Деконструкция – Реконструкция. Теории Маркса и другие задачи

Начнем с метода, использованного Марксом. Мне он представляется практически безукоризненным – метод восхождения от абстрактного к конкретному, в основе которого лежит представление о конкретном как синтезе многих определений, т.е. абстракций; представление о том, что конкретизация знаний о мире представляет все большую их теоретизацию. Здесь проблем, по крайней мере, на данный момент, я не вижу. Они возникают при обосновании Марксовой теории. Первый и важнейший шаг в конструировании теории на основе избранного метода – ее обоснование. Существуют три типа обоснования научной теории: аксиоматический, эмпирический и интуитивный. Маркс и Энгельс, заявив в “Немецкой идеологии”, что они начинают с реальных предпосылок – реально существующих и действующих людей, по сути, объединили все три типа: человек существует реально (эмпирически) и в то же время может быть избран в качестве основы теории как аксиоматически, так и интуитивно. В целом такой способ обоснования является бесспорным достижением как с методологической, так и с эвристической точек зрения. Однако с его конкретной реализацией не все гладко.

Во-первых, Маркс и Энгельс изначально не пояснили, в какой степени (и в какой форме) абстракции взяты в данном случае: человек, люди, индивид? Такой вариант опровергается самим содержанием социальной теории Маркса. Общество? Да, но в каком именно измерении? Как родовой человек? Как человечество? В данном случае логически верным было бы определение человека максимально абстрактно – как культурно-исторического субъекта, безотносительно его конкретной формы противостоящего Природе. Однако здесь это потребовало бы четкого указания на основное противоречие природы (сущности) человека, источник этого противоречия, на особенность нетождественности человека как рода (общества) самому себе.

Тут возникает еще одна проблема: Маркс и Энгельс не сформулировали, ослабив тем самым фундамент своей теории, основное противоречие человека и не указали на источник его (само)развития, (само)движения и на основу существования: тождественность любой вещи самой себе означает фактически ее несуществование. Подобная погрешность носит общий методологический и теоретический характер; среди ее причин и в ней самой можно усмотреть механистическое восприятие Марксом и Энгельсом целого ряда элементов философии Гегеля и стихийный крен в сторону фейербахианства. Будучи допущена в самом начале, на первых метафизических шагах, эта погрешность позднее дала знать о себе в постановке и решении более или менее частных вопросов становления человека и общества.

Нетождественность человека самому себе связана с его отношением к Природе, Мирозданию, существующему и как целостность и как сумма составляющих его элементов. Человек, как напомнил В.В.Крылов, есть такой особый элемент Природы, который воплощает в себе ее целостные характеристики и поэтому способен господствовать над другими элементами (и над собой в качестве элемента) по закону господства целого над элементом. Это и есть субъектность, т.е. способность человека выступать субъектом, реализуемая посредством воли-разума, или разума-воли.

Здесь, очевидно, еще одно уязвимое место в обосновании Марксом и Энгельсом их теории – не указано не только внутреннее противоречие человека, но не указан и его источник, а следовательно, источник происхождения человека, т.е. пропущен первый метафизический шаг, а началом является второй. Логично было начинать с Природы – и человека как особого элемента Природы, что предполагает предварительное (аксиоматическое) постулирование понятий “целое” и “элемент” как атрибутов Природы, из взаимодействия которых возникает родовой человек (общество), субъект. Иными словами, субъектность (и общество, человек как ее носитель) есть мера и форма (одна из мер и форм) нетождественности Природы самой себе, реализующаяся как присвоение, присваивающее отношение человека к природе и к другому человеку. Это отношение принимает различные формы: труд, производство, власть, собственность и др., которые носят вторичный функциональный атрибутивный характер по отношению к субъекту и субъектности. С этой точки зрения, например, становится бессмысленной или, в лучшем случае, алогичной формулировка “труд создал человека” – как будто часть может создать целое.

