Благослови зверей и детей 1 page

Свортаут Глендон

Благослови зверей и детей

Свортаут Глендон

Благослови зверей и детей

Овечки на месте,

А где пастушок?

Он крепко уснул,

Он прилег под стожок.

Пускай его кто‑нибудь

Живо разбудит!

Не надо! Он спит –

Значит, плакать не будет.

Там царил ветер. И никогда не замолкал. Захлебывалась ветром горловина каньона. Рождаясь среди сосен, потоки воздуха уносились дальше, и их поглощали скалы. В таких вот местах все дело именно в соснах. Когда ветер стихал в теснине и воздух становился бездвижным и упругим, сосны не унимались. Они все подрагивали, шелестя об ушедшем ветре. Они скорбели. Они хранили память о нем.

Коттону снился сон.

Ранним утром они стояли вшестером посреди загона, за оградой из крепких досок и толстых бревен, и в ожидании сбились в кучу, но не потому, что были напуганы, – они просто еще не привыкли к загону, беспокоились, а ведь, стоя рядом, можно понять соседа по запаху. Они принюхивались друг к другу. Дрожащими ноздрями втягивали жаркий, дикий запах тревоги.

Потом появились люди. Всадники. Открылись ворота. Под улюлюканье они ринулись к выходу, но после того как первая тройка – Тефт, Шеккер и Лалли‑1 – выбежала из загона, ворота захлопнулись. Оставалось ждать. Воздух разорвала ружейная пальба. Те трое в загоне всполошились. Они понеслись по кругу, натыкаясь на столбы ограды и ударяясь боками о перекладины, но гнал их не страх, а растущая тревога, ибо в ушах их гремел гром, смысла которого они не понимали. Потом наступила тишина, и они замерли.

Снова появились всадники. Открылись ворота, и вторая тройка – Коттон, Гуденау и Лалли‑2 – очутилась в узком проходе, обнесенном по сторонам проволочной сеткой. Славно в такое веселое утро выбраться из загона на волю. У водоема они замедлили шаг, чтобы напиться, но всадники, улюлюкая и размахивая шляпами, погнали их дальше.

Выбежав из проволочного коридора, они остановились. В сотне ярдов от них цепочкой выстроились автомобили, а за автомобилями цепью стояли люди. Тех, что были выпущены раньше – Тефта, Шеккера и Лалли‑1, и след простыл. Это было непонятно, так же непонятно, как винтовочный выстрел, от которого Гуденау сперва рухнул на колени, а потом, подогнув задние нога, – на бок. Он как упал, так и остался лежать. Коттон и Лалли‑2 принюхались к новому, странному запаху, шедшему от упавшего тела.

Снова треснул выстрел, Лалли‑2 подскочил, приземлился на сведенные судорогой ноги, а когда у него в ушах снова прогремел гром, в корчах повалился оземь с остекленевшими глазами, и ярко‑красная жижа хлынула у него изо рта и из носа. Коттон учуял кровь. Этот запах был ему знаком.

Новый залп погнал его вперед: он метнулся в одну сторону, но там дорогу ему преградили автомобили, кинулся в другую, но там его встретили всадники. Сопя, он сделал еще одну попытку и боднул проволочную сетку, но от удара только осел на задних ногах. Он отскочил, негодуя на металлическую ограду, не расступившуюся перед ним.

Разгневанный, он остановился. Всемогущий, он взирал на цепь людей, потом увидел дуло винтовки, скользнул взглядом по стволу и остановился глазами на лице женщины, сидевшей на брезентовой подстилке и целившей прямо в него. Женщина выстрелила. И тут он узнал ее. И миг узнавания потряс его, как пуля, вошедшая в его мозг. Он узнал свою мать.

С криком Коттон проснулся.

На лбу, на ладонях, в паху выступил пот. Так что самому стало противно. Ему уже пятнадцать, он здесь старший, взрослым не положено видеть страшные сны.

