На кромке цивилизации

В последнее воскресенье мая 1813 года на кривенькой улочке Сен‑Августина появились два всадника и три вьючные лошади. На всадниках были длиннополые замшевые куртки, сильно заношенные, засаленные и источавшие стойкий запах дыма, жира, пота; на потёртых штанах из оленьей кожи, потемневших от бессменной носки, виднелись бурые пятна впитавшейся крови: в этих штанах они разделывали дичь, в них же спали у костра. Оба держали тяжёлые длинноствольные ружья, уперев их прикладом в бедро.

Перед добротным двухэтажным бревенчатым зданием трактира, из распахнутой двери которого доносился ленивый звук скрипки и звяканье бутылки о стакан, стоял, попыхивая трубкой, коренастый человек в строгой чёрной одежде. На его голове была мягкая синяя фуражка, по которой можно было безошибочно определить клерка Северо‑Западной Пушной Компании.

– Привет, Саймон, – сказал человек в фуражке, вытащив трубку изо рта и кивнув первому всаднику.

Саймон буркнул что‑то себе под нос и посмотрел на клерка хитро и злобно. У него были длинные спутанные волосы и густая рыжая борода. Второй всадник, тоже бородатый и длинноволосый, никак не отреагировал на приветствие. Он молча осматривал улицу.

– Мы привезли товар. – Саймон спрыгнул с седла. – Кто‑нибудь есть на складе?

– Вообще‑то сегодня воскресенье, – сказал клерк и пыхнул трубкой. – Все отдыхают. Но ты же знаешь Дюпона: он всегда готов отпереть двери, чтобы принять пушнину.

– Надо сходить за ним. – Саймон положил ружьё себе на плечо. – Для начала не мешало бы смочить чем‑нибудь горло, только у меня нет ни пенни. Может, ссудишь, Леонард? – спросил он клерка. – Я верну сразу, как только мы сдадим бобров.

В эту минуту из дверей вышел высокий мужчина в красной шерстяной шапочке, натянутой чуть ли не на самые глаза. Внешне он ничем не отличался от приехавших только что всадников – такая же прокопчённая и засаленная замшевая куртка, мятые штаны, мокасины, борода и ниспадавшие на плечи грязные волосы. Это был Жерар, один из самых известных трапперов в округе.

– Эй! – воскликнул он, глядя на вьючных лошадей. – Эй, Саймон! Откуда у тебя эта пегая кобыла?

– Выменял у дикарей.

Сказав это, Саймон нахмурился и отвернулся. Его молчаливый спутник бросил на Жерара угрюмый взгляд и отвёл глаза.

– Выменял? Когда ж ты успел? – Жерар мягко сошёл по скрипнувшим ступеням и остановился перед Саймоном. – Эта кобыла принадлежала Клетчатому Джейку! А когда мы нашли его нашпигованный свинцом труп возле Малого Изгиба, ни одной его лошади не было. И пушнина исчезла. – Жерар выразительно кивнул в сторону больших тюков, прикрученных к сёдлам вьючных лошадей.

– Ты хочешь сказать, что Клетчатого Джейка убил я? – глухо проговорил Саймон, не поворачивая к Жерару головы.

Клерк Леонард с интересом наблюдал за ними. Он незаметно сделал шаг к Саймону и расстегнул сюртук, открыв висевшие на поясе широкие ножны, из которых торчала огромная рукоять охотничьего тесака. В дверях трактира появились ещё трое мужчин.

– Разрази меня гром! – рявкнул один из них.

– Ты что? – не понял другой.

– Это кобыла Джейка! И его карабин! Эй, Мерль, тёмная душа, откуда у тебя ружьё Клетчатого Джейка?

Молчаливый спутник Саймона хищно оскалился и негромко засмеялся.

– Теперь у меня нет сомнений, куда подевалось всё добро Джейка, – сказал Жерар, нахмурившись.

– Не вздумайте приблизиться, – проурчал Мерль, и его ружьё быстро опустилось, едва не ткнувшись в грудь Жерара, – иначе я продырявлю его.

На несколько секунд наступила тишина.

– Вот дьявол, – выругался Саймон и повернулся, чтобы взобраться в седло.

В следующее мгновение клерк Леонард вцепился ему в плечи и попытался повалить. Жерар ловким движением отвёл направленный на него ствол карабина и прыгнул в сторону. Мерль нажал на спусковой крючок. Грянувший выстрел окутал всех едким белым дымом, пуля громко щёлкнула о придорожный камень.

– Вали его! – закричало одновременно несколько голосов.

Мерль ударил своего коня пятками и пустил его вскачь.

Леонарду удалось сбить с ног Саймона, вырвать у него тяжёлый карабин и перебросить Жерару. Траппер щёлкнул затвором, прижал приклад к плечу и, быстро прицелившись в удалявшегося Мерля, потянул спусковой крючок. Однако выстрела не последовало: оружие не было заряжено.

– Сукин сын! – зарычал Жерар. – Ушёл!

– Зато этот у нас, – засмеялся Леонард, придавливая коленом голову Саймона.

– Так это твоих рук дело?! – прокричали чуть ли не разом охотники, поспешно спускаясь с веранды и собираясь вокруг Саймона.

– Я не убивал Джейка, – прошипел он, пытаясь освободиться из‑под сильной ноги клерка.

– Не убивал? – Жерар тут же наградил его коротким тычком приклада в спину. – Мне плевать, чья именно рука нажала на спуск! Вы с Мерлем давно спелись. Зимой в меня тоже стреляли двое. И эти двое были не индейцы! Вы решили пойти разбойничьим путём? Так получите же то, что заслуживают грабители!

Он спихнул ногу Леонарда с головы Саймона и нанёс ему могучий удар прикладом в затылок. Поверженный человек бессильно ткнулся лицом в землю и замер.

– Вздёрнуть его! – решительно произнёс Жерар.

– Если ты не прикончил его только что. В кровь рассадил…

– Нет, череп у него крепкий, – возразил траппер.

Как бы в подтверждение этих слов Саймон захрипел и шевельнул руками, пытаясь подняться.

– Надо бы Дюпона позвать, он тут главный, – предложил кто‑то.

– За Дюпоном главное слово лишь в торговой конторе, – уточнил Леонард, засовывая в рот оброненную трубку. – А за Сен‑Августин говорим мы все. Несите верёвку.

– Не убивал я Клетчатого, – подал голос Саймон. – Клянусь святой Анной Орейской!

Жерар рывком поднял его на ноги:

– А кто?

– Мерль…

– С ним мы разберёмся позже, – недобро ухмыльнулся Жерар. – Нельзя получить все удовольствия сразу.

И он яростно обрушил приклад на смотревшего мутным взором Саймона, прямо в лицо, в переносицу.

Из ближайших домов стали выглядывать любопытные.

– Что за пальба? Кому там руки выкручивают?

– Трёхпалый Саймон попался! Он застрелил Джейка. Он и его приятель Мерль!

– Повесить мерзавца!

Со всех сторон к месту избиения подтянулись люди. Сен‑Августин был крохотным поселением, жителей здесь было мало, развлечений никаких, поэтому всякая свара воспринималась с энтузиазмом.