Центральное место среди форм и типов присвоения обоснованно занимает у Маркса и Энгельса производство, его силы и факторы. Социум и есть совокупный процесс общественного (вос)производства, представленный такими фазами, как распределение факторов производства, процесс действительного производства (труда), распределение продуктов труда, обмен и потребление. С производством мы подходим к основным принципам социальной теории Маркса. Сам Маркс их не сформулировал, но они выводятся из его работ, реконструируются по ним, что и сделал В.В.Крылов. По его мнению, к которому я присоединяюсь, суть социальной теории Маркса как научной программы состоит в том, что Маркс:

– во-первых, характером производительных сил (т.е. структурой всего общества, обусловленной его отношением к природе) объясняет структуру производственных отношений (т.е. структуру всего общества, обусловленную отношением людей друг к другу);

– во-вторых, отношениями распределения факторов производства объясняет отношения распределения продуктов труда;

– в-третьих, в пределах собственности на факторы труда из отношений по поводу средств труда выводит отношения по поводу рабочей силы;

– в-четвертых, характером присваиваемого объекта обусловливает и определяет характеристику самого присваивающего и неприсваивающего субъекта[94].

Ясно, что центральное место в научной программе Маркса занимает производство – его силы и структуры. Однако элементарная логика системы этих принципов показывает, что, во-первых, производительные силы – это суть не предметы, а процессы; во-вторых, как показал все тот же В.В.Крылов, они не могут быть сведены к набору элементов процесса труда (субъект, орудие, предмет, продукт). “Простой абстрактный труд” невоспроизводим в собственных “конкретных” пределах, поскольку в его процессе воспроизводятся либо личные, либо вещественные факторы труда, потому, грубо говоря, рядом с сапожником должен существовать булочник[95] (т.е. не просто труд или работа, а “система работ”), и они должны обмениваться, иначе процесс общественного (вос)производства, т.е. действия производительных сил, невозможен. В таком контексте становится понятной и обоснованной кощунственная и немарксистская на первый взгляд мысль Маркса о том, что общественный характер производства дан, гарантирован обменом – ведь именно обмен устраняет различия между продуктами труда, обусловленными конкретными – вещественными, либо личностными – характеристиками процесса труда, превращая последние в однокачественные социальные.

Исходя из сказанного ясно и то, что в теории Маркса производительные силы – это не элемент общества, а общество в целом, совокупный процесс общественного (вос)производства, сотканный из различных частных производительно-силовых процессов: вещественных (естественных и искусственных), социальных и духовных. В определении качественной социальной специфичности этого процесса, производства в целом, как показывают приведенные принципы, решающую роль играет предшествующий процессу действительного производства процесс распределения факторов производства, т.е. производственные отношения (присвоение воли или вещественного труда) или, иначе, социальные производительные силы (социальная структура производительных сил). Другими словами, социальное определяет экономическое, а не наоборот; тип флуктуации определяет тип равновесия; генезис определяет развитие системы; наконец, социальная борьба, “социальная война” (а распределение факторов производства исходно возникает в процессе борьбы и как этот процесс) определяет социальный мир, а ее специфика – специфику этого мира. Маркс в своей социально-исторической теории, по крайней мере, по методу был кем угодно, но только не экономдетерминистом. И это вычитывается не только из его логики. Замечания подобного рода содержатся и в “Экономических рукописях” 1857-1861 гг., и в “Экономических рукописях” 1861-1863 гг., и во II томе “Капитала”, и во французском издании I тома “Капитала”[96]. И это естественно.

Повторю: пересекая шварцшильдовский радиус Современности, Маркс имел возможность (и в целом не упустил ее) целостным (некапиталистическим) социально-историческим взглядом взглянуть на капитализм. На капитализм в целом. Взгляд на отдельные сферы капиталистического социума, будь то рынок, гражданское общество, государство и т.п., возможен изнутри; взгляд на капитализм в целом, на капитализм как на мировую систему возможен только извне, только для внешнего наблюдателя – внешнего, но не слишком удаленного или, что еще лучше, сочетающего почти несочетаемое: здесь и не здесь, in and out at the same time. Маркс оказался именно в такой уникальной позиции, возможности занятия которой исчезали и исчезли надолго с его временем, когда пришла новая эпоха, когда был пересечен ее “шварцшильдовский радиус”.

Показательно, что следующие попытки всерьез разработать целостную теорию капитализма, что-то вроде “капитализмоведения” – например, работы В.В.Крылова у нас и “мир-системный анализ” И.Валлерстайна в США – были сделаны на закате этой эпохи, почти на выходе из нее, когда появилась возможность взглянуть на нынешнюю мировую систему по принципу “я здесь и не здесь”, подобно злому духу из “Шах-намэ” Фирдоуси или монаху со средневековой миниатюры, пробившему головой небесный свод и изумленно наблюдающему мир планет и звезд.

