Внутри нас

Идеалом древних греков была соразмерность, гармония видимая и выявленная, гармония отдельного предмета. Идеалом древних иудеев была безмерность – нечто невыявленное, не воплотившееся ни в чем предметном. Безмерность, которая проявляется невидимо в сердце человека, как нравственный порыв, говорит с ним, как совесть. Идеал греков эстетически закончен; идеал иудеев – непредставим, пластически не оформлен. В одном случае – красота, довольно безразличная к нравственности; в другом – нравственность, совесть, довольно глухая к внешней красоте. Христианский идеал включал в себя и зримую красоту и нравственный порыв, безмерное и соразмерное. Только это не было механическим соединением того и другого, а чем‑то новым, преображенным, третьим. Красота в прежнем смысле – гармония отдельного предмета – нарушена. Но невидимая, невыявленная, только угадываемая прежде безмерность, пугавшая греков (рок, судьба) и притягивавшая иудеев (Сущий), выявляется и ощущается как новая красота, новая гармония – гармония человека, вместившего в свою душу безмерность.

Древние евреи запрещали делать священные изображения. Священное бесконечно, непредставимо, неизобразимо. А греки делали прекрасные изображения своих богов и не понимали, как можно чтить бога без образа. Апостолы примирили еврейское чувство Бога с греческим: «Бога не видел никогда и никто. Единородный Сын, сущий в недрах Отчих – Он явил». Христа видели толпы, и после его смерти верующие видели его образ. Христа можно было изобразить. Но христианин поклоняется не изображению, а сквозь него – невидимому Богу. Икона – не портрет и не идол; это символ священного, это сосуд, форма, в которую вместилось бесконечное, превосходящее всякую форму, – подобно тому как Сын сделал зримым незримого Отца. Икона – это окно в небо, дверь в бесконечность. Такое понимание иконы установилось не сразу; в Византии были иконоборческие движения, но в конце концов почитание икон утвердилось.

Попробуем вглядеться в «Троицу» Андрея Рублева. Просто вглядеться, ничего не думая о сюжете, «вслушаться» в ритм линий и красок, как в музыку. Можно ничего не знать о христианской символике Троицы и все же почувствовать какое‑то светлое спокойствие. Радостна картина или печальна? Ни то, ни другое. Она больше радости, глубже печали. Она полна глубокого внутреннего света. И в свете как бы рождаются другие мерила и становятся иными сами наши чувства. Они расправляются и вырастают, как вырастает горизонт, когда выходишь из тесной улицы в поле.

Три ангела, зашедшие к библейскому Аврааму и его жене Сарре, осознаны были иконописью как символ трех ипостасей (аспектов, «лиц») единого Бога: Отца, Сына и Святого Духа. Невозможно твердо «привязать» рублевских ангелов к той или иной ипостаси, настолько они внутренне едины. Отец – творческое начало, первопричина жизни; Сын – воплощение деятельной любви; Святой Дух, «веющий, где хочет», – их «вездесущность», разлитость во всем мире. Образ Троицы говорит о духовной гармонии, о божественной любви, связывающей все со всем. И эта внутренняя связь каждой души с другой воплощена в ритме линий и красок, «подключающих» нас к этой гармонии.

Иные иконы с первого взгляда кажутся застывшими, мертвенными. Но вглядитесь – и вы увидите, что внешнее движение уступило место внутреннему, углубленной, перенасыщенной духовной жизни. Покой иконы – это символ духовного равновесия, незыблемости внутреннего мира. Это так и в изображении Христа, и святых, и в иконах Богоматери. Дева Мария стала образом одухотворенной женственности, образом вечного целомудрия, приносящего великий духовный плод, рождающего Истину, Бога‑Слово. Главное в иконе – глаза и руки, особенно глаза. Они возвышают и просветляют душу, размывают границы личности и уводят за ее горизонт – к безграничной любви и нежности, которая способна, кажется, залечить собою все раны мира...

