы? Или их веннскими псами кто запугал?..

Как позже выяснилось, его догадка подобралась близко к истине, хотя всё же была не совсем верна. Но это открылось только потом… А пока кузнец с Оленюшкой слаженно подвели лодку к причалу, устроенному со всей сегванской основательностью, даже снабжённому волноломом – хотя откуда бы взяться волнам на спокойной лесной реке! Брат с сестрой привязали судёнышко за толстое бронзовое кольцо, и Шаршава вышел на берег.

К его полному и окончательному изумлению, навстречу со стороны деревни уже торопливо спускалось несколько человек: пять или шесть мужчин и одна женщина. Между мужчинами отчётливо выделялся старейшина, «набольший», как его здесь называли. У рыжебородого здоровяка был вид человека, собравшего в кулак всю свою решимость. Женщина несла чистое полотенце и на нём свежий пирог, любимый сегванами Берега. Начинкой такому пирогу служили крутые яйца с сыром и луком, а тесто пеклось из муки пополам с мелко щипанной рыбой.

– Поздорову вам, добрые люди, – первым, как то пристало вежливому гостю, поклонился Шаршава.

– И тебе лёгких дорог, победимых врагов да богатой добычи… – прозвучал довольно странный ответ. Шаршава невольно задумался, о какой такой добыче могла идти речь; да, на волоке они ели лесных голубей, которых влёт хватал и притаскивал им Застоя, но в остальном?.. Взгляд старейшины между тем то окидывал могучую стать кузнеца, то обращался на двух огромных собак, смирно сидевших на носу и корме лодки. Это зрелище внушало пожилому сегвану отчётливо видимое уважение и… страх. Шаршава пытался взять в толк, что могло так пугать набольшего, но тщетно. А тот ещё поглядел на речной плёс, остававшийся пустым, и продолжал: – Отведай нашего угощения, гость долгожданный, да сделай милость, скажи, скоро ли нам встречать остальных?..

Тут Шаршава начал постепенно смекать, что случилась ошибка. Сегваны ждали совсем других гостей, причём нешуточно грозных, и тоже с реки. Кузнец со спутницами померещились им чем‑то похожими на тех неведомых людей. Оттого такая встреча, оттого и пирог, что настойчиво подсовывала ему бледная супруга набольшего. Отведают гости, причастятся одной пищи с хозяевами – и можно надеяться, что не станут в деревне уж очень‑то безобразить!..

Шаршаве стало смешно. Он отломил душистого пирога, прожевал и улыбнулся:

– Прости, добрый старейшина, но мы, видно, не те, кого ты вышел встречать. Сами едем, одной лодьей. Как есть все перед тобой, никого больше за собой не ведём.

Словно в подтверждение его слов, в лодке подала голос маленькая дочка, проснувшаяся в большой плоской корзине. Сука Игрица немедленно сунула нос в одеяльце, проверить, не развелась ли там сырость. Две девки да двое малых детей!.. Хёгг проглоти, вот уж менее всего были они похожи на тех, кого ожидал увидеть и почти наяву увидел перед собою старейшина! Ошибка сделалась очевидна. Мудрый человек тут бы расхохотался и тем всё завершил… но жизнь была бы слишком легка, если бы все в ней всегда и всё делали по уму. Судя по взгляду набольшего, он не велел Шаршаве отвязывать лодку и немедленно убираться подобру‑поздорову оттого только, что молодой кузнец уже отщипнул пирога. С теми, кто после этого прогоняет гостей, судьба расплачивается быстро и так, что другим становится неповадно.

Набольший ткнул в сторону лодки густой седеющей бородой и спросил почти зло:

– Чьи будете‑то?

Шаршава вдруг подумал – впервые за всё путешествие, – что они трое, оставившие свои семьи, могут дождаться беды от людей. Просто потому, что у них за спиной больше нет могучего рода, сурового к обидчикам своих детей. Так‑то оно, всю жизнь со своими прожить, потом вдруг к чужим сунуться, сразу много поймёшь!.. И он ответил без лжи, но и не всю правду, потому что всю правду о себе никто в здравом уме сторонним людям не открывает:

– Племени мы веннского, гнездо же моё у Щеглов. Гостили у Зайцев, теперь на реку Крупец путь держим. Пустишь ли, государь большак, нас с женой, сестрой и детьми на несколько дней?

Старейшина мгновение помолчал… Всего более ему хотелось послать венна с его бабами Хёггу под хвост, но он не мог. Это только кажется, будто творящееся в лесной глубине, в одинокой деревне так и останется неведомо широкому миру. Неправда! Прячь не прячь, всё рано или поздно выходит наружу, звериными ли тропками, быстрыми ли ручьями, на птичьих ли крылах… А селению, где не чтят и отваживают гостей, быть пусту! Это закон, и блюдут его такие судьи, которых ещё никому не случалось ни обмануть, ни задобрить. И набольший ответил:

– У нас добрым гостям всегда рады… Есть и клети пустые. Живи, сын славного отца, сколько пожелаешь.

– Теперь, когда мы достаточно удалились от суеты этого пропащего городишки и я узнал тебя получше, учёный аррант, я, пожалуй, могу поведать о своём происхождении, не опасаясь быть превратно понятым, – сказал Шамарган. – Нелегко было мне на это решиться, но ты – человек тонкий и знающий… в отличие от некоторых, которым лишь бы тыкать пальцем и хохотать над тем, чего их убогие рассудки не в силах объять… Слушай же. Моим отцом был величайший маг, равных коему немного найдётся даже в кругах высшего Посвящения. Люди называли его Тразием Пэтом… Увы, он дал мне никчёмную мать, чьё имя поистине не заслуживает быть названным. Мой отец на многое пошёл ради неё, даже отказался от некоторых обычаев, поддерживавших его чудесную силу… она же отплатила ему самым чёрным предательством, из‑за которого он попал в темницу и погиб. – Шамарган скорбно помолчал несколько мгновений, вздохнул и докончил: – Я же ставлю ей в сугубую вину ещё и то, что она не позаботилась передать мне ни единой крупицы дивных свойств, что выделяют мага в толпе обычных людей и которые должны быть непременно врождёнными, ибо без них никакое усердие не способно сделать простолюдина чародеем… – Он вздохнул ещё печальней и тяжелей и добавил: – Отец покорял своей воле чудовищ, поднимавшихся из океанских глубин, и мановением пальца мог двигать холмы… А я даже огня не способен разжечь, если под руками нет кремня и кресала!..

Его голос дрогнул – доверчиво и беззащитно. Так делятся затаённой скорбью всей жизни, каждодневным несчастьем, скрываемым от людей.

Эврих выслушал удивительное признание Шамаргана, ни разу не перебив. Неподвижности и бесстрастию его лица позавидовали бы забытые изваяния Мономатаны.

– Ага, – кивнул он в конце концов. И на том замолчал. Лишь мельком покосился на Волкодава. Но венн не обнаружил никакого намерения выручать его. Он ехал на своём сером, размеренно покачиваясь в седле, и невозмутимо думал о чём‑то. Так, словно только что прозвучавшие откровения его никоим образом не касались.

– Ври, да не завирайся, коротышка, – вдруг сказала Афарга. – Случилось мне видеть славного Тразия Пэта, перед самой его гибелью, меньше года назад… По вам, белокожим, не разберёшь, сколько вам лет, но я‑то на ваше племя насмотрелась и вот что скажу: нынче ему как раз стукнуло бы тридцать. В каком же возрасте он целовался с твоей матерью, хотела бы я знать?

– Что ты можешь понимать в делах великих магов, дура!.. – исступлённо заорал в ответ Шамарган, и на сей раз его голос сорвался по‑настоящему, а лошадь заложила уши и испуганно присела на задние ноги. – Какая разница, как выглядел Тразий Пэт!.. Возраст подобных ему – не для твоего скудного разумения!.. Пожелай он выглядеть древним старцем, он им бы и выглядел! А пожелал бы казаться мальчишкой – и ты, наследница тугодумных ослов, ему бы леденцы покупала да по головке гладила, ни о чём не догадываясь!.. Будь он тут, он в мокрицу бы тебя превратил за эти слова! А я ногой бы растёр!..