Ну что же: “Сова Минервы” вылетает в полночь. “Сове” Маркса не повезло: она вылетела, а оказалось – утро. Ныне мы, похоже, значительно ближе к полночи – этот “закатно-ночной” вектор развития Запада в свое время хорошо уловили М.Вебер и Шпенглер, но день только начал въезжать в предвечерье, и им не очень-то поверили. Да и в наши дни находятся простаки вроде Ф.Фукуямы, словно родившиеся для того, чтобы оживить в памяти синдром Сидония Аполлинария. Однако кто не слеп, тот видит: капиталистический мир, мировая система вступает в период системного кризиса, и происходит это, по иронии истории, именно тогда, когда экс-коммунисты, в свое время долго твердившие об общем кризисе капитализма, взялись “строить капитализм”, рыночную экономику. Но опять же: для того чтобы увидеть целостный, системный кризис капитализма, необходим взгляд хотя бы отчасти извне. И в этом смысле, с одной стороны, нам в интеллектуальном отношении хроноисторически повезло по сравнению с Марксом; иное дело – в социальном отношении: едва ли жизнь в эпоху заката, кризиса и упадка может показаться комфортной, по крайней мере, психологически. Однако, с другой стороны, и у нас есть серьезные проблемы и трудности в разработке целостной теории капиталистической системы, правда иные, чем те, что были у Маркса. Да, капитализм “едет с ярмарки”, но он едет – трудно концептуализировать рушащуюся систему, трудно фиксировать ускользающую натуру.

Далее. Ныне речь идет не просто о том, чтобы создать “капитализмоведение” и взглянуть на капитализм извне. Необходимо при этом вписать капитализм в более широкие и крупные целостности, историческим элементом которых он является: Европейская цивилизация (“Западная Система”), история христианского исторического субъекта, субъектный поток исторического развития (Античная Система + Западная Система)[97]. В течение 150-200 лет эти целостности рассматривались сквозь призму капитализма, как его предпосылки и предшествующие ему стадии. Ныне пришло время, вооружившись принципами системности и историзма, взглянуть на капитализм сквозь призму этих целостностей, соотносящихся по “принципу матрешки”, капитализм – самая маленькая из “матрешек” в этом ряду[98], поэтому ныне целостную теорию капитализма трудно представить себе завершенной без и вне теорий Западной Системы (Европейской цивилизации), христианского исторического субъекта, субъектного потока развития. Теория капитализма, как минимум, есть в такой же мере шаг в направлении подобных теорий, как и эти теории – шаг в направлении теории капитализма. Неудача в решении одной из задач подрывает решение других, тогда как успех сталкивает лишь с новой задачей. Получается по Шекспиру (и Толкину): “It we fail, we fall, if succeed we will face another task”.

Проблема разработки теории Западной Системы, христианского исторического субъекта и субъектного потока исторического развития, помимо имманентной трудности и сложности, затрудняется и осложняется еще и тем, что капитализм – мировая система, и его кризис – это кризис и Западной Системы, и христианского исторического субъекта, и всего субъектного потока развития и мира в целом. Трудно разрабатывать теорию если и не ускользающей вовсе, то, по крайней мере, скользящей натуры, к тому же такой, в которой по “матрешечному” принципу совмещено несколько “поднатур” со своими собственными “скольжениями”, причем не всегда с одной и той же скоростью, а порой и не всегда в одном и том же направлении. Капитализм в силу своей специфики втягивает в свой кризис и надкапиталистические целостности, отчасти окрашивая их в свои цвета, отчасти окрашиваясь ими, что создает сложную, мозаичную и запутанную картину, где причина может показаться следствием и наоборот. Здесь нужен очень трезвый и острый – бритвооккамовский – теоретический взгляд. Но опять же и здесь можно обратиться к Марксу, который к своей теории капитализма пришел от теории европейского исторического субъекта.