Коттон проверил который час. Без пяти одиннадцать. И получаса не прошло, как заснул. Приподнявшись на локте, он привычно проверил, все ли на месте. Гуденау, Тефт, Шеккер, Лалли‑1… А братец его где же? Тут Коттон вспомнил: после отбоя Лалли‑2 перетащил подушечку и спальник под койку. На последней, седьмой койке похрапывал Лимонад, их вожатый, на которого им всем так и так начихать. Разрешите доложить, сэр, отсутствующих не имеется.

Коттон козырнул сам себе, повернулся на спину и прислушался к рыданию ветра в соснах и к писку транзисторов под одеялами. Так убаюкивали себя остальные пятеро – оставляли на ночь невыключенными транзисторы. Так умолкают и погружаются в сон пищащие щенки, если поставить поближе к их подстилке тикающий будильник – он заменяет стук материнского сердца. После отбоя эти пятеро залезают в спальные мешки и, пристроив под боком свои приемнички, ловят музыку в стиле «кантри» на волне Прескотта или задушевные песенки из Феникса. В темноте раздаются гнусавые стенания брошенных девушек, блюзы и электронное воркование, но по мере того как садятся батарейки, музыка угасает, и вот это уже не музыка, а просто кто‑то присел у твоего изголовья и оберегает твой сон. Может, Эдди Арнолд, а может, и Арета Франклин. Радио себе пульсирует – и вот ночью уже не так одиноко.

Утром и вечером – вот когда всего хуже. Утром неохота вылезать из спальника, этого надежного укрытия. Гуденау подвывал. Тефт почесывался. Шеккер и братья Лалли тянули с одеванием, словно там, за стенами, жизнь уже затаилась и ждет их, держа наготове свои клыки и когти. А вечером их пугала наступающая тьма и ее спутники, страшные сны – заведомый уход сознания в неведомое. Чего только они не делали, чтобы не ложиться. Тефт отправлялся в уборную. Шеккер трепался. Гуденау при свете фонарика читал детективы и журнальчики. Лалли‑1 швырялся подушками. Все хлебали воду из фляжек, повешенных у изголовья. Шеккер лопал шоколад. Гуденау в поисках опасностей высвечивал фонариком темные углы. А Лалли‑2 своим фонариком рисовал на голых стенах световые иероглифы – неразборчивые послания из сегодня в завтра. Помолюсь на сон грядущий – пусть фонарик светит пуще. Впрочем, теперь вечера проходили не так уныло, как вначале. Коттон этим гордился. И все‑таки радости мало, а уж сегодня все просто пошло насмарку. Худший вечер за все лето.

Они вернулись из похода с ночевкой в Каменном лесу не поздно. Умылись, сходили в столовку, кое‑как поели. Только вышли оттуда, и Гуденау у всех на виду вытошнило. Вывернуло наизнанку.

Гуденау писался по ночам. За это его уже успели вытурить из двух домиков. Сначала по домикам никого не распределяли. Селись где хочешь или где можешь, куда пустят или просто где придется. Через несколько дней, согласно принятой в лагере теории, каждый сам найдет свое место, обретет дом вдали от родного дома и займет подобающее положение, ибо дух соревнования и особенности темперамента с неизбежностью разведут в разные стороны победителей и побежденных, нормальных и чудаков. Предоставьте детей самим себе, и тридцать шесть мальчишек естественным путем разобьются на шесть отрядов, каждый – в своем домике и со своим вожатым. Гуденау было четырнадцать, а он все еще писался. И вообще был неженкой и неумехой – только здорово умел делать из бисера индейские пояса и повязки. А еще он скучал по дому, все время плакал и, когда на второе утро его вытурили во второй раз, в одних плавках залез по горло в бассейн – маленький искусственный водоем – и так и стоял там, хныча и обещая утопиться. Ни вожатые, ни мальчишки не отнеслись к этому серьезно. На вопросы, когда же он нырнет да не вынырнет, Гуденау, всхлипывая, отвечал, что вода холодная. Ребята у бассейна так и покатились. Но когда его спросили, почему бы ему не утопиться в собственном спальнике – там хоть и мокренько, зато тепло, он, подняв фонтан брызг, с головой ушел под воду в том месте, где на привязи стояли байдарки. Так Гуденау и сидел в воде, пока днем Коттон не уговорил его вылезти и переселиться в его домик. Тут, обещал он, над ним смеяться не станут, а ежели попробуют, он, Коттон, им задаст.

