Хорошо радоваться жизни во всех ее проявлениях. Но лучше всех радуется тот, кто умеет радоваться своим радостям

Откуда же берется эта подлинная радость жизни — неиссякаемая, беспредельная, неизмеримая, совершенно безусловная? Где лежит та высшая, предельная целостность опыта, которая заключает в себе все, даже невозможное и неприемлемое? Предельно полон тот, кто сумел вобрать в себя все иное и недостижимое и, следовательно, «опустошить» себя, и притом в двух смыслах: только тот, кто пуст, умеет все вместить в себя, и надо стать пустым, умалить себя до самого конца, чтобы сойтись с несходным, найти согласие с несогласующимся. Поэтому истинная радость проистекает в конечном счете из самого способа отношения Пустоты к вещам, отношения не тождества и не различия, но «чудесного совпадения» крайности, не-двойственности тела и тени, не-связи слова и молчания. В мире этого хаотического всеединства реальность исчезает, чтобы претвориться в «другом». Реальность Великого Пути удостоверяется ее отсутствием.

В пространстве всеобщего взаимозамещения, неисчерпаемой игры бытия человек обретает себя как раз там, где кончаются все его зримые и мыслимые образы; он находит мужество вместить в себя мир после того, как потеряет все основания, все резоны своего

существования. Чтобы довериться непостижимому, найти опору в темной бездне пустоты, нужно уметь смотреть на вещи под знаком иронии. Да, жизнь оправдывается иронией. Это значит — оправдывается тайно и путями неисповедимыми. И ирония, этот сокровенный сосуд душевной радости, оказывается высшей санкцией человеческого творчества, превосходящей даже богов, ведь она предполагает принятие абсолютно всех возможностей, хранимых жизнью. Не исключая, разумеется, и неизбежной ограниченности всякого бытия. Ибо полнота бытия всегда и во всем ограничивает индивидуальное существование. Вот почему в творчестве, разверзающем перед человеком эту необозримую полноту опыта, в конце концов не человек «сочиняет» что-то, но самое творческое вдохновение подчиняет себе человека. Писатель XVII века Ли Юй говорил об этом так:

"Куда мысль устремляется, туда и кисть спешит", — такое еще подвластно пишущему человеку, А если "куда кисть устремляется, туда и мысль спешит", с этим уже не совладать. Когда начинаешь писать, кисть сама летит куда-то, слова неудержимо изливаются на бумагу, и ты совсем не думаешь о том, что можешь натолкнуться на преграду…»

Ли Юй был готов признать, что кистью вдохновенного писателя водят сами боги. Но в душе его не было благоговейного трепета. В миге творческого наития он чувствовал себя по меньшей мере равным богам и потому мог с чистой совестью и восхвалять себя, и иронизировать над собой, размышляя над тем, отчего столь могучие духовные силы вручены столь слабому существу.

Впрочем, тот же мотив «божественной иронии» ярко выразился в традиционной фигуре «низвергнутого на землю небожителя» (ди сянь) — бессмертного святого, который по собственной воле предпочел жить земными радостями и воочию являет собой присутствие вечно-живого в гуще повседневного и будничного.

Чтобы стать великим, нужно себя умалить. Чтобы стяжать жизнь вечную, надо принять смерть — самый великий и устойчивый предел нашей жизни. Истинно радуется тот, кто сознает пределы своей радости. Воистину примирится с жизнью и с собой тот, кто примет свою смерть.

Стать равным богам — не значит занять место на Олимпе. Истинное величие человека состоит в том, чтобы, даже став бессмертным, найти свою смерть. И сделать это с легкой, ироничной улыбкой на уаах. Как нашел свою смерть чаньский монах, который, почувствовав ее приближение, созвал своих товарищей по монастырю и спросил их: «Бывали ли в нашем монастыре случаи, когда монахи умирали сидя?» — «Такое бывало», — отвечали ему монахи. — «Ну а были у нас монахи, умершие стоя?» — «Были и такие», — ответили ему. — «Ну а умирал ли кто-нибудь, стоя на голове?» Никто из монахов не смог припомнить такого случая, тогда умирающий встал на голову и… испустил дух.

Еще Чжуан-цзы учил, что высшая радость открывается в некоем неисповедимом посмертном видении. А первые буддисты учили, что достигший совершенства в духовной медитации в самой смерти обретает блаженство.

Самая чистая радость: сотворить этот мир и подарить его людям, самому оставшись незамеченным. И только радость конца дает возможность и способность узнать, что каждое мимолетное впечатление может быть поводом для радости. Поистине, есть глубокая правда в старинной чаньской сентенции:

Чтобы жизнь сохранить,

нужно жизнь уничтожить…