Разумеется, для Маркса не существовало проблемы ни христианского исторического субъекта, ни Западной Системы (для него все, что было до капитализма, оказывалось “формами, предшествующими капиталу” – так система вступала в противоречие с методом), ни тем более Европейской цивилизации. Он мыслил другими категориями. И все же принцип движения от субъекта к системе присутствует у него, хотя, как уже говорилось выше, он не был реализован. Однако ничто, по крайней мере, интеллектуально не мешает нам реализовать этот принцип, пройти непройденным путем. Конечно, это значительно легче продекларировать, чем сделать. В марксизме теории европейского субъекта и капиталистической системы обернулись антикапиталистической и даже антизападной идеологией. Как такую идеологию превратить в теории социальных (некапиталистических, главным образом) систем, по отношению к которым капиталистическая система будет частным случаем? Как саму теорию социальных систем сделать элементом теории исторического субъекта (или исторической субъектности)? Ведь есть еще одна проблема, о которой мы пока еще не говорили. И хотя она названа последней, по значению и сложности она, думаю, среди первых, если не просто первая. Суть в следующем.

Любая теория, теоретическая схема опирается на внеположенную ей более широкую интеллектуальную (духовную) основу, систему, с которой вступает в сложные отношения отталкивания-притяжения. Античная философия опиралась как положительно и отрицательно (опираться можно только на то, что сопротивляется) на мифологию; средневековая схоластика – на христианство, европейская наука XIX-XX вв. – на (универсалистскую) идеологию, будь то либерализм или марксизм. Марксова теория капитализма была элементом некой идеологии – идеологии освобождения, и именно это, помимо прочего, придавало ей силу, делало ее не только социальной теорией, но и социальной философией, социальной мыслью. Новая эпоха требует не только нового рационального (хотя и постнаучного) знания о мире и человеке, знания, формирующегося вокруг и по поводу иных объектов, чем “рынок”, “гражданское общество” и т.п., но и некой идейной (хотя и постидеологической) системы, которая придает социальный смысл новому рациональному знанию о мире. Социальный смысл теории Маркса придавала идея освобождения масс от эксплуатации и угнетения. Ныне это едва ли сработает. Эпоха массового общества подошла к концу, что же касается эксплуатации, то, думаю, правы те, кто полагает: в XXI в. основным будет противоречие не столько между эксплуататорами и эксплуатируемыми, сколько между этими последними вместе – с одной стороны, и остальной, ненужной частью населения, с другой. Энтээровская наукоемкая система производства, как уже говорилось, не требует массового эксплуатируемого класса, а потому бороться будут скорее не против эксплуатации (хотя в каких-то сегментах социума и эта борьба сохранится), а за право быть эксплуатируемыми, впущенными в “социальное время”, не быть подвергнутыми депривации.

Для “докапитализмов” было характерно главным образом угнетение, т.е. отчуждение воли; для капитализма – главным образом эксплуатация, т.е. отчуждение экономического продукта на основе покупки рабочей силы; поздний “закатный” капитализм и посткапитализм, по-видимому, выдвинут на первый план депривацию. В результате социальный смысл, питавший теорию Маркса, в значительной степени будет подорван и исчезнет. “Долой эксплуатацию!” – вполне может стать лозунгом верхов, перестраивающих капитализм в некапиталистическое, неэгалитарное и деприваторское общество. Ведь стал же в “перестроечном” СССР и “сразу-после-перестроечной” России лозунг “Долой коммунизм!” лозунгом бывшей коммунистической номенклатуры, решившей справить свой “паракапиталистический” пикничок на обочине капиталистической системы.

Таким образом, смысл “освобождения от эксплуатации” уходит. Остается ли смысл “освобождения” и если да, то чего?

Депривация означает отсечение от “общественного пирога” даже в виде эксплуатируемых (формы могут быть разнообразными: от невыплаты зарплат до оставления и забрасывания целых зон – от российского крайнего севера, до тех районов Южной Америки, которые навеяли Гарсиа Маркесу название “Сто лет одиночества”) целых групп, стран, регионов. Неучастие в мировом или макрорегиональном социальном процессе, вытеснение из него, помимо прочего, ставит проблему смысла и как проблему идентичности. Недаром вытеснение России из мировых процессов в 1990-е годы привело к появлению заказа, в том числе официального, на “русскую идею”: кто мы? за что нас так? В известной степени заказ соответствует эпохе, в которой на смену универсализму и национализмам идут этноцивилизационные формы, – недаром робкие и простоватые умы пришли к выводу о “столкновении цивилизаций” и т.д. Внешне – похоже и даже красиво, но по сути слишком просто, чтобы быть правдой. Поэтому соответствие это на самом деле носит поверхностный характер.

