Смелость, точка отсчета

Теперь мы наконец можем понять, почему некоторые авторы представляли отвагу основой нравственной жизни: именно она помогает достичь высокой цели – облагородить человеческую природу. Думаю, что Спиноза, в целом не отличавшийся большой смелостью, понимал это лучше других. Он трактовал мужество как стремление человека оставаться верным своей сути, жить согласно велению разума. „Под мужеством я разумею то желание, в силу которого кто‑либо стремится сохранить свое существование по одному только предписанию разума“[66]. Из глубин платоновской пещеры доносится до нас голос философа: „Мужество – это мост, связующий разум и желание“. Но именно подобная связь и ставит перед нами проблему мужества во всей ее сложности, поскольку в конечном итоге вопрос упирается в тему свободы. Мужество есть свобода в действии. Однако можно ли действовать отважно исключительно усилием воли? Да, я могу принять решение поступать храбро, даже когда сердце мое преисполнено тревоги и страха.

Здесь мне хочется упомянуть имена четырех авторов, которые проводили более или менее глубокий анализ данного вопроса. Первый из них, французский философ и психолог Рене Ле Сенн, утверждает, что мужество есть условие, делающее нравственность возможной. Это фундаментальная добродетель, ведь в ней соединяются энергия и воля. Именно таково значение слова virtus: нравственная стойкость человека перед лицом опасности и невзгод. Тем не менее автора интересует не столько опасность сама по себе, сколько ее способность вносить разлад в сознание, создавать внутреннее противоречие между двумя желаниями, двумя стремлениями: бежать и сопротивляться. Преодолеть это противоречие помогает мужество, в чем и заключается его великая тайна, великая связующая сила.

Пауль Тиллих предлагает нам теологическую трактовку мужества. Смелый человек неизбежно испытывает тревогу – или, как говорил Хайдеггер, ощущает присутствие Ничто, – но перед ее лицом сохраняет целостность своего „я“. Он стоит с гордо поднятой головой, бросая вызов уязвимости, несовершенству, самой смерти. По мысли Тиллиха, истинная отвага побеждает Ничто, преодолевая границы человеческих возможностей. Сам феномен мужества может объясняться исключительно связью с некой силой, превосходящей людскую ограниченность. Тайна мужества представляется философу столь непостижимой, что он даже связывает ее с божественным вмешательством, великим обоснованием нашего бытия. Более того, в проявлении мужества Тиллих видит особое подтверждение существования Бога, выстраивая на этой базе своего рода онтологическое доказательство: „Убедительных доказательств существования Бога нет, зато есть акты мужества, в которых мы утверждаем силу бытия, независимо от того, знаем мы о ней или нет“.

К сведению философов: нечто подобное делает и испанец Хавьер Субири, размышляя о свободе, неотделимой от мужества. Свободу, эту прореху в теории детерминизма, Субири объясняет исходя из причастности человека к божественной воле. По всей видимости, он испытывал сильное влияние Тиллиха, и оба мыслителя находились под воздействием поразительных идей Спинозы, для которого всякое творческое начало являлось свидетельством присутствия Бога в нас. Приблизительно те же идеи звучат и в моей книге „Почему я стал христианином“, однако следует заранее предупредить, что это не философский, а автобиографический труд и говорится в нем не об универсальных, а о личных открытиях.

Не могу сказать, были ли суждения Тиллиха истинны, поскольку невозможно применить критерии истинности к теологии, основанной на вере, но его онтологическое видение мужества, его оценка стремления человека к преодолению своей животной натуры заслуживают самого пристального внимания. Хайдеггер считал состояние страха выражением бытия‑в‑мире, доказательством заброшенности человека в бытие. Тиллих же утверждал, что именно в мужестве, прорывающемся сквозь пелену неизбежной тревоги, и проявляется наша истинная природа, природа бытия вообще. Думаю, здесь он был прав.