Идеал христианства – ощущение внутренней связи всех со всеми, ощущение бесконечности, как своей опоры. Отдельные предметы теряют свою законченность, уходят в бесконечность, чтобы завершиться в чем‑то большем, чем они сами, – в мировом целом. И человек ощущает эту цельность, выходя из узких рамок личности, – в любви. Христианство формулирует свой идеал так: Бог есть любовь. Любовь – единственная сила, которая способна сплавить расколовшийся на осколки мир. Человек любящий гораздо больше присутствует в том, что он любит, чем в себе самом. И по мере возрастания любви возрастает чувство слияния со всем, что любишь, до того, что каждую боль и радость человеческую чувствуешь как свою собственную боль и радость. Тогда, при таком накале любви, человек теряет свою предметность, отдельность (отделенность), «смертность» и становится безмерным, вездесущим, бессмертным. Вот те метафоры, которыми пользуется Евангелие, рисуя образ нового Учителя. Он существует не только в Себе самом, а во всех и во всем. Он говорит ученикам своим, что когда они кормят голодного, они Его кормят, когда помогают больному – помогают Ему, своему Учителю. Зло – разделенность, дисгармония мира. Евангелие верит в возможность преодоления зла любовью.

Евреи ждали Мессию – всесильного спасителя, который установит на земле справедливость. Были тысячи примет, откуда и как должен был появиться Мессия. И вот человек, назвавший себя Мессией, пришел из Галилеи, о которой было сказано в Писании, что из нее ничего доброго не выходит. И человек этот назвал все внешние приметы и знамения игрушками ума. Он сказал: «Не придет царствие Божие приметным способом, и не скажут: вот оно здесь или вот оно там. Ибо царствие Божие внутри нас». Христос увидел бесконечность внутри, как некое ему самому присущее свойство. Он перевернул мир извне вовнутрь, из внешней пустоты к внутренним источникам, от кризиса и исчерпанности к неисчерпаемости целостного переживания жизни. Бог древних иудеев был смутно ощутимым огнем жизни, далеким и непонятным, настигающим пророков, как вдохновение. Иисус почувствовал этот огонь близким внутренним светом, светом собственной души. И тогда произнес слова, которые до него никто не произносил: «Я и Отец – одно».

Большинство современных Иисусу иудеев восприняли эти слова как величайшее кощунство. Большинство позднейших христиан – как единственное и неповторимое чудо. На самом деле это был переворот в человеческом сознании, смысл которого именно в возможности повторять его. Слова Иисуса значат: произошло воссоединение. Если в ветхом Адаме человек отпал от Бога, то теперь, в новом Адаме, он воссоединился с Ним. Грех уничтожен. Человек из грешного стал безгрешным.

В чем заключался грех ветхого Адама? Если смотреть извне, то это понять трудно. Что сделал человек? Нарушил запрет Бога. Съел запретный плод. Если Бог – высшая сила, чуждая нам, повелевающая _ нам извне, то грех Адама и не грех вовсе, а пустяковая провинность. Но если понимать Бога как нашего внутреннего творца – того, кто создал нас и ежеминутно поддерживает нас в жизни, то нарушить Божье повеление, отпасть от Бога, значит быть в раздоре с законом твоей жизни, в конце концов – в разделении, в раздоре с самим собой.

После грехопадения Адама человеческая природа стала грешной, все люди пребывают в большей или меньшей степени в раздоре с самими собой, со своей глубиной, в отчуждении от мира и от своего Творца. Можно понимать это состояние отпадения как единственно возможное для человека. Но Иисус Христос утверждает, что это не так. Человек может и должен быть безгрешным. В нем не должно быть ничего, что разделяло бы его со своим Творцом. Человек – только сосуд. И сосуд этот может быть совершенно чистым, до краев наполненным любовью. Эта Любовь – все. Сам сосуд – ничто.

То, что извне кажется самовозвеличением, при взгляде изнутри оказывается предельным смирением и самоумалением. «Ничего не творю от Себя. Исполняю волю пославшего Меня». Иными словами: меня нет, есть только Бог, заполнивший меня. «Я умер, жив во мне Христос», – скажет впоследствии апостол Павел. Это и есть возможность повторить за Христом: «Я и Отец – одно». Христос вытеснил из Павла Павла, как Бог вытеснил из Христа человека. Этот человек есть, но его как бы и нет. Он до краев заполнен Богом.