Саймон упирался обеими ногами, пытаясь вырваться из крепких рук, падал на землю, лягался, но ничего поделать не мог. Кто‑то уже соорудил петлю и перебросил верёвку через толстый сук кряжистого дерева, росшего шагах в двадцати от трактира.

– Сюда его!

– Что происходит?

Перед Жераром выросла плотная фигура Люсьена Дюпона.

– Что тут? – снова спросил он, глядя в глаза трапперу.

– Будем вешать Трёхпалого, – объяснил кто‑то торопливо и в двух словах растолковал, в чём была вина Саймона.

– Я не убивал Джейка! – хрипел Саймон; по его губам, расплывшимся от увесистого удара, текла красная слюна.

– Может, он на самом деле не виноват? – властно проговорил Дюпон. – Надо разобраться, чёрт возьми! В конце концов, я здесь главный!

– Люсьен, – хмуро проговорил Жерар, поправляя сползшую набок шерстяную шапку, – ты поставлен Компанией, чтобы заниматься торговым делом. В конторе и на складе тебе и впрямь принадлежит последнее слово. Но сейчас речь идёт не о цене на бобровые шкуры. Так что подвинься и не мешай нам делать то, что мы считаем нужным.

Охотники решительно оттолкнули Дюпона и поволокли Саймона к дереву, за которым тянулся бревенчатый частокол – жалкий остаток деревянного форта Сен‑Августин.

Тесная деревянная крепостёнка была возведена в 1763 году вольными охотниками и торговцами, которые скупали у индейцев пушнину и отправляли её затем в Монреаль, но через десять лет Пушная Компания Мак‑Тэвиша[6]купила этот укреплённый пост и почти все немногочисленные обитатели форта поступили на службу в Компанию, подписав соответствующие контракты. Среди них оказался и двадцатилетний Люсьен Дюпон.

Он приехал в Сен‑Августин десятилетним мальчишкой вместе со своим отцом, когда после войны между Францией и Англией в Канаде установилось английское господство и многие французы, опасаясь притеснений, двинулись на запад. Сен‑Августин медленно разрастался, превращаясь из небольшого бревенчатого укрепления в некое подобие пограничного городка. Сперва дома ставились хаотично, но постепенно из разномастных строений вылепилась кривенькая улица, около крепостной стены появилась дощатая церквушка, похожая на амбар…

Люсьен Дюпон повзрослел, остепенился, женился на дочери бывшего французского офицера и превратился в образцового семьянина. Начав работу в Компании в качестве мелкого служащего, занимавшегося сортировкой пушнины, он постепенно поднимался всё выше и выше и в конце концов, благодаря своей хватке и завидной рассудительности, был назначен руководителем торгового поста.

– Что ж, – Дюпон махнул рукой, – вы не младенцы, чтобы с вами нянчиться. Но вздёргивать человека вот так, без суда – грех…

Он повернулся спиной к охотникам и побрёл к своему дому. Навстречу ему вышла жена, поправляя белый чепчик.

– Что они делают? – встревоженно спросила женщина.

– Вешают Трёхпалого, – буркнул он.

– Вешают? Пресвятая Дева! – Женщина испуганно прижала руки к груди и оглянулась на дом. – Совсем озверели. Прости их, Господи, не ведают, что творят!

По лестнице бегом спустилась девушка лет шестнадцати‑семнадцати. Это была младшая дочь Люсьена. Её светлые, серебристо‑пепельные волосы были сплетены в косы и аккуратно уложены на затылке. Выразительные зелёные глаза впились в разбушевавшуюся толпу.

– Мари! – Дюпон нахмурился и погрозил дочери пальцем. Его большое лицо покрылось тугими мясистыми складками. – Какого чёрта ты тут делаешь? Немедленно уйди! Не следует тебе пялиться на это!

– Люсьен, – жена дёрнула его за рукав, – следи за своим языком.

Девушка шмыгнула обратно в дом и торопливо поднялась в свою комнатку на втором этаже. Там она прильнула к окну и увидела, как тело Трёхпалого Саймона, дрыгаясь, взвилось в воздух. Кто‑то выстрелил в серое осеннее небо из ружья, и над шумной толпой расплылся сизый пороховой дым.

– Ой, – прошептала Мари, испуганно приложив обе руки ко рту.

Она отшатнулась от окна, попятилась и почувствовала, как в голове у неё помутилось. Она хотела сесть на стул, но не успела. В глазах почернело, и в одно мгновение на Мари навалилась глухая ночь…

Через некоторое время она очнулась на полу. Вспомнив, что случилось, она медленно поднялась. Голова её была мокрой от выступившего обильного пота.

Мари огляделась. Комната была прежней, за окном постепенно темнело, с улицы доносились возбуждённые голоса людей, все бурно обсуждали смерть Саймона. Девушка осторожно, чуть ли не крадучись, вернулась к окну. Повешенный хорошо был виден отсюда.

– Мари! – крикнула снизу мать.

Девушка не отозвалась. Она пристально вглядывалась в неподвижное тело Саймона, обмякшее, похожее на тряпичное чучело, голову которого кто‑то сильно вывернул набок. Люди продолжали стоять вокруг, словно ничто не было кончено. Мари напрягла зрение. Ей очень хотелось рассмотреть лицо покойника, но дуб с повешенным находился довольно далеко от дома.

– Как это ужасно, – проговорила она.

Попятившись, она наткнулась на стол и вздрогнула. Оглянувшись, она зацепилась взглядом за небольшое зеркальце, вставленное в резную деревянную оправу, и взяла его дрожащей рукой.

– Неужели всё так? – спросила она тихонько у своего отражения. – Неужели всё так бесчувственно?

У неё за спиной что‑то колыхнулось. Мари увидела это слабое, тенистое движение воздуха в зеркале и тотчас испуганно обернулась.

Но в комнате никого не было. Мари быстро шагнула к стене и прижалась к ней спиной, чувствуя твёрдость и шершавость брёвен. Зеркальце по‑прежнему находилось в её руке. Она заглянула в него краем глаза и увидела лишь своё растерянное лицо.

С точки зрения жителей хорошо освоенных районов Канады и Соединённых Штатов, миниатюрный Сен‑Августин находился в дремучей глуши, но здешние люди ничуть не считали себя выброшенными за борт цивилизации. Люсьен Дюпон даже выписывал книги из Парижа и Лондона, пытаясь развить в детях хороший вкус, не очень, впрочем, точно представляя, каков собой этот хороший вкус. Люсьен вырос в окружении людей, подавляющее большинство которых не умело даже читать, и это легко объясняло своеобразие его взглядов на жизнь.

Раз в месяц жители Сен‑Августина устраивали бал – единственное и самое желанное развлечение в этом глухом уголке. В этот вечер все наряжались в лучшие свои костюмы. Даже трапперы, всегда ходившие в засаленных замшевых рубахах, мылись и брились перед танцами, хотя и надевали после этого всё ту же пропотевшую насквозь одежду. Бал проходил в просторном зале питейного заведения, куда жители сходились не только для праздного времяпрепровождения, но и для обсуждения насущных вопросов на общих собраниях. Именно в такое воскресенье, за пару часов до начала танцев, и был повешен Трёхпалый Саймон…

Когда из Монреаля к Дюпону от случая к случаю наезжали «важные господа», Люсьен остро чувствовал разницу между ними и собой. От гостей исходила та уверенная властность, которой недоставало самому Люсьену и о которой он жадно мечтал. Он видел в них настоящих аристократов, хотя они и не являлись таковыми; себя же ощущал рядом с ними простолюдином. Он болезненно воспринимал всякое упоминание о том, что Сен‑Августин не чета Монреалю.