– Ну так разотри, за чем дело стало? – по‑кошачьи хищно фыркнула Афарга. – Кишка тонка без тятеньки‑мага?..

Тартунг заворожённо смотрел на неё, на пряди волос, странно шевельнувшиеся возле шеи.

Шамарган с силой ударил пятками ни в чём не повинную лошадь, и вконец напуганное животное кинулось вперёд во всю скачь. Они пронеслись совсем близко от Эвриха, и тому показалось, что глаза лицедея блестели подозрительно влажно.

Афарга передёрнула плечами и проводила парня уже знакомым Волкодаву презрительным жестом, словно выплеснув ему вслед из чашки какую‑то гадость. И пробормотала поносное выражение, почти одинаково звучавшее на всех языках:

– Крапивное семя…[31]

Волкодаву вдруг стало жаль её. Собственно, ему жаль было и Шамаргана, всё силившегося что‑то доказать им с Винитаром. У бедняги сидела большущая заноза в душе, он уже называл себя сыном полководца, видного жреца, великого мага, – кого изберёт в следующий раз? Самого Предвечного и Нерождённого? А себя, не иначе, объявит затерявшимся Младшим?.. Ох, не дождаться бы ему в таком случае вразумляющего щелчка прямо с Небес!.. А эта Афарга готова со всем белым светом подраться, – и тоже, кажется, оттого, что избывает и избыть не может какую‑то боль… Какую? Уж не безответную ли страсть к своему «великому и величественному господину»?..

Волкодав подумал и понял, что не испытывает на сей счёт особого любопытства. Вернее, испытывает, но чувство было глухим и далёким, как голод к лакомствам на столе – у человека, которому вот‑вот лекарь отнимет изувеченную ногу. Какие пряники, если весь мир съёжился до величины горящего болью колена, а впереди предстоит пусть спасительная, но ещё худшая боль?.. Ну, любит Афарга Эвриха, а он то ли не замечает, то ли побаивается её душевного жара… вторая Великая Ночь от этого всё же вряд ли наступит. Оба живы, оба свободны – да неужто не придумают, как им быть друг с другом и с этой любовью?.. И Шамарган, сумевший когда‑то отойти от служения Смерти, рано или поздно перестанет придумывать себе могущественных отцов. Поскольку поймёт, что по‑настоящему светит не отражённый свёт, а свой собственный… У него есть жизнь, у него есть никем не отнятая свобода, так не грех ли великий беситься и плакать из‑за ерунды?..

Между тем несколько дней назад по этой самой дороге, по великому северному большаку, шёл рабский караван. И в нём, прикованный за руку к длинной ржавой цепи, плёлся Винойр. Осуждённый и проданный в неволю за преступление, которого не совершал. Плёлся, с каждым шагом погружаясь в пучину людской жестокости и вероломства. И вспоминая былые обиды и беды, словно счастливый радужный сон… Он ведь даже весточку в Мельсину, где осталась его семья, не смог передать…

Не ждите, невесты! Не свидимся с вами,

Живыми уже не вернёмся домой…

Правду сказать, Волкодав почти не удивился, узнав имя хозяина невольничьего каравана: Ксоо Тарким. Только подумал, что, пожалуй, по всей справедливости так тому и следовало быть. Воистину Хозяйка Судеб доплетала неровную, не особенно удачную нить его жизни и связывала её кольцом, заодно теребя другие нити, оказавшиеся впутанными в те же узлы.

Невольник надеяться только и властен

На смерть, что окончит земные пути.

Чем сохнуть в разлуке, ты новое счастье,

Родная моя, попытайся найти…

Думая про Винойра, Волкодав поневоле вспоминал прекрасных коней его родины, резвых земляков Сергитхара. Когда их впервые ловили в табуне и пробовали заезжать, дело кончалось по‑разному… Одни быстро покорялись наезднику и на всю жизнь становились послушными. Другие… бывали же неукротимые звери, созданные свободой и для свободы, которых ни плёткой, ни ласковым словом не удавалось приучить к седлу и узде, – проще сразу убить, не дожидаясь, пока сам погибнешь от зубов и копыт!.. В то, что Винойр, сломленный, уже целовал палку надсмотрщика, Волкодаву верилось с трудом. А вот в то, что парень вполне мог лежать со свёрнутой шеей где‑нибудь в придорожном болотце… Об этом венн старался даже не думать. Он знал свою удачливость. Только оплошай – как раз самое скверное и накликаешь.

За что же это Винитару, справедливые Боги?.. молча вопрошал он, следя краем глаза за ускакавшим далеко вперёд Шамарганом, которого обозлённая лошадь надумала‑таки сбросить. Неужели всё оттого, что я слишком медленно шёл?..

Причина переполоха в сегванской деревне выяснилась едва ли не на следующий день.

– Вы, венны, дерётесь, когда гуляете на ярмарке или в праздник? – спросил Шаршаву кузнец Рахталик. Беседовали они в его кузнице, куда Шаршава, конечно, не преминул зайти. Рахталик встретил его не без настороженности, но скоро убедился в отменном мастерстве молодого венна и стал привечать, как родного.

Вопрос же прозвучал так, что ответить «нет» значило бы дождаться в лучшем случае насмешки, и Шаршава ответил:

– Ну… есть кулачные бои, а иногда и на палках… Это зимой, когда у всех толстые шапки и рукавицы. Летом борьба: в обхватку, за вороток, на вольную, на поясах… Ещё рукоборство есть, но это кто к сольвеннам ближе живёт. А что?

Кузнец всё‑таки посмеялся, но не обидно и не зло, потому, наверное, что Шаршава выглядел первым поединщиком во всём, что перечислил.

– Вот потому‑то вы, венны, сидите тихо по своим лесам, а мы, сегваны, распространяемся по Берегу и селимся где хотим, нравится это кому или нет, – сказал Рахталик. – Видел я ваши зимние потасовки… Научится ли парень быть истинным воином, если он шагает биться и знает: упади – пощадят, кровь из носу потекла – опять пощадят? То ли дело у нас! С дубинками на драку хаживали, с кистенями, с наладошниками…[32]– Взгляд у кузнеца стал рассеянный и мечтательный. – Драться шли, а не плечами впустую толкаться! Оплошаешь – не пожалеют, зашиблен свалишься – бить не отступят! Идёшь и не знаешь наверняка, вернёшься ли! Всяко бывало!.. Вот отсюда, парень, один шаг и до настоящего воинства. Потому и равных нам нет. А ты – в обхватку, на поясах…

Шаршава не удержался, поддел в ответ:

– То‑то вы от нашей лодки, как цыплята от ястреба.

Рахталик воздел палец, чёрный и заскорузлый:

– Тут дело другое. Не от вас, а от тех, за кого вас было приняли.

– За кого же?

– А вот за кого. Мы о прошлом годе гулять отправились к вельхам, за три дня пути… Не первый раз уже, ясно. И всё бы хорошо, да гостил у них один… Итер… Атыр… Хёгговы зубы ему куда не надо, эти вельхские имена! Мужик, в общем, нас с тобой сложить, его половина получится. Так вот, задрались, и он сыну нашего набольшего кулаком в ухо заехал. Может, видел его теперь? Что с левой руки говорят, не очень‑то слышит, а перед дождём с лавки голову не может поднять… Был батюшке наследник, а теперь кто? Мстить же надобно, так? А как мстить, если вельхов на одного нашего дюжина, да ещё таких, как тот малый, полдюжины наберут!.. Набольший весной вгорячах и нанял псиглавцев…

– Кого?.. – Шаршава невольно представил себе воинов из древних легенд, не то оборотней, не то вовсе полулюдей с пёсьими головами, и в животе булькнуло.