Это и есть состояние безгрешности. Пока что Он один безгрешен. Но Он призывает всех быть подобными Ему. Он полагает в этом смысл человеческой жизни.

Он называет себя сыном человеческим. И в то же время знает, что Он сын Божий. Этот сын человеческий во всем подобен всем прочим людям, кроме одного: греха. Но если Он может быть безгрешен, то вся человеческая природа может очиститься. Она уже очистилась в Нем. Он явил собой, что такое человек. Человек создан по образу и подобию Божию и может воплотить в себе Бога. Хотя быть единым с Богом не значит быть равным Ему. «Отец мой более Меня», – говорит Иисус. Капля моря не равна морю, но она едина с ним. Цель Человека – стать единым со своим Истоком, быть не лужицей на морском берегу, а Морем.

Небеса не разверзлись при появлении Мессии, но требование раскрыться было предъявлено каждой человеческой душе. Внешний мир остается внешним до тех пор, пока нет подлинной любви к нему. Для любящего нет ничего внешнего – весь мир внутри него.

Спаситель, Мессия – не тот, кто исполнит все чаяния грешного мира, а тот, кто сможет сделать этот мир безгрешным. Но это невозможно одному. Мир должен поверить Мессии, полюбить его и сотрудничать с ним, точно так, как Он сам сотрудничает с Богом.

Чудо

Поэтические напряженные минуты, в которые Моисей и другие пророки «видели» огненное чудо (Бога), приходили и проходили, оставляя горящий след в душе. Тот, о ком говорят Евангелия, жил в чуде, как в чем‑то простом и обычном. Чудо для Него не было чем‑то сверхъестественным. Чудо это норма. Его норма. Это и есть жизнь. Надо только иметь незамутненное свежее сознание, незамутненную душу – и будет видно, что жизнь есть чудо. Не надо ходить далеко, надо только отмыть глазной хрусталик души, чтобы он ясно видел. «Ищите царствия небесного, а все остальное приложится вам», – говорил Он. Царствие небесное – духовный мир, то, что внутри. Надо искать, раскрывать в себе ту глубину или высоту внутреннюю, с которой виден мир в своей цельности, в своей истинности, без искажений.

Научиться видеть и слышать – вот основной постоянный призыв, проходящий через все Евангелия. «Имеющий уши, чтоб слышать, да слышит». «И видя, не видите, не разумеете, слыша». Второй же, не менее настойчивый призыв – верить. Вера и внутреннее духовное видение – это собственно одно и то же. В обоих случаях речь идет о том, чтобы увидеть, почувствовать жизнь как единое целое, а не как набор разрозненных, противоречивых фактов, каждый из которых подступает к человеку со своими требованиями и угрозами. Доглядеть мир до его невидимой Сути, до Сущего. Праздник наступит, если верить, что он возможен и что все заботы могут быть отодвинуты в сторону. «Посмотрите на полевые лилии, как они растут! Не трудятся, не прядут. Говорю же вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как любая из них». Это – та полнота жизни, поэтического чувства, та целостность видения, в которой тонут будни, раскалывающие мир на тысячи дел, и мир воскресает как праздничное ликование: «Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, то кольми паче вас, маловеры!».

Человек, видящий лишь частности, как бы последовательно ощупывает мир. Человек, обладающий целостным видением, подобен имеющему глаза, которыми охватывается сразу огромное пространство. Противопоставление духовной зрячести слепоте не раз повторяется в Евангелии. И чудо отверзания очей слепорожденным, которое творит Христос, – это чудо нового зрения, которое он дает людям. Легенда обретает смысл только в контексте, из которого ясно, насколько больше значения придавал Иисус зрению духовному, чем физическому.