– Да, – удручённо кивал он, – мы всегда были дикарями. Здесь глухой край, он накладывает соответствующий отпечаток. Тем не менее мы заметно улучшаем его облик, хотя здешняя земля яростно сопротивляется. Разумеется, мы влияем друг на друга: человек – на леса и горы, они – на человека. Но неужели вы, господа, хотите сказать, что мы совсем не похожи на цивилизованных людей? Не соглашусь. Взгляните на моих дочерей! Какая грация, какой ум! Единственное, чего им здесь не хватает, так это роскошных туалетов. Впрочем, в нашем городе слишком тесно для пышных платьев… Что ж, давайте теперь выпьем за развитие Компании, и пусть оно принесёт процветание в этот божественный край!

– Может, край и божественный, но слишком уж мрачный. Не знаю, как вы умудряетесь тут жить.

Одна мысль об индейцах, рыщущих поблизости, безмерно меня угнетает. Нет, я бы не смог привыкнуть к соседству с краснокожими…

– Краснокожие, краснокожие… – ворчал в ответ Дюпон. – Мы видимся с ними только на складе, куда они сдают пушнину. Они вполне покладистые и мирные… Кхм… Да, с ними можно иметь дело… Когда крепость только появилась, тут частенько случались перестрелки, да, всякое бывало, однако теперь столкновения ушли в прошлое…

– А как же все эти холодящие душу истории о скальпах? – обязательно пытался возражать кто‑нибудь.

– Это всё там, – хозяин дома махал рукой куда‑то, – далеко от нас, господа. Охотники, отправляясь в горы, конечно, рискуют. Случаются у них и стычки с индейцами, но очень редко. Поверьте, для меня это всё – чуть ли не сказка. Меня больше интересует моя семья, мои дети. Я хочу, чтобы они выросли достойными людьми. И уж поверьте мне, я сделаю так, чтобы им не пришлось краснеть, когда в ответ на вопрос, где они росли и воспитывались, дети назовут с гордостью наш город…

Жена Люсьена придерживалась строгих пуританских взглядов, учила детей любить добродетель и ненавидеть пороки, утверждая, что жить можно счастливо, лишь следуя христианской морали. Всё, что выступало за пределы установленных рамок, полагалось презирать.

– Порок навлекает на нас презрение, а презрение порождает стыд и угрызения совести! – не уставала она повторять заученную когда‑то фразу.

Мари Дюпон, наделённая природным обаянием, уже в раннем детстве почувствовала в себе неодолимую тягу к противоположному полу. В Европе, где женская красота давно превратилась в надёжнейшего гаранта обеспеченной жизни, девушка с внешностью Мари без труда проложила бы себе дорогу к королевскому двору. Но здесь, в далёкой провинции, в крохотном городке, единственным ярким развлечением которого были танцы в последнее воскресенье месяца, путь к роскоши и изысканным наслаждениям был закрыт. Впрочем, Мари и не подозревала о существовании какой‑то иной жизни. Королевские дворы находились настолько далеко, что рассказы об усыпанных бриллиантами императорских фаворитках не доходили до Сен‑Августина. Здесь шла своя жизнь, напряжённая, трудная, радости были маленькие, незамысловатые.

– Чтобы получить хорошего мужа, нужно быть настоящей хозяйкой, – наставляла мать. – Когда‑нибудь у тебя будет прислуга, но сейчас ты должна уметь делать всё собственными руками. Нечего проводить время за глупыми книжками.

– Но папа требует, чтобы я читала! – отвечала Мари.

– Лучше займись вышиванием. И не забывай молиться, дочка! Если человек не находит времени для молитвы, его душа гибнет.

Несмотря на всю строгость воспитания, Мари не могла заглушить в себе властный голос женской природы, призывавший её вовсе не к регулярным вечерним молитвам. Чувственное семнадцатилетнее тело требовало мужского вторжения, но девушка всё ещё не осознавала этого. Чувственность накапливалась в ней, томила, будила неясные мечтания, но пока ещё оставалась глубоко внутри, не подталкивая ни к каким шагам.

– Мне так мучительно на душе, – призналась она однажды старшей сестре.

– Что такое? Что тебя тревожит?

– Не знаю, милая. – Мари взяла обеими ладонями руку сестры и прижала её к своей щеке. – Я всем существом чувствую, что во мне просыпается что‑то, но я не знаю этому названия. Только Бог ведает, что со мной творится…

– Может, ты влюблена? – предположила сестра.

– Влюблена? Как можно? Матушка не одобрила бы такого поведения.

– Тебе, должно быть, кто‑то всё‑таки понравился на танцах. Я же видела, как ты разрумянилась, отплясывая с Джорджем Торнтоном на прошлых танцах.

– Да, он пригласил меня, – согласилась Мари. – Но он ведь англичанин. – Девушка грустно вздохнула. – Я принадлежу к католической вере и не посмею полюбить протестанта.

Сестра пожала плечами.

– Как знать. – Она наклонилась к самому уху Мари и шепнула: – В природе есть вещи превыше веры. Поверь мне, влюблённость переступает через любые законы и через веру.

– Как так? – не поняла Мари и, резко повернувшись, посмотрела в глаза сестре. – Что может быть выше веры?

Сестра облизнула губы, подумала и ответила:

– Страсть, которой Господь щедро одарил нас, но за которую святые отцы почему‑то обещают нам вечный адский огонь.

– Страсть?

– Именно, – кивнула старшая сестра и вскинула брови, глаза её многозначительно заиграли. – Мне кажется, я догадываюсь, что с тобой происходит.

– Что?

– Похоже, в тебе пробуждается страсть…

Мари испугалась, услышав слова сестры.

С некоторых пор она обнаружила, что её телу нравилось прикосновение намыленных рук и что отдельные его части, судя по их чувствительности, сотворены из какой‑то особой материи. Выяснив это, девушка стала принимать ванну ежедневно и подолгу, чем вызывала сильное раздражение матери, но не могла преодолеть жажду ласки. После, вспоминая об этих минутах, Мари испытывала жуткий стыд и клялась никогда больше не позволять себе рукоблудия. Однако, как только она запиралась в ванной и опускалась в большое корыто, её руки сами бежали вниз по телу, чтобы снова и снова гладить мягкую плоть между ног.

– Неужели это она? – спрашивала себя Мари. – Неужели это и есть та самая сила, которая зовётся словом «страсть»?

Джордж Торнтон, о котором упомянула старшая сестра, был сыном бакалейщика и в действительности очень нравился Мари, несмотря на её категорическое нежелание признавать этот факт. Она до сих пор не увязала до конца мужскую природу с теми приятными ощущениями, которые научилась доставлять себе, но смутно, с неким ужасом понимала, что Джордж пробуждал в ней «то самое», от чего она могла избавиться, только скрывшись в ванной комнате и прибегнув к помощи своих рук. Размышляя о Джордже Торнтоне, Мари признавала, что если бы юноша застал её где‑нибудь на заднем дворе, и если бы она была уверена, что никто никогда не узнает об этом, и если бы она в тот момент набралась храбрости, то она бы позволила ему поцеловать себя.