Как прошел вечер, после того как Гуденау вытошнило, Коттон не помнил – помнил одно, что другого такого вечера за все лето не было. Мальчишки ходили как в воду опущенные, не в силах пережить то, что увидели днем. Заговаривать об этом они боялись. Возвращались из столовой, еле волоча ноги, словно стерли их в кровь, и каждый шел сам по себе, прячась от других в сумерках среди деревьев. Впервые они торопили наступление темноты.

После отбоя домик стал больше похож на больничную палату. Лалли‑2 удалился под кровать. Остальные расползлись по спальникам, как по норам, и врубили транзисторы на всю катушку. Никто в этот вечер не бегал по маленькому, не трепался, не швырял подушками, не читал, не жевал, не пил воду из фляжки, не играл фонариком. Все искали спасения во сне, но покоя не обрели. Пришло время выговориться. Выблевать увиденное днем. Всю ночь в домике бушевало эхо. Гуденау вертелся с боку на бок. Тефт скрипел зубами. Братья Лалли подвывали от страха. Коттону снилось, что все они заперты в загон и в них стреляют собственные родители. И в их ночных воплях лепетали ид и эго, [1]запах крови сплетался с человеческой жестокостью, между тем как Дионна Варвик голосила о душе человеческой, а Рой Акафф пел о грехе и искуплении. Но тщетен был этот вокальный катарсис.

Коттон прислушался. Что‑то было неладно. Он насчитал четыре работающих транзистора вместо пяти. Сев на кровать, он заглянул под соседнюю койку. Лалли‑2 там не было. Надев кеды, Коттон – как был, в трусах – пришлепал к дверям и по дорожке дошел до сортира. Там горел свет, но никого не было. В душевой тоже. Назад Коттон вернулся уже быстрее и, снова заглянув под койку, обнаружил, что наполовину обгоревшей поролоновой подушечки, которую Лалли‑2 привез с собой из дома, тоже нет. Все ясно. Минуту он не двигался. Спросонья познабливало. Коттон знал, что случилось, но и себе самому не признался бы, что знает.

Он подошел к койке Лалли‑1, зажал ему рот ладонью и ткнул под ребра. Лалли‑1 дернулся и замычал.

– Где твой брат? – прошептал Коттон и убрал ладонь.

– Смылся.

– Знаю, что смылся. Куда?

Лалли‑1 объяснил куда и добавил:

– Он говорил, что сбежит. Вот и сбежал. Тебе‑то что?

Коттон пришел в ярость. Лалли‑1 было четырнадцать, а его брату только двенадцать.

– Неужели тебе наплевать? – прошипел Коттон.

– А чего? Дело хозяйское.

– Ну а мне вот не наплевать! И тебе плевать не советую. Он что, пешком туда и обратно?

– Сказал, до города пешком доберется, а оттуда – автостопом.

– Ненормальный. Ладно, вылезай из спальника. Отправляемся на поиски. Все вместе.

– Я пас.

– Ну нет, черта с два. Ты у меня пойдешь как миленький. Вставай. А я разбужу остальных.

Подходя к каждому по очереди, зажимая спящему рот ладонью, шепотом сообщая, что надо вставать и одеваться, потому что Лалли‑2 дал деру и придется его ловить, Коттон разбудил Тефта, Шеккера и Гуденау, которые в холодном поту выскочили из пыточных камер страшного сна. Спасение было в действии. Как и Коттон, они понимали, почему сбежал Лалли‑2 и куда он отправился. Даже ночь не могла напугать после такого дня. Когда Коттон натянул джинсы и майку, они уже были готовы, крадучись, как индейцы, вышли за ним на улицу и даже сообразили оставить включенными транзисторы, чтобы от непривычной тишины не проснулся их вожатый – Лимонад. Коттон мог ими гордиться. В кои‑то веки проявили смекалку.

