Обычная подделка эффективности

Спешу оговориться, есть много актеров, которые воображают, что они прекрасно «переживают» на сцене и что у них огромный темперамент.

На самом же деле они принимают за переживание и темперамент свое специфически-актерское возбуждение (сжатые кулаки, судорожные движения, дрожь, помутнение сознания и проч. Обо всем этом очень подробно в книге «Искусство актера в его настоящим и будущем» в главах «Псевдо переживание», «Двигательная буря» и Др).

Эти актеры, конечно, ухватятся за мое не совсем благосклонное отношение к умеренно-эмоциональному и рассудочному актеру, и с гордостью будут говорить, что они никогда не сажают «пальм в цветочный горшок», что пальма

их вырастает свободно под палящими лучами африканского солнца их темперамента, а корни ее питаются всем необъятным богатством их души.

Скажу по опыту: спор с ними — даром потраченное время.

Для тех же, кто не принадлежит к этим несчастным самообольщенным, к этим опьяненным своим грошовым успехом, к этим беднягам, поставившим себе непреодолимые преграды для своего излечения, развития и роста, —

для тех я скажу, что пальму, хотя бы и в цветочном горшке, следует во всех отношениях предпочесть сделанному из бумаги, из палок, из пакли чучелу пальмы, воняющему пылью, мертвечиной, скверными красками и всякой москателыциной*.

Но не только отдельные актеры, в эту ошибку впадают целые театры.

Дело начинается с того, что они высмеивают театры, избравшие для себя суровый и малоэффективный путь правды. Высмеивают и обвиняют их в бессилии и мелкодушии.

Потом, чтобы показать свою силу и величие своей души, берут трагедию за трагедией и разыгрывают, не гоняясь за правдой, при помощи самых простых незатейливых средств, упомянутых выше: сжатых кулаков, напряженных шей, налитых кровью глаз, рычания, сопения, выкрикивания до срыва голоса.

Смотришь, и в первую минуту думаешь: а ведь здорово! Сильно! Во вторую недоумеваешь: опять то же? В третью — уже надоело, в четвертую —скучновато и тоскливо от этого непрерывного ора истошными голосами и от беспардонного кривлянья.

В пятую — жаль актеров и немного смешно...

А в антракте, не дождавшись конца пьесы, одеваясь в гардеробной, вспомнишь что-нибудь вроде сценки из рассказа Короленко (кажется, Короленко). Там какая-то чадолюбивая мамаша, желая проучить одного из своих малышей за какие-то шалости, потеряв терпение, отшлепала его что было силы по специально приспособленному для этого дела месту. «Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!..» И отпустила: «Теперь не будешь больше шалить!» А сынишка выбежал за дверь, потом просунул обратно головенку, чтобы удрать в случае чего, да преспокойно и сообщил: «И не больно! А только громко!» Да и тягу.

Вот и тут: прослушаешь, просмотришь эту высокую и душераздирающую трагедию... совсем не больно... Только громко.

А какой-нибудь доморощенный критик на другой день

пишет: «Возрождение трагедии!», «Подлинный пафос!», «Потрясающая игра!», «Глубина толкования!»

Как на него обижаться? Во-первых, он не специалист, во-вторых, лучшего-то он и не видел. А увидел бы — пожалел, что так распинался без достаточной причины.

* Может быть, здесь о грузинских гастролях. Шиллера они играли «божественно», а принялись за простые пьесы показались дрянью. Из-за незнания языка наши критики просмотрели фальшь и <в спектакле. — Ред.> Шиллера.

Да тут же, пожалуй, и симпатию к нему почувствуешь: а ведь все-таки, должно быть, не шутя человек тоскует по хорошему, по крупному, если безболезненно скушал и переварил такое угощение. Должно быть, наголодался. Хороший, должно быть, человек.