В то воскресенье, когда в Сен‑Августине повесили Саймона, в трактире состоялись очередные танцы. Саймона сняли с дерева незадолго до начала праздника и скоренько закопали на огороженном кладбище, располагавшемся неподалёку от церкви.

– Ты видел, что сегодня произошло? – спросила Мари, едва появился Джордж Торнтон.

– Ты про Трёхпалого Саймона? Да, видел.

– Как люди могут убивать друг друга вот так… запросто?

Джордж пожал плечами. Он не знал, что ответить. Ему недавно исполнилось семнадцать лет, но он не имел увесистых кулаков, не принимал участия в драках, не ходил на охоту. Его отец выпекал хлеб и сладкие булочки, доставлявшие всем огромную радость, и сам Джордж видел себя продолжателем семейного дела. Он был робок, улыбался всегда как‑то стыдливо, не позволял себе грубостей. И он слышал, как сверстники посмеивались над ним.

– Так устроен мир, – тихо ответил юноша.

– Ужасно устроен!

– Мы ничего не можем поделать. Только смириться.

– Мне было так плохо, когда его… повесили… Он выглядел так ужасно, этот охотник! Я потеряла сознание… А потом со мной что‑то случилось, внутри, в душе, в сердце, в уме… Я больше не та девочка, которой была вчера… Давай выйдем из зала. Здесь слишком шумно и стоят те, которые убили Саймона…

– Но танцы только начались, – возразил было Джордж.

– Не хочу!

Они бродили по темневшей с каждой минутой улице, но всё время возвращались к залитому светом множества масляных ламп трактиру. Вскоре небо окончательно почернело. Они долго стояли на веранде, вслушиваясь в звеневшую ночными насекомыми темноту и в доносившийся из зала топот каблуков…

– Джордж, ты не откажешься прокатить меня завтра на своей повозке? – спросила вдруг Мари, и в голосе её прозвучал вызов. – Если ты считаешь такую просьбу неприличной, то забудь…

– Нет, нет, я с удовольствием! – выпалил он.

Джордж правил умело. Он любил свою крутобокую серую кобылку, и она беспрекословно подчинялась ему, хотя её послушание и не делало езду на старой двуколке менее тряской. Это была единственная коляска в Сен‑Августине, и юноша очень гордился своим экипажем, несмотря на его расхлябанность. Двуколка громыхала на ухабах, дребезжала, жалобно стонала. Временами, когда она подпрыгивала и кренилась, казалось, что колёса готовы отвалиться, однако повозка продолжала со скрипом катиться вперёд, доставляя молодым людям огромное удовольствие.

Джордж уже не стеснялся Мари и весьма непринуждённо болтал о всяких пустяках. Но иногда он перехватывал зелёный взгляд девушки и умолкал, смущённый горевшим в её глазах огнём.

– Мы слишком далеко уехали, – вдруг сказала она испуганно.

Накатанная дорога давно кончилась. Под колесами поднималась высокая зелёная трава.

– Ничего страшного, – ответил юноша, но всё же натянул вожжи.

Коляска замерла. Лошадь фыркнула, тряхнула головой и задела ушами ветви орешника. Сочные листья мягко дрогнули. С обеих сторон на склонах холмов густо рос кустарник, тянулись к небу толстые стволы кедров и тополей, над головой раскинулись ветвистые кроны, в которых шумно и многоголосо щебетали птицы. Лето едва успело вступить в свои права, и воздух был свеж, даже прохладен.

– Надо вернуться, – забеспокоилась девушка.

– Побудем немного, – неуверенно предложил Джордж. – Тут никто не потревожит нас. В городе мы не можем даже спокойно поговорить на улице.

– Воспитанной девушке неприлично разговаривать на улице.

– Чепуха! – с вызовом воскликнул молодой человек. – Это всё глупые выдумки чванливых мамаш!

– И всё‑таки есть правила, – угасшим голосом отозвалась Мари.

Он взял её руки в свои, и она сразу задрожала всем телом.

– Тебе холодно? – спросил он.

– Мне страшно. – Её голос сделался почти неслышным. Она сказала правду. Ей было страшно, но причины страха она не понимала. То ли её пугала близость Джорджа, то ли враждебность окружавшего их леса.

Справа зашелестела листва. Они вздрогнули и разом повернулись на звук. В нескольких шагах от них из зарослей дикой вишни появился бородатый человек в тёмно‑красной рубахе навыпуск, поверх которой была надета длинная куртка из грубой кожи. В правой руке он держал длинноствольное ружьё. Это был Мерль Падальщик, приятель Трёхпалого Саймона.

– Ой! – воскликнула Мари.

– Эй, откуда вы взялись? Не приближайтесь к нам, пожалуйста! – неуверенно выкрикнул Торнтон.

Бородач медленно подошёл к оторопевшим влюблённым, почти равнодушно скользнул прозрачными глазами по коляске, окинул взглядом кобылу и посмотрел на девушку. Только теперь Мари поняла, что такое настоящий, нестерпимый ужас. Под твёрдым взглядом Мерля она сжалась: такого хищного и тупого лица ей ещё не доводилось видеть.

Мужчина протянул руку к девушке и вцепился в её локоть. Она отшатнулась, издав чуть ли не звериное завывание, и сжалась от звука собственного голоса, настолько он был страшен.

– Сэр, оставьте нас, – промямлил Джордж, он тоже был перепуган не на шутку.

В тех краях мальчики рано начинали пробивать себе дорогу в жизни, многие, едва достигнув тринадцати лет, уходили в леса с бывалыми охотниками и быстро приобретали умение постоять за себя. Условия почти первобытного существования на охотничьих тропах прививали подросткам суровость и беспощадность. Джордж принадлежал к другой категории. Он вырос в пекарне и, хотя и не был белоручкой, всё же толком не умел ни драться на кулаках, ни стрелять из ружья.

– Уйдите, в конце концов! Что вам надо от нас?

Мужчина грубо рванул Мари на себя и стащил её с коляски. Торнтон прыгнул за девушкой.

– Пустите её! Немедленно!

Молодой человек побледнел, на его лице выступили крупные капли пота. Пересиливая страх, Джордж схватил бородача за руку и повис на ней. Мари упала на землю, подол длинного шерстяного платья вздёрнулся, показав белую нижнюю юбку и праздничные туфли с квадратными медными застёжками.

– Оставьте же её! – закричал Торнтон и со всей силы толкнул бородатого человека в грудь.

Тот отшатнулся. В глазах вспыхнуло бешенство. Он замахнулся ружьём и нанёс юноше сокрушительный удар прикладом в лицо. Джордж упал. Из его свёрнутого носа хлынула кровь, нежные розовые щёки затряслись. Бородач дважды ударил Торнтона ногой в живот, и Мари услышала, как юноша крякнул, захлебнувшись воздухом. Третий удар пришёлся по голове. Джордж издал слабый стон и замолчал, перестав двигаться.

– Что вам угодно? – пролепетала Мари. – Оставьте меня, не трогайте!