Домики птичьими гнездами расположились на склоне. На высоте трех тысяч футов над ними нависали ветви исполинских деревьев. Бревенчатые стены и крытые дранкой крыши, словно выход скальной породы, мелькали там и сям на пластах сланца, покрытого опавшей хвоей.

Пятеро осторожно пробирались по хвойному насту, огибая лагерь, чтобы выйти на грунтовую дорогу, которая сперва вела вверх, а потом спускалась в горловину каньона, а оттуда, через сосновый бор, скоро выходила к шоссе – в сторону города. Они дошли по дороге до перевала и остановились. Отсюда был виден весь лагерь: и домики, и корраль, и сараи, и тир, и стадион, и гараж, и бассейн. В двух уборных горел свет, но в домиках старших вожатых и начальника лагеря было темно. За лагерем стены каньона смыкались. Отрезанный мир лежал за баррикадой утесов. А над утесами вздымались горы Аризоны, а над ними – еще ряд и еще, черное тяжеловесное стадо, неспешно бредущее в неведомые пока края, сдувающее дыханием облака, задевающее головами небо и протыкающее рогами звезды. То была Моголлонская гряда. Мальчишки окружили Коттона.

– Давно он драпанул? – спросил Тефт.

– Минут двадцать назад. Ну, полчаса. Надо его догнать, пока он на шоссе не вышел. А то остановит машину, и ищи‑свищи.

– Так я и знал: кто‑нибудь да смоется, – ни к кому не обращаясь, изрек Гуденау. – Только вот не знал кто.

Шеккер зевнул:

– Этот спешить не станет. Сбежать сбежал, а вот сколько времени на это уйдет, не подумал.

– Ладно, поболтали, и хватит, – сказал Коттон. – Марш‑бросок к шоссе. Пошли!

И они пустились рысью вниз по грунтовой дороге, через бор, пыхтя и в такт друг другу размахивая руками, только Лалли‑1 тащился за ними в некотором отдалении – в конце концов, погоня‑то за его братцем. Минут пять они быстро шли, беззвучно ступая по песку и то пропадая, то возникая в пятнах лунного света, пока Коттон не остановился и не велел держать ухо востро – не слыхать ли где радио. Лалли‑2 прихватил с собой подушечку, а значит, скорее всего, и транзистор. Они прислушались, но услышали только свое собственное дыхание да скорбные вздохи сосен.

– Нам его не найти! – догнав их, заявил Лалли‑1. – Стоит из‑за дурачка шум поднимать…

Гуденау перевел дух. Среди них он был самым слабым.

– Не найдем мы его, – выговорил он. – Сами виноваты – надо было всем вместе идти.

– Двинули дальше, – тяжело дыша, скомандовал Коттон. – Только скорость сбавим.

Он повел их за собой, уже не так быстро. На шее у него болталась армейская бляха с личным номером. Потом они снова прибавили шагу. Их подгоняли слова Гуденау. Их подталкивало в спину чувство вины. Тяжело дыша, они миновали крутой поворот и приблизились к воротам, за которыми кончались владения лагеря, когда – все одновременно – увидели бредущего по середине дороги Лалли‑2, а тот, в свою очередь, заметил их. На мгновение он окаменел, потом метнулся в лес.

– Держи его! – ловя воздух, закричал Коттон. – Врассыпную!

Увертываясь от хлещущих веток, они бросились в лес, заметались меж деревьев и, наконец вырвавшись из тьмы на поляну, застыли как вкопанные. Лалли‑2, с обгоревшей вонючей поролоновой подушкой под мышкой и с включенным транзистором в кармане, сидел перед ними на валуне и держал во рту палец. Они, может, и отлупили бы его за милую душу, но Коттон запретил им подходить – он сам поговорит с Лалли‑2. С этими словами Коттон приблизился к валуну.