– Да не тех! – развеселился его тревоге Рахталик. – Их так называют из‑за того, что они, как бы тебе сказать… главенствуют над псами. Таких боевых собак, как у них, нет больше ни у кого. Придём к вельхам на зимнюю ярмарку да в лесочке засадой поставим – во начнётся потеха, как пойдут штаны‑то им рвать!..

Он засмеялся. Шаршава его веселья не разделил. Он вообразил лютых псов, сравнимых, пусть отдалённо, с Застоей и его подругой Игрицей… Что ж, волкодавы могли побаловаться дружеской вознёй и с хозяином, и с хозяйскими ребятишками. Будут раскрываться железные пасти, будут смыкаться на уязвимом человеческом теле страшные зубы… но всё это осторожно, бережно, ласково, не причиняя вреда. А укажи им всамделишного врага!.. Ох. Тут разорванными портами дело не ограничится. Покрошат, в клочья раздерут и всё, что в портах… «Это уж не драка пойдёт, а сущее убийство! – с невольной оторопью подумал Шаршава. – Загрызут из вельхов кого, большим немирьем кончится…» Но вслух ничего не сказал. Гостю в чужом дому хозяина поучать – самое распоследнее дело.

Его смущение не укрылось от Рахталика. Сегван, кажется, хотел сказать что‑то ещё о веннах, робеющих вида вражеской крови, но тут снаружи кузницы послышались неловкие шаги и через порог пролегла тень. Двое мужчин обернулись. У раскрытой двери переминалась тяжкая чревом хромая молодуха. Шаршава невольно обратил внимание на её руки, до кровавых пузырей намозоленные о жёсткую влажную ткань и разбухшие от постоянного пребывания в воде. Она держала под мышкой пустое корыто.

– Чего надобно? – весьма нелюбезно обратился к ней кузнец.

Шаршава же сразу встал и повёл сегванку на своё место:

– Присядь, госпожа, нечего зря ноги трудить.

Она настолько не ждала от него подобного обращения, что дала под руку проводить себя до колоды, с которой он поднялся.

– Ты что, парень? – расхохотался Рахталик. – Ты что с ней, точно с кунсовой дочкой какой? Она ж выкупная!..

Тем самым был помянут сегванский обычай, хорошо известный Шаршаве. Если между разными племенами случайно доходило до смертоубийства, люди прилагали усилия, чтобы отвратить кровную месть. Дело достойное, да была трудность: сегваны не признавали никакого выкупа за убитых. «Мы своих родичей не в кошелях носим!» – хвалился этот народ. И вот когда‑то давно – небось, ещё прежде Великой Ночи – кто‑то умный первым придумал, как в дальнейшем избегать новой крови, соблюдая в то же время суровый древний закон. Жизнь за жизнь? Ну так пусть виноватый род отдаёт обиженным человека.

Тут, по убеждению Шаршавы, всё было разумно и правильно, зря ли его собственное племя придерживалось сходных порядков! Но если у веннов уходил в чужой род сам невезучий отниматель жизни – и делался чьим‑то сыном вместо погибшего, пытался, как умел, собой залатать прореху в семье, – то у сегванов обычай успел измениться, и не в лучшую сторону. У них за грехи набедокурившего мужика отдувалась обычно девка. И не дочерью становилась в обиженном роду, а… даже не выговорить кем. Распоследней служанкой хуже всякой рабыни. Горохом в поле: кому не лень, каждый щипнёт. Безропотной суложью всякого, кому взволится[33]ей рубаху задрать… Может, отцы подобного непотребства считали, что буйные парни будут вести себя тише, зная, что за судьба в противном случае ждёт их сестру, ставшую «выкупной»? Может быть…

Шаршава ощутил, как от хохота кузнеца болезненно вздрогнула рука женщины, сегванка попыталась было отнять её, но венн не позволил: провёл хромоножку вперёд и усадил на колоду. Рахталик следил за ним со смешливым любопытством, не подозревая, что венн медленно свирепел. Медленно и очень опасно.

Шаршава спросил, сохраняя внешнюю невозмутимость:

– Чем тебе помочь, госпожа?

У неё были сухие глаза наученной никому не показывать слёз, но набрякшие веки в один миг не расправишь. Она выговорила, запинаясь:

– Ты, добрый господин гость… мою кошку часом не видел ли?

Рахталик снова захохотал:

– Да с мостков свалилась и потонула кошатина твоя, пока ты мои штаны от дерьма отстирывала… водопряха[34]несчастная!

Женщина тихо ответила:

– На острове она рыбу ловила в озерках, остававшихся после отлива…

– Пойдём, госпожа, – сказал Шаршава. – Провожу тебя, а то больно тропка крутая.

Он имел в виду только то, что сказал, но сегванка посмотрела на него почти со страхом, а Рахталик понимающе провёл рукой по усам:

– Проводи, проводи её, парень, правда что ли, пока жёнка с грудными сидит…

Вот тут Шаршава твёрдо решил, что нипочём больше не придёт в эту кузницу и ни под каким видом не возьмётся в ней за молот и клещи. Да и просто слово молвить воздержится с обидчиком женщин, по ошибке именовавшимся кузнецом… А лучше всего – утром же вместе с девками отвяжет верную лодку. Он забрал у женщины пустое, но всё равно увесистое корыто, выдолбленное из половины осинового бревешка, и спросил:

– Как зовут тебя люди, госпожа?

Вместо неё ему ответил опять‑таки Рахталик, не пропустивший возможности отколоть удачную шутку:

– А ты не догадался, венн? Как же ещё, если не Эрминтар!.. Счастливы мы: есть у нас прекрасная Эрминтар!..

Женщина вздрогнула и всё‑таки заплакала, и Шаршава понял, что прозвучало её настоящее, матерью данное имя. Она переваливалась по‑утиному, опираясь на свой костыль и на его руку. У неё было что‑то не в порядке с ногами, там, где они подходят к становым костям тела. Суставы не удерживались, вихляли. Шаршава знал: так бывает, если приключились тяжкие роды и дитя приходилось тянуть в Божий мир силой. Наверное, девочке дали имя прекраснейшей героини сегванских сказаний, ещё не распознав несчастья. Или думали, что имя поможет ей выздороветь… не помогло вот. Шаршава даже заподозрил, что неведомая родня порешила отдать её как «выкупную» именно по причине увечья. И то правда. Не первой же девке в роду к чужим людям идти, на срам и бесчестье… Он поразмыслил немного и сказал:

– Мы тут люди перехожие, госпожа… Скоро дальше отправимся. Может, семье твоей сумеем весточку передать? Откуда ты, славная? И… кто отец дитятку, которое ты носишь? Может, он выручил бы тебя?

Эрминтар даже отшатнулась. Вскинула мокрые глаза, посмотрела на него с каким‑то почти весёлым, отчаянным недоумением… и горше заплакала.

– Знать бы, кто тот отец!.. – разобрал потрясённый молодой венн. – Да кто ж из них меня в кустах не валял…

Мать Щеглица учила Шаршаву: «С плеча, сынок, не руби… Не торопись сразу судить, тем паче о важном! Всегда прежде охолони, размысли как следует…» Отец с нею соглашался, однако потом, наедине, добавлял: «Но бывает и так, парень, что немедля надо решать. Да тотчас прямо и делать, что сердце подскажет». – «Как же отличить, батюшка?» – «А отличишь…»

– Вот что, госпожа моя, славная Эрминтар, – твёрдо выговорил Шаршава, и сердце в нём запело легко и победно. – Есть у меня одна сестрица названая, не наградишь ли честью, второй сестрицей назвавшись? Лодка у нас добрая, всем места хватит, и тебе, и дитятку твоему…

Сердце сердцем, а часть рассудка всё же приказывала помнить о Заюшке с Оленюшкой и о том, что беззаконная сегванская деревня навряд ли добром отпустит подневольную хромоножку, с утра до вечера правшую[35]их одежды вместо кичливых дочек и жён. А значит, придётся увозом увозить Эрминтар. То есть могут погнаться. Могут и догнать…

Но ведь не бросать же её тут?