Она упиралась руками в землю и пыталась отползти от ужасного человека. Он нагнулся и оторвал её от земли без видимого усилия. Она почувствовала себя пушинкой, подхваченной ураганом.

– Пустите!

Она успела разглядеть, что у Джорджа из ушей потекла кровь.

– Вы убили его! Убили!

Мари обмякла.

«Я умру от страха», – мелькнуло у неё в голове.

Бородач сгрёб её в охапку и забросил на плечо.

«Теперь мне ничто не поможет. Теперь уж наверняка всё кончено».

В зелёных глазах Мари потемнело.

Она несколько раз приходила в себя, видела перед собой лошадиную шею, густую листву, слышала гулкий отзвук копыт у себя в голове, ощущала взбалтывающуюся в груди муть тошноты и снова теряла сознание.

Когда она в очередной раз пришла в чувство, то обнаружила себя на грубо сколоченной кровати, среди множества мягких пахучих шкур. Помещение было тёмным, и только в двух шагах от неё плохонькая масляная лампа освещала стол, за которым сидел бородатый человек. Он ковырял деревянной ложкой в стоявшем перед ним котелке и громко чавкал.

Увидев, что Мари очнулась, он задул фитиль, и комната провалилась в полную тьму.

«Сейчас он будет убивать меня», – решила девушка.

По звуку тяжёлых шагов она поняла, что мужчина направился к ней. Не проронив ни слова, он стал грубо стаскивать с неё платье.

– Что вам? Чего вы хотите? – прошептала она, пытаясь сопротивляться. – Оставьте меня…

Он сильно ударил её кулаком в рот. Разбитые губы налились горячей кровью и мгновенно распухли. Удар в лицо был для Мари откровением. Она затихла и сразу же сдалась.

Бородач, не справившись с застёжками платья, просто порвал его.

– Так‑то лучше, – были первые его слова, когда он прикоснулся широкой сальной ладонью к животу Мари.

Она почувствовала, как он приподнял её, властно раздвинул ей ноги и, грубо поелозив рукой там, где она любила ласкать себя, вдруг мощным толчком ворвался в её тело, причиняя острую боль и вызывая волну бурного отвращения ко всему миру. Мари забилась под насильником, охваченная паникой, и негромко завыла. Но он лишь тяжелее задышал, придавил обеими руками её плечи, вжимая в кровать, и принялся ритмично двигать бёдрами. Когда Мари закричала громче, он заткнул ей ладонью рот и едва не свернул при этом голову девушке. Чтобы не задохнуться, Мари вцепилась в громадную ладонь насильника зубами. Он отвалился от неё, зарычав, и наградил сильным ударом в ухо.

Девушка затихла, и могучее тело снова навалилось на неё.

Мари показалось, что и без того непроглядная тьма в комнате сделалась ещё гуще. Воздух стал вязким и тошнотворным. Из всех звуков остался только один – жадное похрипывание в самое ухо.

Вскоре мужчина удовлетворённо промычал что‑то, сполз с неё и вытянулся рядом.

«Я жива, он не убил меня», – пронеслось в голове у Мари.

Она неосознанно провела рукой по телу и почувствовала на ногах и бёдрах тёплую слизь…

«Какая мерзость, – почти равнодушно подумала девушка. – Неужели отныне так будет всегда?»

Перед глазами плавали яркие бесформенные пятна. В висках шумно пульсировало. Между ног жгло и ныло.

Несмотря на болезненную взбудораженность, Мари быстро провалилась в глубокий и беспокойный сон. Ни оглушительный храп мужчины, ни запах его гнилых зубов, ни жар его жилистого тела не мешали девушке. Во сне ей привиделись какие‑то пещеры – узкие, извилистые, с коричневыми мокрыми стенами; она затравленно металась в тесном пространстве, задыхалась в сырой мгле, ощупывала скользкие стены, из которых сочилась густая слизь, падала лицом в грязь и ползла, ползла куда‑то в мрачную неизвестность.

Она спала долго, а когда пробудилась, то не сразу сообразила, где она. Когда же события прошедшего дня восстановились в памяти, Мари охватила оглушающая тоска. С чувством такой силы ей никогда не приходилось сталкиваться – столь всеобъемлющей и острой была тоска. Сердце защемило. Окружающая действительность в одно мгновение отодвинулась на задний план. Перед глазами возникло жуткое лицо бородача, в памяти всколыхнулось пережитое унижение, стремительной волной пронёсся ужас, накатила безысходность.

Осторожно, чтобы не издать ни единого звука, девушка повернула голову. За столом сидел вчерашний насильник.

Мари долго лежала без движения, боясь обратить на себя внимание мужчины, и разглядывала его волосатые шею, плечи и спину. Он что‑то чинил в замке своего ружья, иногда покашливал, при этом мышцы на спине, исполосованной глубокими шрамами, выразительно напрягались.

«Куда я попала? Что мне делать? Как быть?»

Мари всхлипнула, и бородач круто обернулся. Его колючие глаза надолго задержались на её лице. Затем он встал и подошёл к постели.

– Меня зовут Мерль, – сказал бородач, проглатывая почти все звуки, будто ему с трудом удавалось ворочать языком.

«Какая отвратительная рожа! Такие только в сказках про злых волшебников встречаются. А глаза! Ничего в них нет, кроме тупости. Только холодная непрошибаемая тупость. Ни проблеска разума. Я несколько раз видела его в городе, но издали он не казался таким ужасным».

– А ты хороша! – Мерль потрепал Мари по голове и пощупал её пепельные кудри, словно гадая, из какого материала они сотворены. Вчера он целиком был охвачен неудержимым животным желанием и толком не рассмотрел пленницу. – Я ещё не видал таких хорошеньких.

Он распустил ремень и сбросил вонючие штаны. Мари увидела то, чего не видела никогда прежде. Утопая основанием в тёмных зарослях курчавых волос, ей в лицо смотрел массивный длинный предмет с круглым блестящим концом.

«Чудовищно! – поразилась девушка. – Неужели вот этой штуковиной он вчера истязал меня? И он намерен повторить всё это?!»

В лицо Мари ударил знакомый запах его грязного рта. Она невольно отпрянула от прикосновения, но не запротестовала, прекрасно помня тяжёлый и злой кулак дикого мужчины. Мерль отшвырнул покрывало, под которым пряталась девушка, и его могучий член, явно не знакомый с правилами гигиены, ещё больше налился нетерпением.

– Давай, давай, – рыкнул Мерль.

Мари стиснула кулаки и сглотнула слюну. У неё перехватило дух от ожидания вчерашнего кошмара…

Через некоторое время мужчина выбрался из кровати и почесал своё заросшее лицо. Девушка покорно продолжала лежать на спине.

– Всё, дура, – Мерль поглядел на неё через плечо, – ноги сдвинь, не то опять захочу, а мне уходить надо. Дома жрать нечего. Пойду, может, подстрелю чего‑нибудь. – Он удовлетворённо оскалился, протянул руку и больно стиснул одну из грудей Мари. – Славно, что ты мне подвернулась.

Он натянул на себя кожаные штаны и заштопанную во многих местах красную рубаху, нацепил сумку, перебросил через плечо рог с порохом, подхватил ружьё и без слов покинул дом. Дверь надсадно скрипнула.