Третий автор – Владимир Янкелевич, чьи труды мы уже цитировали. Мужество потому считается великой тайной, что, находясь в зависимости от разума, оно тем не менее разум превосходит. Рассудок делает выводы, но не решает. Говорит нам, что следовало бы сделать, но не дает приказа к действию. Разум управляет миром идей, а не миром действий. Чрезмерная рефлексия может парализовать человека. „Познание есть состояние просветленной пассивности, которое раскрывает перед нами проблему во всей ее сложности, но не предлагает способов решения“. Именно мужество помогает человеку сделать рывок от мысли к действию, а потому оно по сути творческое и новаторское начало. „Мужество делает выбор в полной темноте, но темнота эта и есть то место, где происходит озарение“. Сделанный выбор означает переход на другой уровень. Рассудительность, благоразумная осмотрительность – неконструктивные качества, ибо располагают к бездействию, к пассивности. Осмотрительность – точное слово, оно показывает, что человек глядит вокруг, но не вперед. Акт мужества похож на решение пловца ласточкой броситься в воду с трамплина. Он совершает plongeon [67], не будучи до конца уверенным в успехе. „Наше мужество, – пишет Янкелевич, – есть мужество неуверенности, вызов зыбкости материи и надежда на то, что угроза не осуществится. Но надежда эта так часто не оправдывается, что смелость становится плодотворным и созидательным началом, противоположным бесплодному покою смирения, готовности к отчаянию. Мужество пролагает себе путь сквозь беспокойство“.

Янкелевич точно описывает проблему, но не предлагает никакого решения. Решение мы найдем у философа‑идеалиста Мориса Блонделя, четвертого автора, к чьим рассуждениям я обращаюсь. С ним у меня давно установилась необъяснимая связь. Возможно, ни один философский труд не представлялся мне столь трудным для постижения, как „Действие“: все не удавалось понять, какие же глобальные вопросы ставит перед собой философ. Закончив работу над своей книгой, я предпринял еще одну попытку и, похоже, сумел ухватить суть – это мужество. А значит, название „Действие“ следовало бы заменить на „Мужество“.

Итак, Блонделя занимают те же проблемы, что и меня. Анализируя наше поведение, пытаясь проследить логику поступков, мы натыкаемся на зияющую брешь, необъяснимую пропасть между физиологическими механизмами и психическими предпосылками с одной стороны и волевым действием с другой. Не знаю, остаться мне за письменным столом или спуститься к морю; желания борются друг с другом, но вот решение принято: иду плавать. Только что я сидел в нерешительности – и вдруг сделал выбор, причем не знаю, в какой конкретно момент это произошло. Разноголосица, звучащая в нашем сознании, – стремления, чувства, неоправданные надежды – усмиряется действием. И сомнениям конец. Но кто же наводит порядок? Как? Блондель пытается доказать, что „свобода не противоречит детерминизму, наоборот, она питается им, вырастает из него“. Динамическая сила, исходящая из организма, неиссякаемый источник желаний, подталкивает человека к недостижимой цели. Спонтанный процесс постепенно выкристаллизовывается „в мотивы и стимулы, с каждым разом все более соответствующие истинным устремлениям индивида“. Прослеживая генеалогию решения, Блондель приближается к теме, сходной с нашей. Почему не ослабевает усилие? Как, когда и по какой причине субъект говорит себе: все, я больше не могу? И наоборот: откуда черпает силы бегун‑марафонец? Как может он не сходить с дистанции, когда каждый мускул кричит, что пора валиться на землю? Именно сам акт преодоления себя, а вовсе не теоретический анализ, открывает человеку предел его природных возможностей и „необходимость расширить границы своей воли“. Как сказал бы Спиноза, раздвинуть границы могущества. Однако это высшее напряжение сил достигается, только если перенаправить энергию, отданную остальным желаниям, на одно, самое главное. Человек расхлябанный, хватающийся то за одно, то за другое, в результате не добивается ничего. „Потакать всем капризам ребенка, – пишет Блондель, – стараться не огорчать его, не раздражать – значит систематически наносить ему вред, поскольку в конце концов малыш сам запутается в своих желаниях“.

Развивая теорию целесообразности, следуя от бессознательного к сознательному, от детерминизма к свободе, Блондель открывает нам основополагающую роль долга. Обязательства не ограничивают свободу, а, наоборот, расширяют, укрепляют ее. Надеюсь, читатель помнит – ведь надежда умирает последней, – что Платон называл мужество мостом, связующим желание и разум. Блондель утверждает то же самое, хоть и другими словами: „В осознании долга происходит синтез реального и идеального“. Читатель, попробуй заменить словосочетание „осознание долга“ на „мужество“, „реальное“ на „желание“, а „идеальное“ на „разум“, и ты сам увидишь, что труды, между которым пролегли столетия, созвучны между собой. А можно попробовать создать и такой mix: мужество есть синтез реального и идеального.

Date: 2015-09-25; view: 271; Нарушение авторских прав