Женщина вдруг решительно вытерла слёзы, и голос окреп.

– Да благословит Мать Родана чрево твоей жены сыновьями, похожими на тебя, – сказала она. – Только… куда ж я с вами? Догонят ведь… А у тебя и так жена, сестрица да дети малые. О них думай…

Вот тут Шаршава окончательно понял, что заберёт её с собой непременно. Что бы ни говорила она сама – и что бы ни замышляла деревня с острова Парусного Ската… во главе с набольшим по прозвищу Хряпа.

– Это кого догонят? – сказал он уверенно. – Веннов в лесу?

А про себя подумал: появятся псиглавцы, тут лодку‑то и отвяжем. С этакими гостями поди не вдруг пропажу заметят!

– Ты, сестрица любимая, по‑моему, не только ножками прихрамываешь, но и рассудком, – отругала робкую Эрминтар Оленюшка, когда все они сидели на пороге клети. – О себе думать не желаешь, о сыне или о дочке подумай, кого родишь скоро! Твоё же, твоя будет душа, тобой выношенная! Чтобы все, кто тебя силой ломал, ещё и сынка твоего звали рабом? Всей деревни вымеском?.. А дочка будет, помысли! Что с дочкой станется? Тоже порты всем стирай? Да ещё, как подрастёт, с каждым прыщавым иди, куда поведёт?..

Эрминтар прикрыла рукой лицо, отвернулась… Шаршава же глядел на посестру и любовался её разумом и пробудившейся в решимости красотой. Он помнил её, жалкую и почти безвольную, на пороге его кузни в деревне Оленей… А теперь какова!

Видно, не зря говорят: за других насмерть вставать куда проще, чем за себя самоё. За себя – усомнишься, десять раз спросишь себя, не посчитал ли собственную непонятливость за чужую вину… С другим человеком не так. Его обиды видятся трезвее и чётче, за его беду исполчиться сами Боги велят.

Бедная Эрминтар всё металась душой между страхом побега, страхом перед чужими людьми, долгом «выкупной» своего рода… и надеждой. Так и не сумев решиться, она потянулась к брошенному в сторонке корыту:

– Пойду я… Из трёх домов ещё стирку брать… Вам за ласку спасибо…

Высокое чрево не дало ей проворно нагнуться, и Шаршава отодвинул корыто ногой:

– Сиди, сестрица.

А Заюшка повернулась и передала ей на руки обеих маленьких дочек:

– Привыкай!

Вдвоём с Оленюшкой они подхватили корыто, думая сделать за Эрминтар её сегодняшнюю работу… Но не довелось. Потому что перед клетью появились их псы – Застоя с Игрицей, вернувшиеся из лесу.

Следом за двумя волкодавами, понятно, катилась местная собачня, звонкая, точно горох в жестяной миске. Измельчавшие потомки островных лаек, выродившиеся на берегу, не смели приблизиться к паре громадных собак и гавкали издали, бессильно и остервенело. Это происходило каждый день и было уже привычно. А вот то, что позади шавок, словно ожидая чего‑то, поспевала деревенская ребятня, – слегка настораживало. Ребятишки, пятеро мальчиков и две девочки побойчее, всё смотрели на перемазанный в зеленоватой глине мешок, что несла в зубах сука Игрица. Ещё необычнее было то, что, когда не в меру отважный трёхцветный кобелёк подобрался слишком близко к Застое, тот обернулся и с глухим рыком лязгнул зубами. Звук был, точно захлопнулась дверь, окованная железными полосами. До сих пор мохнатый воин не обращал на брехливую мелочь особого внимания. Кобелишка, обманутый в привычной безнаказанности, с пронзительным визгом кинулся спасаться под ноги детям. Те шарахнулись от него в разные стороны. Кто горазд глумиться над беззащитным – редко сам являет достойную доблесть. Застоя брезгливо выплюнул клок пёстрой шерсти, выдранный из бока охальника. Не потому, дескать, жить оставил, что порвать опоздал, – захотел, взял бы на зуб, да больно противно!..

Игрица же подошла к Шаршаве и сунула мешок ему в руку. Вот, мол, нашли в лесу! А что с этим дальше делать – решай уж ты. Затем тебе и несли.

Шаршава недоумённо повертел мешок, пощупал… Нахмурился, вынул поясной нож и быстро перерезал верёвку на горловине.

Тогда сделался внятен слабый плач, и наружу с трудом выползла серая кошка. Она растянулась на траве, едва открывая глаза и часто дыша. Псы выкопали её в лесу, уже засыпанную землёй. А дети, не успевшие ту землю как следует утоптать, побежали следом, жадно споря между собой: сожрут или не сожрут?.. И как будут жрать: задавят прямо в мешке или сначала вытряхнут наземь?..

Нет, они не были злобными детьми злых родителей, эти маленькие сегваны. Просто уж так устроены люди: если у кого нет могущественной заступы, на того непременно найдётся палач. По жадности ли, по дурному ли любопытству… Ты поди пни того же Застою. Вмиг ногу отхватит. А кошка что? Ну, оцарапает… А что будет, если эту кошку в землю зарыть, скоро ли сдохнет? А что будет, если брюхатой ногу подставить? А что будет, если её дитё свиньям подкинуть, пока мать у речки стирает?..

Тем более что уж точно не будет только одного. Наказания…

Заюшка снова подхватила на руки дочек, – Эрминтар бухнулась наземь и обняла чуть живую любимицу, плача, гладя её, помогая дышать. Застоя придирчиво обнюхал сперва кошкину хозяйку, потом саму кошку… Люди, с которыми он жил прежде, полагали, что без пушистых игруний не полон дом, у них не переводились коты и котята, и свирепому кобелю было не привыкать пестовать хвостатую мелюзгу. Он лизнул Эрминтар в ухо и принялся вместе с ней разбирать грязный мех, выглаживать из него липкую глину.

Игрица же улеглась поперёк входа во дворик, и следовало посмотреть на того, кто отважился бы пройти мимо неё.

Вечером того самого дня жители деревни Парусного Ската встречали псиглавцев.

Позже, вспоминая всё случившееся, Шаршава не мог отделаться от мысли, что набольший, получивший смешное прозвище за любовь к сольвеннским пирогам с серой капустой, понял свою ошибку уже давным‑давно. Состояла же ошибка в том, что он надумал решить спор с вельхами, обидчиками сына, пригласив наёмных бойцов.

Правду говорила мудрая матушка Шаршавы, когда поучала сына не принимать поспешных решений, особенно о вражде и о мести!.. Было ведь как? Сын Хряпы ещё в повязках лежал, когда отец его на весеннем торгу увидел псиглавцев, встретился с главарём, вгорячах отсыпал щедрый задаток… И лишь позже наслушался бывалых людей, начал думать… и от этих мыслей потеть. Вернуть бы всё назад, да куда! Задаток принят и пропит, псиглавцы – где они, поди разыщи, жди теперь, покуда объявятся…

Они прибыли на четырёх вместительных лодках, и собак на тех лодках было действительно больше, чем людей. Шаршава, в жизни своей не выбиравшийся из родных веннских лесов далее Большого Погоста, никогда прежде не видел подобных собак. Он привык к мохнатым псам, чьи пышные шубы надёжно хранили их и от мороза, и от дождя, и от вражьих зубов. У этих была не шерсть, а шёрстка, короткая, гладкая и блестящая. Зато шкуры казались позаимствованными у гораздо более крупных зверей: кожа обрюзглыми складками свисала с голов, шей и боков. От этого даже кобели выглядели как‑то по‑бабьи, напоминая неопрятных старух. Но, когда псы начали выпрыгивать из лодок на берег, под вислыми шкурами стали вздуваться и опадать такие бугры, что своё первое впечатление Шаршава сразу забыл. Вся стая была одной масти, серо‑стальной, лишь у самых внушительных кобелей на задних лапах и крупах проступали размытые ржаво‑бурые полосы. У одного полосы казались ярче, чем у других. Шаршава посмотрел, как держался пёс с собратьями, и решил, что это, не иначе, вожак.