Наступила тишина.

Мари потрогала своё лицо. Губы после вчерашнего удара сильно раздулись, казалось, что рот вывернулся наизнанку.

– Мерль, – повторила она имя бородача, – Мерль Падальщик. В чём я провинилась перед Господом, что попала к этому ужасному человеку? За что мне послано такое испытание?

Оглядев себя, она вздохнула и с удивлением отметила, что сегодняшний опыт вовсе не породил в ней прежнего отвращения.

Снаружи послышался конский топот. Бородач уехал.

Мари приоткрыла дверь и опасливо выглянула наружу. Метрах в двадцати от хижины мирно журчал прозрачный ручей. У каменистого дна лениво плавали серебристые рыбёшки. На другой стороне берег, заваленный мшистыми глыбами, круто взбирался вверх.

«Что это за место? Далеко ли до Сен‑Августина? Почему он уверен, что я не сбегу? – раздумывала девушка, осматриваясь. – Видно, Мерль знает, что самостоятельно мне не выбраться из этого медвежьего угла.»

Она добрела до ручья. Холодная вода окатила голые ноги.

«Надо вымыться. Я вся пропахла… Провоняла… Как мне тошно…»

В примыкавшем к дому небольшом загоне стояло три лошади. Одна из них принадлежала Джорджу Торнтону.

«Боже! Джордж, мой милый Джордж! Где ты сейчас? Жив ли ты? Что с тобой сделал этот страшный человек?»

Джордж добрёл до Сен‑Августина только к утру и рухнул без сил посреди улицы. Голова раскалывалась от полученного удара. Сломанный нос не дышал. Лицо распухло, под глазами расплылись лиловые синяки. Кровь уже запеклась, волосы слиплись чёрными комьями, спутались с приставшими к голове стеблями травы.

Как только Джорджа увидели, поднялась страшная суета.

– Скорее! Торнтон вернулся!

– Он один! Коляски нет! Лошади нет!

– Парень весь в крови!

– А где Мари? Она с ним?

Очень быстро на улице собралась толпа. Расталкивая друг друга, все норовили пробраться к обессилевшему юноше и лично выяснить, где он пропадал всю ночь и не с ним ли была Мари Дюпон. Наконец кто‑то сообразил перенести его в ближайший дом. Прибежал Эндрю Торнтон, отец Джорджа, весь всклокоченный и ощетинившийся густыми серыми усами; он на ходу надевал замшевый сюртук и не успел даже полностью заправить за пояс серую холщовую рубаху.

– Мальчик мой, что стряслось? Ты цел? Почему ты в крови?

Джордж собрался с силами и попросил воды. Напившись, он долго смотрел куда‑то вдаль сквозь людей, затем начал говорить, с трудом шевеля пересохшими губами. Голос срывался, но юноша всё же сумел поведать о прогулке на двуколке и о встрече с Мерлем.

Старший Торнтон задумчиво смотрел на сына.

– Вот так история! – крякнул кто‑то.

В следующую минуту в комнату влетел Люсьен Дюпон.

– Где этот мальчишка?! – закричал отец девушки. Он раскраснелся, пыхтел, с губ срывалась слюна. В руке он держал ружьё и, казалось, намеревался выстрелить в любого, кто встанет у него на пути. – Дайте мне взгреть этого сосунка! И как только ему в голову взбрело такое?!

– Успокойтесь, сэр, хватит! – Эндрю Торнтон шагнул вперёд. Одна его рука лежала в кармане сюртука, другой он разглаживал усы, точно успокаивая себя. – Не время сейчас метать молнии.

Дюпон выпучил глаза.

– Что? – прокричал он по‑французски. – Какого дьявола! Ты вздумал заступаться за этого слизняка? Твой сын погубил мою дочь! Опозорил! Уничтожил!

Собравшиеся в комнате отшатнулись от обоих отцов.

– Возьмите себя в руки, сэр, – строго произнёс старший Торнтон по‑английски, – ведёте себя, как плаксивый мальчишка… – И добавил по‑французски: – Мы с вами никогда не были близки, так что обращайтесь ко мне на «вы».

– Что?! – взревел Люсьен. На мгновение всем показалось, что он вскинет ружьё. – Что?

– Не хватало нашей семье такого позора! – послышалось шипение его жены. – И как только Мари могла сделать такое! Встречаться с каким‑то бакалейщиком, да к тому же англичанином! Будто нет в Сен‑Августине фамилии поприличнее, чем Торнтоны!

– Да замолчи ты! – вдруг рявкнул Дюпон на жену.

– Этот ничтожный тип… – Она почти завизжала, но Люсьен свободной рукой схватил её за плечо и сильно встряхнул.

– Не хватает сейчас только бабских соплей! – Он грозно сверкнул глазами. Ему лучше других было известно, что ни при каких обстоятельствах нельзя было допускать подобных оскорблений в тесной общине.

– Угомонитесь же! – теперь не выдержал Торнтон и неожиданно для всех вырвал ружьё из рук Дюпона.

– Сударь, – угрюмо, но без злости проговорил Люсьен, – вы правы, нам всем надо собраться с мыслями. И не обращайте внимания на мою жену.

– Не обращаю. – Отец Джорджа с подчёркнутым равнодушием отвернулся от мадам Дюпон и возвратил ружьё Люсьену. – Вот ваш карабин. Давайте же найдём лучшее применение нашей энергии. Нечего сотрясать воздух словами. Вы всегда славились рассудительностью, сэр. Возьмите же дело в свои руки.

– Надо немедленно собрать отряд. – Дюпон обвёл взглядом собравшихся. – Кто отправится со мной на поиски моей девочки?

– Едем! Едем! – дружно рявкнул в ответ десяток голосов.

– Я тоже поеду, отец, – проговорил с трудом Джордж, пытаясь разлепить заплывшие глаза.

– Куда тебе! – сурово отозвался Эндрю Торнтон.

– Это моя вина… Я должен… Я люблю Мари…

– Помогите мне перенести его домой. – Отец демонстративно не обратил внимания на слова сына. – Надо дать ему отдохнуть… Джентльмены, я прошу прийти в мою лавку тех, кто войдёт в отряд. Как только мой сын будет в состоянии подробно объяснить, где на них напал тот человек, можно будет отправляться в путь.

– Бедная девочка, – всхлипнула мадам Дюпон.

– Значит, опять Мерль?! – крякнул стоявший за спиной Люсьена Жерар и почесал голову сквозь свою красную шерстяную шапочку. – Жаль, что не удалось вздёрнуть его вместе с Саймоном…

Через пару часов на улице перед танцевальным залом собрался почти весь городок. Лошади возбуждённо всхрапывали, били копытами. Люди взбудораженно обсуждали случившееся, высказывали догадки, предлагали свои маршруты, обещали нашпиговать Мерля Падальщика свинцом и разорвать его лошадьми. В руках у всех были длинные кремнёвые ружья, на поясах – сумки с пулями, рога с порохом, ножи. Значительная часть пришедших людей была похожа на Жерара – они почти всю свою жизнь отдали лесу и горам, часто соприкасались с индейцами, привыкли ходить в такие края и попадать в такие переплёты, о которых и рассказывать страшно. Эти мужчины сразу выделялись своим обликом: суровые лица, прокопчённая замшевая одежда, никаких ненужных украшений. Пришли и такие, кто в молодости промышлял охотой или зарабатывал на пропитание наёмным солдатом, но с годами сменил бурную жизнь на ровное существование за конторкой в торговой лавке и успел позабыть, что такое ночёвка на сырой земле под открытым небом. Были и такие, которым никогда не приходилось не только спать у костра, но и пользоваться оружием; впрочем, этих последних насчитывались единицы, и они вовсе не думали заниматься поимкой Падальщика, а вышли на улицу из любопытства.