– Привет! – кивнул Коттон.

Лалли‑2 только крепче прижал к себе подушечку.

– Приятный вечер, – заметил Коттон.

Лалли‑2 было двенадцать лет. Он ни с кем не разговаривал. Из шестнадцати комнат у них дома в Кенилуорте, штат Иллинойс, больше всего он любил семнадцатую, бубукину. Это, собственно, была никакая не комната, а сауна – его отец сперва ее оборудовал, а потом забросил. У Лалли‑2 были молодые и красивые родители, наследники большого состояния, третье поколение в богатой семье. Что ни год, они раз, а то и два разъезжались, затевали бракоразводный процесс, а потом мирились и отправлялись кататься на горных лыжах в Шамони или куда‑нибудь еще, а случалось, проводили время на яхте на Виргинских островах или еще где‑нибудь. Словом, находили себе занятие. Когда родители были в отъезде, в доме становилось пусто и одиноко – старший брат, гувернантка, горничные, дворецкий, шофер и повар не в счет. И если Лалли‑2 снился страшный сон, если он просыпался от кошмара в пустоте и безлюдье, Билли брал свою поролоновую подушечку, потихоньку прокрадывался в сауну, нагревал ее до 160 градусов и устраивался на деревянной скамье, подложив подушечку под голову. Тогда к нему приходили бубуки – человечки, которые жили под каменкой и делали пар, сотни и сотни бубук, и Билли Лалли сворачивался калачиком, а бубуки баюкали его, и только утром его находила там горничная или дворецкий. Лалли‑2 часто простужался, оттого что проводил ночь в сауне, но ради того, чтобы спокойно отоспаться в тепле, стоит схватить насморк. О своих друзьях бубуках он никому не рассказывал.

Коттон уселся перед Лалли‑2 на корточках. То, с чем они столкнулись днем, размышлял Коттон, наверное, потрясло Лалли‑2 сильнее других, он ведь самый младший. После отбоя он под койку лезет, вот и здесь, в лесу, спрятался. С ним надо поласковей.

– Выключи радио, – сказал Коттон. – А то не слышно.

Лалли‑2 выключил транзистор.

– Слушай, – продолжал Коттон, – мы ведь все заодно. Всё делаем вместе, – он заткнул бляху под майку. – Пошли назад, а?

Лалли‑2 вынул палец изо рта.

– Вот приведи меня назад, приведи. Ты заснешь, а я снова сбегу. Понял?

– А если я запрещаю?

– Чихал я.

– Ты чуть не попал в беду, Лалли‑2, в настоящую беду.

– Чихал я.

Коттон подобрал с земли камешек, подбросил его, поймал, отшвырнул в сторону. Оглянулся и махнул рукой остальным. Они подошли и уселись на корточки рядом с ним. Их вспотевшие тела остыли – они дрожали и ежились от холода.

– Мы тут с Лалли‑2 побеседовали, – сообщил Коттон. – Он говорит: если мы его назад отведем, он снова даст деру. Я ему объяснил, что.

– Вовсе я не виноват! – возмутился несправедливыми обвинениями Лалли‑2. – Надо было идти всем вместе! Вы ведь этого тоже хотели, когда днем оттуда вернулись. Надо было идти всем вместе – разве не ясно!

Это всем было ясно. Они и не думали ни о чем другом с той минуты, когда вытошнило Гуденау, они думали только об этом, когда залезли в свои набитые пухом и шерстью спальные мешки, они никуда не могли спрятаться от этой мысли – и во сне она слетала с их губ вперемешку с путаными негодующими криками. Эта мысль кипела у них в крови. Эта мысль забрасывала их мальчишескую фантазию в космическое пространство невозможного. И был в этом не только риск, не только геройство, но и долг, и они сами не знали, достанет ли им опыта и мужества, чтобы взять это дело на себя. Сидя на корточках, поеживаясь от холода на лесной прогалине, они взвешивали свои возможности, вспоминали, чего добились за эти два месяца: как сбежали на вечерний киносеанс, как устроили набег на другие отряды, как совершали восхождение на Большом Каньоне.