На людей, их хозяев, тоже стоило посмотреть. Ещё как стоило! Наёмники, год за годом проводившие все свои дни среди свирепых питомцев, сроднились с ними настолько, что начали казаться чем‑то вроде их человеческого отражения. И суть заключалась отнюдь не в удивительном послушании псов, этого‑то как раз не было и в помине. Повиновение держалось скорее на силе. Вожак пёсьей стаи не был любим и уважаем собратьями, его просто боялись. Каждый из псиглавцев выглядел способным пресечь любую выходку малой своры, чьи поводки тянулись к железным кольцам на тяжёлом поясном ремне. А главарь определённо мог и умел задать трёпку каждому из своих подчинённых…

Восемнадцать мужчин выглядели похожими, как единокровные братья. Все среднего роста, темноволосые и усатые, очень крепко сложенные, страшно сильные и выносливые даже на вид. И одевались они одинаково. В удобные кожаные штаны и стёганые безрукавки под цвет шерсти собак.

Старейшина Хряпа вышел к ним в точности так же, как несколькими днями ранее – к веннам. И жена его снова несла на полотенце вкусный сегванский пирог. Псиглавцы не столько сами съели его, сколько разломали полакомиться собакам. Они о чём‑то говорили, смеялись. Супруга набольшего время от времени отворачивалась, опускала глаза. Наверное, шутки были не из тех, которые уместны при женщинах. Однако Хряпа благоразумно помалкивал.

Потом все двинулись наверх, к деревенскому тыну. Наёмники оценивающе оглядели сегванское укрепление, одобрительно покивали. Псы, не удерживаемые ни поводками, ни словом команды, побежали вперёд людей – обнюхивать, обживать новое место. Скоро откуда‑то послышался истошный лай, потом собачьи вопли и наконец – хриплый взвизг первой задранной шавки.

Кажется, деревню, чьё племя так любило похваляться воинственностью, ожидали очень нескучные времена…

На великом большаке, что тянется с юга на север через весь Саккарем, в одном месте есть очень примечательная развилка. От неё уже недалеко до города Астутерана, и туда‑то ведёт главная дорога, вымощенная несокрушимым серым камнем не то что до Последней войны, но, как представляется многим, даже прежде Камня‑с‑Небес. Ответвляющаяся дорога сворачивает на восток. Её никто никогда не мостил, но она убита почти до той же каменной твёрдости. Так, что не могут размягчить даже посылаемые Богиней дожди. А сделали это тысячи и тысячи ног, прошагавшие здесь за долгие‑предолгие годы.

Этой дорогой уходят в Самоцветные горы караваны рабов.

Эврих долго смотрел на две широкие колеи, тускло мерцавшие сквозь слой пыли словно бы отполированной твердью… Ему показалось, дорога дышала таким чудовищным горем, что смеяться и рассуждать здесь о чём‑то весёлом было бы настоящим кощунством. Насторожился и притих даже Шамарган. Сам же Эврих не сразу собрался с духом, чтобы тихо спросить ехавшего рядом с ним Волкодава:

– Ты… шёл здесь?

Венн отозвался, помолчав:

– Нет. Ксоо Тарким купил меня позже… Меня привезли в клетке и совсем с другой стороны.

Эвриху показалось, его вопрос на время отвлёк Волкодава от каких‑то мыслей вполне потустороннего свойства. Аррант не знал, что именно это были за мысли, да и знать не хотел, но они всё равно ему очень не нравились. Он сказал просто для того, чтобы что‑то сказать:

– Так дело пойдёт, скоро здешнюю дорогу тоже решат замостить! И получится она ещё пошире старого большака!..

Волкодав коротко отозвался:

– Не замостят.

Глубокое и синее саккаремское небо с самого утра было тусклым, чувствовалось приближение ненастья, против всех обычаев здешнего погодья[36]подбиравшегося с северной стороны. И, как часто бывает в безветренную погоду, вершины облаков не спешили показываться над горизонтом, лишь посылали впереди себя гнетущую удушливую жару. В дорожной пыли ползали отяжелевшие насекомые, других над самой землёй подхватывали проворные ласточки.

Так совпало, что слова Волкодава сопроводил далёкий раскат грома. Эврих вздрогнул в седле, ему стало по‑настоящему жутко. Он вспомнил кое‑что, относившееся ко временам Последней войны. Что‑то о совокупности человеческого страдания, которое, превысив некую меру, обретает собственное существование и становится страшной сокрушающей и очистительной силой. Но эта сила не может разить сама по себе, ибо нет разума у страдания. Нужен человек, который не побоится растворить себя в этом раскалённо‑кровавом потоке и тем самым дать ему осмысление… Человек, для которого оставить на лике Земли морщину этой напитанной людским горем дороги окажется столь же невозможным, как для него, Эвриха, когда‑то невозможно было оставить в этом мире Огненное зелье воришки‑колдуна Зачахара… Он, Эврих, тогда поставил на кон очень многое. И не только собственную жизнь, но даже посмертие: убил мага, который почитал его за союзника и чуть ли не друга. И уцелел только промыслом Всеблагого Отца Созидателя, вовремя пославшего ему на выручку великого Аситаха…

Сколько ни гордился аррант своим хладнокровием учёного, своей способностью отстранённо размышлять о вещах, повергающих в трепет и смущение иные блистательные умы, – эту мысль его разум просто отказался пестовать. И тем более делать из неё выводы. Эврих завертелся в седле, ища спасения от того, что упорно лезло ему на ум… И почти сразу воскликнул:

– Винитар! Слышишь, кунс Винитар! Что у тебя с рукой?

Все невольно посмотрели на Винитара. Тот вправду держал поводья послушного Сергитхара одной левой рукой, а правую, с рукавом, натянутым на самые пальцы, не отнимал от груди. Было видно, что общее внимание не доставило сегвану особого удовольствия.

– Что у тебя с рукой? – повторил Эврих.

Винитар равнодушно пожал плечами:

– Ничего. Попортил немного.

– Вижу я, какое «немного»! – почти с торжеством закричал Эврих, хотя на самом деле был весьма близок к слезам. Невольничья дорога, что ли, так на него действовала?.. – Знаю я вашу породу! Доводилось уже с такими, как ты, горя хлебать!..

Слова неудержимо сыпались с языка. Он принялся ругаться, громко и непотребно, с красочными «картинками»,[37]требуя немедленного привала, костра и чистой воды, не говоря уже о своём лекарском припасе. Афарга кривила надменные губы, парнишка Тартунг взирал на господина и старшего друга в немом восхищении: ишь, оказывается, как густо умел изъясняться благородный аррант!.. Уж сколько они с ним путешествовали, в каких переделках бывали, но подобного красноречия, право, Тартунг доселе за ним даже не подозревал!..

Остальные смотрели на Эвриха, как на больного, который привередничает и чудит, горя в лихорадке. Грех не потакать желаниям такого бедняги. Глядишь, потешится да и вжиль[38]повернёт. Или хоть успокоится на какое‑то время…

Они остановились у первого же ручейка, рядом с которым, благодарение Богам Небесной Горы, не оказалось следов стоянки рабских караванов. Был устроен костёр, и, пока грелась вода в котелке, Винитар неохотно засучил правый рукав. Кисть руки оказалась не только прикрыта тканью рубашки, но и замотана тряпицей. Повязка сразу показалась Эвриху слишком тугой.

– Где попортил? – спросил он сегвана.

Тот снова пожал плечами, по‑прежнему считая, что аррант беспокоится о ерунде:

– Тогда в Чирахе, у мельника… охранника вразумлял.

– И он тебя?..

– Нет. О зуб его вроде оцарапался.