Люсьен Дюпон пришёл первым и ждал в седле, когда соберутся добровольцы.

– Едем же! – воскликнул наконец он, и конный отряд человек в десять помчался по улочке, устрашающе крича и поднимая клубы пыли.

Эндрю Торнтон устало махнул рукой вслед умчавшимся всадникам.

– Как думаешь, найдут? – спросил пробитый кашлем голос в толпе, продолжавшей топтаться перед танцевальным залом.

– Чёрт его знает, – ответил другой.

Эндрю Торнтон погладил свои усы и повернулся, чтобы уйти. В этот момент он почувствовал на себе чей‑то взгляд. Оглянувшись, он увидел мадам Дюпон. Она смотрела на него такими печальными глазами, что у него заныло сердце. Он вздохнул, одёрнул свой замшевый сюртук и неторопливым шагом побрёл домой, к лежавшему в горячке сыну…

Час спустя отряд обнаружил брошенную коляску и одну из туфелек Мари.

– Вот следы, – сказал Жерар, указывая рукой на сорванные с кустарника листья.

– На оленью тропку двинул, – добавил другой, не меняя бесстрастного выражения лица.

– Что с Мари? – нетерпеливо спрыгнул с коня Дюпон. – Это её туфелька. Дайте мне взглянуть.

– Мерль был на лошади, прихватил и торнтоновскую кобылку, – продолжали разбираться следопыты, не обращая внимания на него. – Здесь он девчонку на кобылку усадил.

– Она жива?

– Зачем ему везти с собой мёртвое тело? – Жерар устремил на него вопросительный взгляд и перебросил ружьё в другую руку.

– Слава Богу!

– Рано славить Господа, – холодно прозвучал чей‑то голос, и Люсьен Дюпон, почувствовавший было облегчение, сразу сник.

Весь день Мари провела на лежанке, свернувшись калачиком и укрывшись мягкими шкурами, источавшими сильный запах. Вечером бородач вернулся и долго возился снаружи. Войдя в дом, он вытер измазанные в крови руки о штаны. Он остановился перед кроватью и сдёрнул с девушки одеяло.

– Всё валяешься? Я антилопу приволок. Жрать‑то хочешь, дура? – прогнусавил Мерль сквозь бороду, но не предложил ничего из еды, а привалился к Мари и властно раздвинул её ноги. Затолкнув два пальца в нежную мякоть, он уткнулся слюнявым ртом в ухо девушке. – Дура…

Нет, не о такой любви мечтала Мари, не о таких любовных утехах…

На рассвете что‑то громыхнуло снаружи, и Мерль со звериным рыком вывалился из кровати, больно придавив девушке руку. Не одеваясь, он схватил лежавшее на столе ружьё, второе ружьё снял со стены и метнулся к двери, которую вечером забыл запереть на засов. Его голое волосатое тело прижалось к дверному косяку, и Мари увидела, как бородач весь напружинился. Всё в его позе говорило о присутствии угрозы.

«Вот что‑то сейчас случится, что‑нибудь очень скверное», – почти равнодушно подумала девушка.

Дверь приоткрылась, и на пороге появился человек, прикрытый лишь длинной набедренной повязкой. Длинные косы и белое перо в волосах сказали Мари, что за дверью стояли индейцы. Дикарь не успел сделать ни шагу, как ружьё в руках Мерля громыхнуло и помещение наполнилось едким дымом. Человек в дверном проёме отпрянул и схватился за бок. Мерль отшвырнул разрядившееся ружьё и поднёс другое к плечу. Воспользовавшись замешательством индейцев, он направил ствол точно в лоб второму дикарю. Прогремел выстрел, пуля попала в цель и отшвырнула жертву на пару метров.

Мерль схватился за дверь, надеясь успеть запереть её, но тут появилась очередная намазанная жиром фигура и вцепилась в ружьё бородача. Мерль рванул оружие на себя, но дикарь не ослабил хватки и резким движением выволок бородача наружу. Что‑то мелькнуло в руке нападавшего, и плечо Мерля окрасилось кровью.

Мари затаила дыхание и следила за дикой схваткой, боясь пропустить малейшее движение, словно от её внимания что‑то зависело. Чуть поодаль Мари увидела ещё несколько индейцев. Они напряжённо наблюдали за сцепившимися, но не предпринимали попыток помочь соплеменнику. Один из них отошёл к застреленному товарищу и потрогал его развороченную свинцом голову. Другой дикарь склонился над человеком, которому Мерль Падальщик прострелил бок, и помог раненому подняться. Тот медленно встал на колени и удручённо покачал головой. Мари разглядела на его затылке чучело воронёнка, привязанное к волосам кожаным шнурком.

Дважды бородач бросался вперёд, но не сумел ухватиться за индейца. На третий раз Мерль потерял устойчивость и упал на бок. Из его стиснутых губ вырвалось невнятное ругательство. Туземцы шагнули вперёд и образовали полукруг. Упав, бородач выпустил ружьё, но индеец не кинулся за упавшим оружием. Рука с ножом сделала короткий выпад и ударила белого человека под рёбра. Мерль зарычал, но продолжал, несмотря на боль и уже очевидный исход схватки, бороться. Он видел перед собой горевшие глаза индейцев. Он слышал зловещий звук расползавшейся у себя на боку кожи, звук лившейся на землю крови. Надежды не оставалось. Он заставил себя сжаться в комок и бросился под ноги противнику, чтобы свалить его, подмять под себя и вцепиться зубами ему в горло. Но дикарь легко перепрыгнул через окровавленное тело, ловко вонзил лезвие под густую бороду Мерля и, коротким движением перерезав ему горло, отступил на шаг. Голова поверженного врага сильно завалилась назад, почти к спине.

Мари находилась в оцепенении, не в силах пошевелить даже пальцем.

«Что эти краснокожие сделают со мной? Теперь они и меня зарежут. Какие они жуткие, какие грязные», – пульсировали мысли в голове девушки.

Когда индейцы бесшумно шагнули в дверь, держа наготове дубинки, Мари осталась сидеть в той же позе, предоставив им возможность разглядывать её обнажённое тело. Дикари сбились перед ней в кучу и долго стояли, ничего не предпринимая и не говоря. Казалось, их охватили чувства не менее сильные и необъяснимые, чем белую девушку. Двое из них были вымазаны с головы до пояса чёрной краской.

«Они пришли за мной прямо из ада», – решила несчастная девушка.

Лицо индейца, убившего Мерля, было разрисовано неровными белыми полосками. Остальные четверо казались выкупанными в масле – так блестела их кожа. У всех были длинные волосы, заплетённые в косы у висков, у некоторых над лбом волосы торчали, как корявый пенёк, стянутые зачем‑то в большой тугой узел.