– Это он прав, – кивнул Шеккер.

– Вот был бы номер, – задумчиво произнес Тефт, – если бы у нас такое вышло.

– Вот именно что «если», – ответил Лалли‑1.

– Мы должны туда попасть! – взорвался Гуденау. – Я готов. Хоть сейчас.

Коттон встал.

– Спокойствие. Спешить не будем. Подумайте сами – как туда добраться? На лошадях? Отсюда миль сто, не меньше.

– Автостопом, – ответил Лалли‑2. – Я так и собирался.

– Вшестером? Кто же повезет шестерых, да еще среди ночи!

– Возьмем грузовик, – спокойно предложил Тефт.

– Ха! А кто твой грузовик поведет?

– Я и поведу.

– Ты что, умеешь?

– Ага.

– Да ты хоть раз в жизни за рулем сидел?

– Сидел, не беспокойся. Был бы руль – кручу я лихо.

Остальные пятеро были изумлены. Невозможно было поверить, что их ровесник два месяца станет скрывать, что умеет водить машину.

– Ну, ладно, – сказал Коттон. – Допустим. За сколько можно проехать сотню миль?

– Часа за два. В один конец.

– Итого четыре, – умножил Коттон. – Сейчас примерно полдвенадцатого. Двенадцать, час, два, три. Да еще час накинем на само дело. В четыре тридцать вернемся. К рассвету мы должны лежать по койкам.

Коттон прошелся взад‑вперед.

– Ну так что? – спросил Гуденау.

– Мы отступать не умеем, – сказал Шеккер.

– Мы «за», – кивнул Лалли‑2.

– Мы профессионалы, – напыжился его брат.

– Болтовня! – бросил им Коттон.

Он наклонился, подобрал с земли камешек и, замахнувшись, запустил им, как бейсбольным мячом, в ближайшее дерево. Захлопав крыльями и испустив пронзительный крик, с ветки вспорхнула птица. Крик испугал их до полусмерти. Одни упали ничком, другие подскочили от страха, хватая друг друга за руки, но немного погодя пришли в себя, поднялись и стали отряхиваться с бессмысленными улыбочками на физиономиях.

– О чем и речь, – с презрением произнес Коттон. – Птичка пролетела, и вы в штаны наложили. Нет, вряд ли нам по плечу такое дело.

– Сейчас или никогда, – сказал Тефт.

– Верно. Но по сравнению с этим все прежнее выеденного яйца не стоит. Тут можно запросто наколоться. Я не шучу.

Коттон был прав. Все молчали. Лалли‑2 выключил свой транзистор. Их терзали сомнения. Они готовы были творить чудеса, но Лалли‑1 отлично помнил первую линейку, а Шеккер не забыл провала, которым закончился набег на лагерь. Коттон никогда не простит себе проигрыша в бейсбол. Так или иначе их временный союз висит на ниточке. Малейшая трудность: или поиски разумного решения, или просто вспугнутая птица – и все бросаются врассыпную.

Мальчиков в летний лагерь «Бокс‑Каньон» набирали из богатых предместий больших городов на Восточном побережье и на Среднем Западе, притом – за редкими исключениями – только в возрасте от тринадцати до шестнадцати лет…Плата за два месяца, с конца июня по конец августа, составляла тысячу шестьсот долларов плюс стоимость авиабилетов. «Мальчишку возьмем – ковбоя вернем!» – таков был девиз лагеря. С этой целью за каждым закреплялась собственная лошадь – за ней нужно было ухаживать, на ней можно было ездить. Но на самом деле достигалась эта цель иначе – с помощью Соревнования. Сюда приезжали мальчики, незрелые, избалованные неженки с теликом вместо мозгов и студнем вместо характера, а выходили отсюда мужчины. Соревнование формировало их, ускоряло их рост. Сюда присылали хлюпиков, но идея Соревнования, двухмесячный срок и тысяча шестьсот долларов служили гарантией, что родители получат оплаченный ими товар: тридцать шесть гибких, как хлыст, твердых, как кремень, быстрых, как молния, немногословных, как индейцы, ковбоев.