– Оцарапался!.. – простонал Эврих. Сколько раз у него на глазах гибли сильные люди из‑за пустячных царапин, вовремя не промытых от грязи. Он со всей живостью вообразил гнусный рот и гнилые зубы охранника, которому Винитар своротил на сторону рыло…

Кончик тряпицы был завязан надёжным сегванским узлом. Он выглядел неприступным. Эврих нашарил нож, но Винитар потянул свободной рукой, и узел легко распустился.

– Ты помочился хоть на неё?.. – спросил лекарь в отчаянии, разматывая повязку.

Винитар вздохнул:

– А то как же.

Эврих бросил тряпицу в костёр. Было похоже, что сбывались его худшие опасения. Освобождённая от повязки рука напоминала гнилой бесформенный клубень. Особенно скверно выглядело основание ладони. Там не было раны, её успела затянуть новая кожа, но изнутри лез багрово‑жёлтый, очень неприятный с виду бугор. И было видно, что пальцами Винитар старался не шевелить.

Тартунг раскрыл ларец, принесённый из сложенных наземь вьюков. Тускловатое солнце отразилось в стеклянных боках маленьких баночек с разными жидкостями и порошками… и на лезвиях нескольких небольших, но бритвенно‑острых ножичков разной формы. Винитар покосился на них, но ничего не сказал.

Пальцы арранта цепко оплели запястье кунса, левая ладонь с разведёнными пальцами замерла над его распухшей ладонью, потом сдвинулась, опять замерла… Эврих даже прикрыл глаза, словно к чему‑то прислушиваясь, и наконец удовлетворённо кивнул. Не глядя сунул руку в ларец и вытащил нужную баночку. Тщательно смазал всю кисть Винитара прозрачным раствором, пахнувшим резко, но довольно приятно. Снова потянулся к ларцу и взял самый маленький нож…

– Тебя подержать, может быть, белобрысый? – участливо осведомилась Афарга.

Винитар вскинул на неё взгляд, надменностью не уступавший её собственному, и в это время Эврих очень быстро крест‑накрест чиркнул тоненьким лезвием.

Винитар вздрогнул, помимо воли дёрнул руку к себе… Опухоль же словно взорвалась, из неё обильно, плотными сгустками полез гной. Аррант с силой надавил пальцами, гной постепенно иссяк, его сменила чистая кровь. И… сначала Эврих, а потом все шестеро молча уставились на то, что вышло вместе с гноем.

На ладони Винитара, исторгнутый воспалившейся раной, красовался выбитый зуб. Крупный и отменно здоровый человеческий клык.

Надобно думать, подобного хохота невольничий тракт за все века своего бытия ещё не слыхал…

А где‑то на севере, не приближаясь и не удаляясь, глухо рокотал, ворочался в небесах очень необычный для саккаремской осени гром.

Спустя сутки после приезда псиглавцев в деревне Парусного Ската уцелели только те собаки, которых хозяева успели спрятать в домах. Но долго ли просидит собака в четырёх стенах? Рано или поздно ей понадобится выйти во двор… А во дворе тут как тут зубастая пасть, если не две‑три враз. Спастись было невозможно, даже у хозяина под ногами. Хозяева сами торопились убраться с дороги, особенно после того, как нескольких жителей деревни псы сшибли наземь и, не покусав, для острастки тем не менее вываляли в пыли. Старейшина Хряпа набрался решимости и попросил главаря «желанных гостей» как‑то прибрать к рукам стаю, шаставшую по деревне.

– Зачем? – прозвучал хладнокровный ответ. – Пускай тешатся, пускай лютости набираются…

Кобели давили кобелей, суки рвали сук и щенят, преследовали коз и овец, пускали по ветру куриные перья. Порода их звалась «гуртовщиками пленных»; она велась чуть ли не с Последней войны, якобы от собак мергейтов Гурцата, прозванного где Великим, где Жестоким, где вовсе Проклятым. Четвероногие душегубы распоряжались деревней, точно взятой с боя, и покамест обходили только один дворик. Тот, где обосновались трое веннов и их посестра. Не потому обходили, что совесть мешала. Просто поперёк входа по‑прежнему стойко лежала Игрица, и с ней не хотели связываться даже самые матёрые и свирепые суки, а тем более кобели. Игрица защищала своё и очень хорошо знала, за что собиралась положить жизнь, и о том внятно говорил весь её вид: подойди первым – умрёшь. А в глубине дворика, у порога клети, виднелась ещё одна серая тень, в два раза грознее и больше. Бесстрашный в распрях Застоя не затевал драк с кобелями, но, даже смоги кто перешагнуть через Игрицу, – прежде, чем обидеть хозяйку и малышей, встретил бы смерть. И об этом тоже говорилось куда как понятно, на языке, доступном всякой собаке. Это же за сто шагов веет, если кто готов положить жизнь, да не за себя – за тех, кого полюбил… Такому в зубы лезть – верная гибель. «Гуртовщики» и не лезли. Прохаживались поодаль, выхвалялись никем не оспоренной силой, дыбили на загривках скудную шелковистую шерсть… а напролом не пытались. Зачем?

Венны решили уходить не то чтобы совсем тайно, но и без особого спроса и разговора. Эрминтар всё же решила наведаться к дому набольшего, где в каком‑то сарае лежала её котомка с вещами. О том, чтобы забрать всё, не шло речи, но было кое‑что, что она никак не могла здесь покинуть. Парные булавки для плаща, материна памятка. И костяной вязальный крючок, доставшийся от прабабки: Эрминтар была старшей дочкой в семье. Этого у неё не посмели забрать даже злые жёны и сёстры тех, кто каждый день смешивал «выкупную» с грязью земной. Даже и у неё, бесправной, было кое‑что своё и святое. Отнять это – лишиться благословения Матери Роданы, подательницы потомства. Как же позади бросить, как с собой не забрать?..

Эрминтар ушла, пообещав скоро вернуться, но не появлялась подозрительно долго, и Шаршава забеспокоился. Уже сгущался вечер, хмурый и по‑осеннему тёмный, суливший возможность невозбранно добраться до лодки, благо ворота тына теперь не закрывались ради удобства собак. «А от кого тебе затворяться‑то, доколе мы здесь?..» – вроде бы сказал Хряпе главарь. В доме набольшего как раз происходил пир, устроенный ради приезда псиглавцев, и там в ожидании кусков вертелась вся свора; кто бы что ни говорил, сторожить входы‑выходы из деревни они и не думали. Это было хорошо, потому что Заюшка с Оленюшкой и обоими волкодавами погрузились в лодку спокойно и невозбранно. Отвяжи верёвку – и в путь. Но где же Эрминтар, не случилось ли чего нехорошего?..

Шаршава оставил храбрых девок на попечении псов и пошёл искать названую сестру.

У него отлегло от сердца, когда он увидел её, одиноко стоявшую у дома набольшего, возле задней стены. Однако, подойдя ближе, кузнец понял, что рано возрадовался. Эрминтар боялась сдвинуться с места и только беспомощно прикрывала руками живот, а в двух шагах перед ней, не давая пройти, разлёгся вожак «гуртовщиков». Он чавкал и порыкивал, обгладывая большую говяжью кость, щедрый подарок хозяина. Других собак поблизости видно не было. Вожака боялись, и, когда он ел, никто не осмеливался подходить. Может, ему не понравился костыль Эрминтар, может, ещё что?.. Он покамест не покусал женщину, но стоило ей шелохнуться, как он вскидывал голову. Раздавался такой рык, что делалось ясно, каким образом его предки вдвоём‑втроём сопровождали сотенные толпы пленных и никому не позволяли сбежать.

Шаршава подошёл на несколько шагов и, когда на него обратился гневливый взгляд маленьких глаз, полускрытых кожными складками, – проговорил со спокойной укоризной:

– Безлепие творишь, государь пёс! Сделай уж милость, позволь ей пройти. Она за твоей едой не охотница!