Толкование евангельских текстов, толкование слов Христа всегда оказывается перед выбором: дух или буква? Слова или их смысл? Есть легенда, рассказывающая о том, как Иисус однажды накормил двенадцатью хлебами 5 тысяч человек. Большинство христиан, для которых вера есть доверие к буквальному смыслу евангельских слов, принимают на веру и это сообщение. Кстати сказать, оно тоже вполне вероятно. Какой‑нибудь сильный гипнотезер и сегодня может внушить группе людей, что она ест хлеб, пьет вино и т. д. Но в чем внутренний смысл легенды? «Заботьтесь о пище духовной, а нетленной», – говорит Иисус. «Те, кто едят хлеб, умрут, а я дам вам такой хлеб, который будете есть и не умрете». Совершенно ясно, что речь здесь идет о духовной пище, так же как о духовной, а не о физической жизни. Свое слово Иисус называл пищей, дающей вечную жизнь. Все эти иносказания ставили в тупик и его современников, и потомков.

Притча – не просто способ разъяснять мысль Христа; это сама форма его мысли. Он думает притчами, как поэт думает стихами.

Один из фарисеев, Никодим, ставший впоследствии учеником Христа, пришел к нему однажды ночью с просьбой разъяснить ему смысл слов: «Ты сказал – никто не войдет в царствие небесное, если не родится вновь. Как же так? Неужели мы можем войти второй раз во чрево матери и родиться снова?». И Христос объяснял одно иносказание другим: «Только безумный может так понять. Плоть от плоти родится, а дух от духа». Смысл того, что Ему нужно сказать, не может быть высказан в лоб, как научное сообщение. Каждая притча – намек. Притчу поймет только тот, кто переживет ее, откроет в самом себе. И тогда произойдет чудо узнавания.

Христос в Евангелии часто творит чудеса. Но он никогда не творит чуда один, навязывая человеку свою волю, хотя бы и добрую. Человек должен быть сотворцом чуда. Только вера творит чудеса. Поэтому в одних случаях Христос идет по волнам как посуху, останавливает ветер и волны, исцеляет и воскрешает людей, а в других не может совершить ничего. Так было в его родном Назарете*, где люди отказались «сотрудничать» с Ним. Им казалось невероятным, чтобы их родственник и сосед был чудотворцем, и для них он никогда и не стал им. Отсюда пословица, взятая из Евангелия: «Несть пророка в своем отечестве». Для людей, неспособных увидеть чудо в глубине обьщенного, повседневного – чуда действительно нет.

Одна из самых ярких, глубоких и в то же время приводящих многих в недоумение страниц Евангелия – рассказ о воскрешении Лазаря. Лазарь был одним из любимых учеников Иисуса. И вот он умер. Иисус подходит к его дому. Его встречает плачущая сестра умершего Марфа со словами: «Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой». Иисус сам заплакал, но сказал ей странные слова: «Веришь ли, что брат твой воскреснет?».

Вера в воскресение мертвых была распространена среди фарисеев и в некоторых других иудейских сектах. Поэтому нет ничего удивительного, что Марфа ответила: «Верую, Господи, знаю, что воскреснет в последний день». На это Иисус говорит ей завораживающие, но не вмещающиеся в сознание слова: «Я есмь воскресение и жизнь вечная. Верующий в меня если и умрет – оживет, а живущий и верующий в меня не умрет вовек».

Можно ли принять эти слова буквально? Как понять тогда «живущий и верующий в меня не умрет вовек»? Апостолы, безусловно веровавшие в Христа, умерли. Очевидно, мы опять имеем дело с многоплановым иносказанием. Можно представить себе Лазаря, физически воскресшего, но духовно пустого (такой рассказ написал Леонид Андреев). Тогда это будет «тот хлеб, который едят и умрут». Иисус же все время говорит о хлебе бессмертия, то есть о новом ощущении жизни, в которой нет места для смерти, – о жизни вечно творящей, бьющей из глубины внутреннего источника, наполненной, переполненной. Жизнь вечная – это жизнь без страха, без пустоты, живое бессмертие. Сам Иисус и есть такая жизнь. И все, что нужно этой жизни, – возможно. Собрав в себе весь свет, он становится духовным солнцем, творящим жизнь прямо на глазах. «Встань, Лазарь!» – и Лазарь встает. Надо поверить, что перед тобою духовное солнце, остальное приложится. И евангельскому Лазарю, восставшему из своего гроба, и всем остальным Лазарям, духовно мертвым еще при жизни. Есть иерархия в понимании чуда. Главное – воскресение духа*.