К концу первой недели все действительно утряслось, и новички распределились по шести отрядам и шести домикам. Процесс начался с естественного отбора по возрасту и по жестокости, по совпадению интересов и по тому, кто откуда приехал. Остальные довершили предварительные испытания. Уже первые экзамены по верховой езде, по стрельбе из винтовки и из лука, по легкой атлетике, плаванию и бейсболу отделили зерна от плевел, верховодов от неудачников. Каждое лето, как того и следовало ожидать, среди мальчишек находился один‑другой безнадежный случай, то эгоист, то невропат, но ничего подобного у отряда Коттона еще не бывало. Мальчишки прибивались к Коттону потому, что никто другой их не принимал. Как только их не нарекали – и «чудаками», и «психами», и «убогенькими». Они заняли самую нижнюю ступень иерархии.

К примеру, в первой же своей бейсбольной встрече они, подавая, не сумели открыть счет. Да они бы даже в слона с двух шагов не попали. Когда они вышли в поле, Коттон подал, Шеккер принял. Лалли‑1 стоял у первого бейса, Гуденау – у третьего, Тефт держался слева, а Лалли‑2 справа. Комичнее их игры в лагере не видывали. Шеккер, вместо того чтобы принимать мяч, увертывался от него да еще орал, что Коттон подает слишком резко и отбил ему все ладони. Соперники провели атаку и шутя обошли Лалли‑1 и Гуденау. Тефт не смог определить направление полета мяча, убежал за ним в сосняк да так и не вернулся. Лалли‑2 бросил биту, сел на землю и сунул палец в рот. При счете 21:0, под улюлюканье трибун, Коттон бросился на болельщиков, ввязался в драку с парнями, которым он едва доставал до груди, за что поплатился окровавленным носом и шатающимся зубом, и матч завершился.

– Я вас заставлять не стану, – сказал Коттон. – Проголосуем. Подумайте сами: сегодня вторник, идет последняя неделя – в субботу по домам. А домой надо вернуться победителями. Так что если мы возьмемся за это дело, ничто не должно нас остановить. Пораскиньте сперва мозгами.

Он дал им минуту на размышление, потом откашлялся.

– Давайте голосовать. Беремся за дело, только если проголосуем единогласно. Если кто против – всё по боку. Так. Кто «за», поднимите руки.

Руки подняли все.

– Ну а ты‑то как? – пропищал Лалли‑2.

– Да‑да, – заволновались остальные. – Ты‑то сам что?

Коттон приблизился к ним, и в лесной тьме они окружили его, дрожа от холода и неуверенности, подошли к нему вплотную, так что в ноздри им ударила его гордость, его волнение, его устремленность. Голос Коттона звучал глухо, но с такой страстью, что мурашки забегали у них по коже:

– Я‑то? Во мне не сомневайтесь. За мной, парни.

Они грызли удила от нетерпения. Будь их воля, они бы устроили новый марш‑бросок, но Коттон вывел их на грунтовую дорогу и сказал: нечего силы расходовать зря, им силы еще ой как понадобятся, – и задумчиво потрогал пальцем свой шатающийся зуб.

На подъеме, с которого был виден лагерь, Коттон снова остановил их.

– У нас будет вроде как партизанская акция, – сказал он. – Или разведка боем. Нам надо спланировать операцию, решить, кто, что и когда делает. Во‑первых, надо одеться, и одеться тепло, потому что нам предстоит подняться на три тысячи футов, а холодно там, наверху, как на Северном полюсе. Возьмем фонарики, вообще прихватим, что захотим, – мы же на грузовике поедем. Дадим кругаля, чтобы никто нас не заметил. У вас, парни, имеется пять минут – через пять минут в полной боевой готовности встречаемся в гараже. Вопросы есть? Нет? Тогда за дело.