Любой разумный пёс из тех, с которыми Шаршава имел дело раньше, без затруднения понял бы его речи. Ну, может, не до последнего слова, но то, что ему ни в коем случае не чинилось обиды и люди как раз хотели оставить его в покое – воспринял бы обязательно. Воспринял бы – и позволил миновать свою драгоценную кость, может, порычав для порядка, но уж не более… Чего доброго, ещё и подвинулся бы, являя ответную вежливость и убираясь с дороги. С вожаком, украшенным полосами по стальной шерсти лап, получилось наоборот. Чужой человек – мужчина – подошёл к нему во время еды да притом отважился заговорить! За подобную дерзость наказание полагалось только одно…

Вожак не спеша поднялся и с глухим утробным ворчанием пошёл на Шаршаву. Пошёл вроде не торопясь, но кузнец понял: сейчас прыгнет.

Будь на месте Шаршавы любой венн из рода Серого Пса, лютый зверь давно бы вилял хвостом, изнемогая от счастья. А то бы и кость свою приволок в подарок новому другу. Будь кузнец просто человеком, досконально изведавшим все пёсьи повадки, вожак опять‑таки давно сам ушёл бы прочь со двора, смутившись либо просто устав вотще нападать на непонятного и странно неуязвимого супротивника… Увы, человек не может обладать всеми качествами одновременно, каждый молодец и умелец в каком‑то одном деле, которое избрал для себя. И Шаршава поступил просто как очень решительный и сильный мужчина. Пёс взвился, распахивая бездонную пасть… Кузнец успел принять его на левую руку, худо‑бедно защищённую плотной, от дождя, кожаной курткой. Зубищи сомкнулись, шутя вспоров толстую кожу, рука сразу отнялась по самое плечо… но и отнявшейся рукой Шаршава сумел рвануть кверху, тогда как правая уже опустилась на шею животного чуть позади выпуклого затылка. Шаршава никогда не участвовал на ярмарках в обычных развлечениях кузнецов, прилюдно игравших кувалдами и на потеху девкам наматывавших гвозди на пальцы. Не потому, что считал это зазорным, просто не находил тут ничего необычного и дающего повод похвастаться. Железо, оно железо и есть; что же не согнуть его, не сломать?..

…Позвонки вожака сухо и отчётливо хрустнули. Голова с остановившимися глазами неестественно запрокинулась на сломанной шее, пасть обмякла, и Шаршава стряхнул наземь тяжело обвисшее тело. Онемение в руке отпустило, но на смену ему начала разрастаться тяжёлая бьющаяся боль, а рукав принялся быстро намокать и темнеть. Это, впрочем, могло подождать. Кузнец шагнул мимо дохлой собаки и здоровой рукой обнял бледную трясущуюся Эрминтар:

– Пойдём, что ли, сестрёнка.

Первым заметил случившееся пронырливый внучек старейшины Хряпы, выглянувший зачем‑то из дому. Он сразу рассказал деду, и набольший пришёл в ужас, но потом подумал как следует – и испытал немалое облегчение. Не то чтобы ему уж так не нравились венны. Он был на них зол за собственную оплошность, но и только. А вот то, что теперь псиглавцы наверняка снарядятся в погоню, а значит, хоть на время оставят в покое деревню, – это поистине дорогого стоило. Не жаль даже поплатиться полезной рабыней, какой была хромоногая…

Правда, немедля погнаться за веннами у наёмников не получилось. Псы быстро смекнули, что остались без главенства, и тут же передрались. Чуть ли не каждый желал занять место убитого, и далеко не все суки ожидали исхода, отсиживаясь в сторонке: три или четыре тоже дрались за первенство, и даже свирепее, чем кобели. Хозяева не пытались никого унимать. Всю ночь в деревне Парусного Ската продолжалась чудовищная грызня, рядом с трупом вожака легло ещё два, многие оказались нешуточно искалечены, и их недрогнувшими руками добили сами псиглавцы.

Но зато теперь в стае опять был вожак. Такой же честолюбивый и сильный, как прежний, только моложе.

И многим показалось, будто ржаво‑бурые полосы на лапах молодого кобеля в одночасье сделались ярче.

Эврих не без содрогания ожидал, как что будет, но всё произошло, пожалуй, даже с пугающей обыденностью.

– Ты просил показать место, где меня купил Ксоо Тарким, – сказал Волкодав. – Вот оно.

Могучие и немыслимо древние леса северного Саккарема успели остаться далеко позади, кругом расстилались кустарниковые пустоши, порождённые холодными сухими ветрами, постоянно дувшими с гор. Место же, которое Волкодав указал Эвриху, не являло собой ничего примечательного. Это даже не был перекрёсток дорог, заслуживавший такого названия. Просто узенькая – небольшой тележке проехать – тропка, не то вливавшаяся в невольничий большак, не то ответвлявшаяся прочь. Чтобы двадцать лет спустя узнать подобное место, оно должно быть врезано в память не иначе как калёным железом. Или, по крайней мере, кандальным железом, которое в общем‑то ничем калёному не уступит…

Небо оставалось всё таким же мутным, пепельно‑голубым, и с северо‑восточной стороны в нём уже проступали белёсые мазки горных вершин. Эвриху показалось очень закономерным, что совсем рядом с памятным местом, у не до конца высохшего озерка, расположился на отдых рабский караван. Пасущиеся лошади, среди которых выделялась пегая красавица кобыла. Повозка с добротным кожаным верхом, где сохранялись припасы и, вероятно, ехал кое‑кто из рабов, нуждавшийся в сбережении от тягот дороги. Костерки, небольшая палатка для господина…

И кучка пропылённых людей, расположившихся позади повозки, вдоль уложенной наземь длинной и толстой цепи.

При виде подъехавших поднялись на ноги не только надсмотрщики, но и – неожиданно – кое‑кто из невольников.

– Наставник, Наставник, я здесь!.. – сорвался отчаянный молодой голос.

В сторону кричавшего, держа наготове палку и негромко ругаясь, сразу пошёл старший надсмотрщик – могучий седоволосый мужик, выглядевший неутомимым в движениях. Не дошёл: крупный серый конь, слегка высланный седоком, оттёр его в сторону.

– Не стоит бить этого человека, почтенный, – глядя сверху вниз на постаревшего, но как прежде крепкого Харгелла, сказал Волкодав. – Я привёз грамоту о его свободе. И выкуп, который достойно вознаградит твоего хозяина за хлопоты с невольником, по ошибке осуждённым на рабство. Можем ли мы видеть достойного Ксоо Таркима?

В стране веннов наступила осень, а с нею – свадьбы и ярмарки. И случилось так, что на весёлом и шумном торгу женщине из рода Пятнистых Оленей, с самой весны сильно горевавшей об ослушнице дочери, приглянулась связочка копчёных кур, выложенных на лоток почтенной полнотелой Зайчихой.

Да не сами курочки привлекли взгляд. Померещилось нечто знакомое в узлах плетения сеточек, куда румяные тушки были заключены…

– Скажи, сестрица милая… – начала было Оленуха, однако совсем рядом послышался горестный плач, и обе женщины обернулись. Поблизости от них стоял племянник доброй Зайчихи, ученик кузнеца. Смущённый парень держал в руках кованый светец в виде еловой веточки с шишками и не хотел отпускать, но приходилось: заливаясь слезами, вещицу тянула к себе, прижимала к груди женщина из рода Щегла.

И надо ли упоминать, что чуть позже одна из трёх выставила кувшин горького пива, другая принесла пирожков, третья разломила, угощая, тех самых кур, – и новые сёстры, породнённые своевольными чадами, до позднего утра сидели все вместе, и наговориться не могли о своих детях.

Шла девчонка по лесу морозной зимой.

Из гостей возвращалась на лыжах домой.

И всего‑то идти оставалось версту –

Да попался навстречу косматый шатун.

Отощалый, забывший о вкусе добыч…

Неожиданно встретивший лёгкую дичь…

Тут беги не беги – пропадёшь всё равно:

Разорвёт и сожрёт под корявой сосной.

Обомлела девчонка, закрыла глаза…

Оттого и не сразу приметила пса.

И откуда он там появился, тот пёс?

Может, вовсе с небес? Или из‑за берёз?