После продолжительного молчания тот, что был ранен пулей, шагнул вперёд. По его животу и ногам текла кровь. Чучело птицы на его затылке выглядывало из‑за смазанных жиром волос, совсем как живое существо. Дикарь протянул руку и поднял, словно зачерпнув ладонью воды, рассыпанные по плечам пепельные волосы Мари.

«И этот тоже изучает меня. Всем не даёт покоя цвет моих волос», – подумала она.

Запачканные пальцы дикаря ощупали тяжёлую прядь, и он что‑то сказал. Остальные дружно согласились с ним. Мари громко сглотнула слюну. Осматривавший её краснокожий потрогал её груди и живот, затем помусолил двумя пальцами волосы между ног, словно ожидая чего‑то особенного, после чего осторожно, почти суеверно, ощупал её влагалище и понюхал свои пальцы.

Мари зажмурилась, убеждённая в том, что индейцы тоже собирались насиловать её. Но они отступили и стали обсуждать что‑то, изредка бросая на неё взгляды, полные любопытства. Лишь гораздо позже она узнала, что они впервые увидели белую женщину, что их поразил цвет её волос и глаз. Они даже подумали, что она могла быть не человеческим существом, а демоном. Убедившись, что перед ними обыкновенная женщина, они стали гадать, как с ней поступить.

– Это просто женщина, – сказал раненый индеец, обернувшись к соплеменникам, и снова понюхал свои пальцы. Его звали Крапчатый Ястреб, он был вожаком отряда.

Мари напряжённо вслушивалась в речь дикарей, пытаясь понять хоть что‑нибудь. Но смысл их слов оставался скрыт от неё, а так как всякая неизвестность легко приводит человека в тревожное состояние, девушка, и без того напуганная сверх меры, чувствовала, что готова лишиться сил в любую минуту.

– Я тоже думаю, что она ничем не отличается от наших женщин и мы можем забрать её с собой, – высказался другой индеец. Волосы на его голове были туго стянуты в косы за ушами, а надо лбом стояли дыбом, густо смазанные салом. – Мы без колебаний увозим женщин Плоских Голов, женщин Вороньих Людей, женщин Полосатых Перьев. Это такая же женщина.

– Она отличается цветом волос, – возразил третий дикарь. – Мы не знаем, что означает такой цвет. Он может быть добрым знаком, но может предвещать беду. Кто знает, не таится ли в её теле страшный недуг, сделавший её волосы похожими на покрытую инеем траву?

– Волчья Рубаха, ты забываешь, что все белые люди отличаются от нас цветом волос.

– Все белые люди чем‑то больны! – воскликнул с вызовом Волчья Рубаха. – Разве ты, Короткий Хвост, будешь спорить с этим?

– Белые люди кажутся мне очень странными, – согласился Короткий Хвост.

– Я потрогал её, – снова заговорил Крапчатый Ястреб, прижимая ладонь к окровавленному боку, – и я не боюсь её. Если она наш враг, то я уже покорил её, так как совершил подвиг, дотронувшись до неё. Но она не наш враг. Мы не знаем, кто она, но она не отвергла моей руки, когда я проверял у неё между ног. Вы все видели. Она согласилась с моим прикосновением. Мне понравилось, как она приняла мои пальцы. Я возьму её с собой и сделаю моей второй женой.

– Неужели тебя не пугают её волосы? Это волосы старого человека, они словно седые, хотя сама она молодая, – нахмурился Волчья Рубаха. – Среди нас нет таких. Я не спорю, она красива, но что, если она вдруг начнёт рожать детей с седыми косами, а не с чёрными, как это задумал Творец? На кого тогда станут похожи Черноногие?

– Нет, я не боюсь, – ответил Крапчатый Ястреб. – Я везу её с собой. Если я в дороге умру от полученной раны, то вы вольны поступить с ней по своему усмотрению. Но я не умру. Я чувствую, как я наполняюсь новой силой, глядя на эту молодую женщину…

– Брат мой, – Волчья Рубаха положил руку на плечо Крапчатого Ястреба, – мы отправились с тобой в поход не за белой женщиной. Ты видел во сне священный свёрток из шкуры белой выдры. Однако мы не нашли тот лагерь Вороньих Людей, где хранится свёрток. Мы заблудились. Погиб Бычья Голова, твой верный друг, и сам ты ранен. Мы убили волосатого человека, мы возьмём его лошадей, мы возьмём даже эту женщину со странными волосами. Но мы не сможем теперь продолжить наш поход, потому что ты тяжело ранен.

– Я знаю. – Крапчатый Ястреб по‑прежнему держался за простреленный бок, лицо его перекосилось от боли. – Мы возвращаемся. Вам достанется всё, что вы найдёте в жилище белого человека. Я беру только женщину.

– Не помню, чтобы ты раньше когда‑нибудь не прислушивался к голосу твоих сновидений, – недовольно сказал Волчья Рубаха.

– Да, такое со мной впервые, – устало согласился Крапчатый Ястреб. – Но каждый из нас когда‑нибудь может сойти с выбранной тропы.

– Когда мы сходим со своей тропы, мы погибаем…

Индейцы разбрелись по хижине, копаясь в вещах Мерля. Крапчатый Ястреб накинул на Мари ярко‑красное одеяло и вывел её за руку из дома. Зайдя в загон, он остановился перед крапчатой кобылкой Джорджа Торнтона и жестом приказал Мари сесть верхом.

– Мы уезжаем? – едва слышно спросила девушка.

Дикарь внимательно всмотрелся в неё, будто удивился, услышав её голос. Его испачканная кровью рука плавно поднялась, плавно махнула кистью и почти художественно скользнула по изгибам гор, указывая куда‑то вдаль. Мари с тоской окинула взглядом горные склоны, поняв, что ехать придётся далеко.

«Прощайте, мои родные! Прощайте, отец и матушка! Похоже, мне уж не удастся свидеться с вами вновь! Теперь я стала рабой краснокожих варваров».

Когда дикари излазили вдоль и поперёк жилище и взяли всё, что могло заинтересовать их, они собрались перед телом своего застреленного соплеменника.

– Прощай, Бычья Голова. – Один из индейцев достал из висевшего на поясе мешочка щепотку табаку и бросил её на залитую кровью голову мертвеца.

– Нам придётся оставить его здесь, – сказал Волчья Рубаха.

Все закивали. Кто‑то бросил на землю старое зелёное одеяло, взятое в доме Мерля, и два человека неторопливо завернули в него убитого индейца. Одного одеяла оказалось мало, пришлось достать второе. Затаив дыхание, Мари следила за тем, как плотно укутанного покойника перетянули сыромятными ремнями, чтобы одеяла не упали с него. После этого туземцы подтащили мертвеца к дереву и подняли его туда, где толстые ветви образовывали горизонтальную развилку. Привязав труп к ветвям, индейцы положили на тело лук и колчан со стрелами, принадлежавшие погибшему, и подвесили на ветках несколько крохотных замшевых мешочков, содержимое коих осталось для Мари неизвестным.

Когда церемония погребения завершилась, отряд молча сел на коней и отправился в путь.