Лалли‑1 тайком пытался отправить письмо домой. Родители бы его все равно не получили: они в очередной раз помирились, сбагрили сыновей в лагерь и улетели на фотоохоту в Кению. Коттон поймал Лалли‑1 за этим занятием и письмо порвал. Стивен Лалли‑младший пришел в неистовство. Визжа как резаный, он встал на койке на четвереньки и принялся биться головой об стенку. Остальные, бросив его одного, отправились на ужин. Когда они вернулись, Лалли‑1 перебил всю их живность. Ящериц Гуденау, его жуков, пауков и змею, живших в картонных коробках под койкой, Стивен Лалли‑младший вытряхнул оттуда и растоптал. У его брата Билли было два любимца – жаба и малютка кролик, у которого заднюю лапку когда‑то прокусил койот. Лалли‑1 раздавил жабу и растер ее по полу, а калеку‑кролика загнал в угол и, воображая, что на месте кролика его обожаемый братец, зашиб малютку железякой.

Они шли гуськом через перелесок, огибая столовую и приближаясь к своему домику. Лимонад храпел во все завертки. Первым из домика выскочил Коттон – укрываясь за стволами сосен и стараясь не попасться на глаза какому‑нибудь мальчишке, вставшему среди ночи по нужде, он двинулся мимо домика команчей. От мастерской он скользнул к гаражу, где и принялся ждать, нетерпеливо теребя завязки армейского подшлемника, купленного им в Кливленде, в магазине военного обмундирования. Постепенно, один за другим, прячась от лунного света, появились остальные. Одеты они были так, как было принято в лагере: синие куртки с белой эмблемой лагеря на спине, шерстяные фуфайки, джинсы в обтяжку, кожаные ремни с медными бляхами, шерстяные носки и ковбойские сапоги. Отличить одного от другого можно было только по головному убору. На голове у Гуденау была индейская повязка, которую он сам расшил бисером. В то лето в лагере было модно носить на голове черт знает что. Шеккер, например, задом наперед напялил кепочку, которую его папаше подарил Арнолд Палмер, сыграв с ним в гольф в Палм‑Спрингс. Братья Лалли щеголяли в одинаковых фетровых шляпах, широченные поля которых, потеряв форму от дождя и небрежного обращения, свисали им на уши. Наконец, Тефт казался еще выше в немецкой военной фуражке с длинным козырьком – Африканский корпус Роммеля! – он откопал ее где‑то в Гринич‑Виллидж.

Увидев Тефта, Шеккер прошипел, как обычно, в своей театральной манере:

– Ах ты, фриц несчастный! Ганс проклятый!

Коттон велел Шеккеру заткнуться и тут заметил, что Лалли‑2 прихватил с собой совершенно бесполезную подушечку, а Гуденау приволок бизонью голову – это уж ни в какие ворота не лезло.

– Зачем она тебе?

Гуденау надулся:

– Ты же сам сказал: берите что хотите. Все равно через три дня у нас ее отберут.

Коттон только плечами пожал. У Тефта он спросил, какой выбрать грузовик – «додж» или один из двух «шевроле»? Тефт в ответ прошептал, что это ему без разницы, были бы ключи.

– Неужели они ключи в машинах оставляют?

– А как же. Ключей я из поля зрения не выпускаю. Да и то сказать – кому может понадобиться грузовик?

Они остановили свой выбор на «додже», закинули подушечку, фонарики и бизонью голову в кузов и, когда Тефт залез в кабину, проверил зажигание и перевел рычаг на нейтралку, выкатили грузовик из гаража. Они условились, что будут катить его через сосняк, а потом – по грунтовой дороге, пока не окажутся на безопасном расстоянии от лагеря. Тогда можно и мотор завести – никто не услышит.