Он мохнатой стрелой перепрыгнул сугроб!

Людоеда‑медведя отбросил и сгрёб!..

Под покровом лесным, у девчонкиных ног

По кровавой поляне катался клубок.

Две железные пасти роняли слюну:

Посильнее схватить!.. Побольнее рвануть!..

Эхо грозного рыка дробилось вдали.

Когти шкуру пороли и воздух секли,

Оставляя следы на древесной коре…

Только смерть прервала поединок зверей.

Потревоженный иней с ветвей облетал.

Морщил морду медвежью застывший оскал.

Невозможной победе всю душу отдав,

Чуть живой распластался в снегу волкодав…

И тогда‑то, заслышав о помощи крик,

Появился из леса охотник‑старик.

Оглядевшись, качнул он седой головой:

«Век живу, а подобное вижу впервой!

Ну и пёс!.. Это ж надо – свалил шатуна!

Да подобных собак на сто тысяч одна!

Но сумеет ли жить – вот чего не пойму…

Ты ли, внученька, будешь хозяйка ему?»

Вот вам первый исход. «Нет, – сказала она. –

Не видала его я до этого дня…»

И охотник со вздохом промолвил: «Ну что ж…»

И из ножен достал остро вспыхнувший нож…

А второй не чета был такому исход.

«Мой! – она закричала, бросаясь вперёд. –

Коль сумел заступиться – отныне он мой!

Помоги отнести его, старче, домой!»

А теперь отвечай, правоверный народ:

Сообразнее с жизнью который исход?

7. Оборотень, оборотень, серая шёрстка…

Его звали Гвалиором, и когда‑то он думал, что его служба здесь должна была вот‑вот завершиться. Он копил на свадьбу, без конца подсчитывал свои сбережения и прикидывал, сколько ему ещё остаётся. Сперва годы, потом месяцы, потом чуть ли не вовсе седмицы… И вдруг настал день, когда приехал дядя Харгелл и он получил известие, что в родном Нардаре милостью кониса вышел новый закон о женитьбах. И его девушка, ради которой он пошёл на проклятую, но очень денежную работу в Самоцветные горы, тут же выскочила за другого.

Так случилось, что вскоре разразились ещё иные события, отсрочившие для него окончание службы… И, пока они длились, он понял: идти отсюда ему некуда. Он успел подзабыть, что за мир лежал там, вовне, за отвесными на вид, чёрными против солнца громадами, в которые зримо упиралась дорога, тянувшаяся от Западных‑Верхних ворот… И, пожалуй, он отчасти побаивался этого мира. Здесь, в рудниках, по крайней мере всё было привычно. Рабы, надсмотрщики, чёткий круг каждодневных обязанностей… А что ждало его там? За пределами?.. И кто ждал его там, кому он был нужен?

Здесь у него имелось положение и весьма неплохой заработок, здесь его знали и даже кое‑кто уважал. Отправляться в дальние дали и заново всё начинать?.. А не поздновато ли – к сорока с лишним годам?..

Гвалиор шагал нескончаемыми лестницами вниз и хмуро думал о том, что здесь, в Самоцветных горах, со многими происходило подобное. Человек вербовался сюда, искренне полагая, что останется на годик‑другой, поднакопит деньжат, и тогда‑то… А потом как‑то незаметно проходили сперва десять лет, затем двадцать, а там и целая жизнь. Да. Самоцветные горы крепко держали не только тех, кто был прикован в забоях.

Гвалиор вытащил из поясного кармашка плоскую стеклянную флягу, свинтил крышечку и отпил глоток. Благословенное пламя сладкой халисунской лозы отправилось в путь по его жилам, делая неразрешимые заботы легко одолимыми и почти смехотворными. Гвалиор знал, что облегчение это лишь временное, но всё равно прибегал к нему каждый день, снова и снова. Он и теперь с большим удовольствием опустошил бы всю фляжку, но было нельзя. Запасы подходили к концу. Этак разгонишься – и потом вовсе никакой радости до самого приезда купцов. Гвалиор сделал ещё глоток и вновь завинтил фляжку. Однажды на такой же лестнице его рука дрогнула, крышечка запрыгала по ступенькам и исчезла в отвесном колодце воздуховода. В тот же вечер он отправился к среброкузнецам, захватив с собой два серебряных лаура, и ему сделали новую крышечку. На хитром вертящемся колечке с цепочкой, чтобы крепить её к кожаному чехлу, оберегавшему стекло. Иначе давно точно так же бы потерялась.

Гвалиор с несколькими старшими надсмотрщиками спускался на самый нижний, давно оставленный проходчиками двадцать девятый уровень Южного Зуба. Когда‑то там добывали опалы баснословной ценности и красоты, но потом гора сурово покарала не в меру алчных смертных, дерзнувших слишком глубоко забраться в её недра. В опаловом забое случился удар подземных мечей, равного которому не припоминали даже рудничные старожилы вроде главного назирателя Церагата. Погибло восемнадцать рабов. И, что существенно хуже, выработку пришлось прекратить. Теперь забой стоял даже не заваленный – запертый здоровенными воротами, целиком отлитыми из бронзы. И старший назиратель Церагат сам, не доверяя помощникам, время от времени спускался туда убедиться, всё ли в порядке.

Раньше этим занимался господин распорядитель Шаркут. Собственно, запертый уровень и теперь должен был находиться в ведении рудничного распорядителя, а уж никак не назирателя, начальствующего над войском надсмотрщиков, но времена изменились. Шаркут умер три года назад от неизлечимой болезни. Никто не заметил, как она к нему подобралась. Он просто начал останавливаться на ходу или замолкать на полуслове, а потом не мог вспомнить, куда шёл и о чём говорил. Сперва изредка, потом всё чаще и чаще. Страшная это была перемена в человеке, чья память хранила все сведения о многочисленных копях и, более того, о рабах, махавших кирками в каждом забое. Спустя полгода Шаркут перестал узнавать старинных знакомых и, наконец, умер, и вместо него появился новый распорядитель. Вольнонаёмный аррант по имени Кермнис Кнер.

Это было очень странное событие само по себе. До сих пор арранты в Самоцветные горы нанимались исключительно редко, на рудниках даже поговаривали, будто жители просвещённой страны брезговали трудиться в этой вотчине страданий и смерти, – не брезгуя, правда, получаемыми оттуда камнями. Удивительно ли, что про Кнера немедленно поползли самые разные слухи! Кое‑кто утверждал, будто он повздорил с придворными учёными Царя‑Солнца и был вынужден покинуть Аррантиаду, не дожидаясь гонений. Другие были уверены, что его, не иначе, застигли в спальне младшей царевны, и именно этот проступок стал поводом к бегству…

Слухи подогревались ещё и тем обстоятельством, что у Шаркута были очень знающие и опытные помощники, ожидавшие, что в ранг распорядителя возведут кого‑то из них. Однако с Хозяевами не было принято спорить. А кроме того, понятная ревность этих людей быстро утихла. Кермнис Кнер оказался полной противоположностью Шаркуту. Он предоставил унаследованным помощникам вести дела в забоях и распоряжаться каторжниками так, как они находили нужным. Сам же урядил несколько мастерских – и с головой погрузился в постройку и опробование разных механизмов для подземных работ. Шаркут предпочитал действовать по старинке, используя лишь подтвердившие свою надёжность устройства вроде водяных воротов и подъёмников, и всего меньше заботился о сбережении дармового невольничьего труда. Кнер, напротив, без конца налаживал какие‑то новые приспособления. Когда они начинали работать, то работали, как правило, здорово. Но при наладке обязательно случались разные неприятности, а поскольку механизмы были всё тяжёлые и громоздкие, почти каждый был оплачен жизнью рабов. Это ни в малейшей степени не останавливало Кермниса Кнера. Погибших сбрасывали в отвалы, и распорядитель невозмутимо продолжал делать своё дело, и вот тут они с Шаркутом были поистине родственники.

Но люди, как всем известно