Универсалистские идеологии ушли или уходят, “идеология освобождения” неадекватна обстоятельствам: людей целыми регионами выталкивают из зоны эксплуатации, они борются за нее (как в анекдоте: “Поднесите к выхлопной трубе, дайте подышать”). В такой социально новой ситуации, порождающей растерянность, этноцивилизационная идея (русская ли, китайская ли, исламская ли) оказывается чем-то единственно прочным во все более непрочном мире. Но за каждой из подобных идей лежит реальность вполне социальная – страх и растерянность тех, кого не берут в энтээровский “brave new world” XXI в., туда, “где чисто и светло”, кому указывают: ваше место у “исторической параши” и будьте счастливы, если “вами” пользуются как местом складирования отходов, как “фоном” для туризма и живым мясом – либо для удовольствия, либо в виде органов для пересадки; возьми пять центов и ни в чем себе не отказывай.

Не сводя все именно к этому, поскольку реальная жизнь сложнее теоретических положений, можно сказать: нынешний этноцивилизационный бум, помимо прочего, есть первая постуниверсалистская и постидеологическая идейная реакция на социальный передел мира (геополитический передел, включая “войну за советское наследство”, – это лишь его элемент), создающий угрозу депривации, а следовательно, физическому существованию целых групп, стран, регионов. Поскольку “идеологически” это преподносят в виде сулящей всем выгоду “глобализации”, то ответ часто приобретает антиглобалистскую этноцивилизационную форму (“русская идея”, “исламские ценности” и т.п.).

Ныне одни группы утрачивают смысл существования и идентиченость, поскольку их выталкивают из социального, из истории. Другие, наоборот, утрачивают эти качества, поскольку общество (потребления) реализовало их цели. Разным образом, по разным причинам, от голода и от сытости, но мир начала XXI в. – это мир, в значительной степени лишившийся смысла. Пока попытки обрести новый смысл – 1968, 1989 гг. – оказались не состоятельными и провалились. Думаю, что помимо прочего в XXI в. окажутся “на коне” и “со щитом” те, кто сможет найти и предложить новый смысл, новую идейную систему (точнее, идейные системы), в основе которой (которых), какой бы ни была ее (их) форма, должна лежать социальная идея, отражающая основные противоречия эпохи и несущая в себе ответ на то, как их устранить или хотя бы смягчить. Или снять. В социальных конфликтах XXI в. победит тот, кто сформулирует новую социальную идею. Идею-смыл. Идеосмысл. Сформулирует и представит свои частные групповые интересы на “языке” этой идеи-смысла.

Может ли помочь здесь наш знакомый бородач из Трира? Скорее да, чем нет. Хотя созданная им в XIX в. “наука сопротивления и освобождения” превратилась в XX в. на значительной части земного шара в нечто вроде “социальной прокрустики”; произошло это не только потому, что от субъекта Маркс “ушел” к системе, но и потому, что эпоха была “объектоцентричной” и “материалистической”. Ныне – иное, а потому чисто теоретически субъектный посыл Маркса имеет больше шансов, хотя человек полагает, а Бог (История) располагает, а потому практически место “социальной прокрустики” может занять этнокультурная или этноцивилизационная. Но “скорее да, чем нет” не связано со всем этим непосредственно. Речь о другом.

Выше уже говорилось, что Маркс создавал свою теорию и идеологию на основе комбинации элементов европейского наследия. Этот подход можно использовать в строительстве новой идейной системы. Например: субъектность, но индивидуальная, а не квазиколлективная, как в античном полисе; индивидуальная субъектность, но не христианская и вообще не религиозная и т.п. Разумеется, все это легче предложить, чем осуществить, но ведь и речь у нас идет не об осуществлении, а о принципах конструирования неких интеллектуальных систем и об уроках Маркса. А они во многих случаях дорого стоят; например, превращение идеологии освобождения во властно-идейную систему угнетения, во властную прокрустику. Добрым молодцам урок.

Еще один, last but not least, связан со следующим. Не все золото, что блестит, не все счастье, что в будущем: прогресс – штука обоюдоострая, и ныне выходит, что прогресс капитализма – это регресс огромной части населения планеты, ее биосферы. Пока не ясно, что и как можно противопоставить этому в долгосрочной перспективе. Но когда катишься в пропасть, сначала надо затормозить, остановить падение, а потом уже думать. Иначе думать будет нечем и некому. Короче – среднесрочная (но только среднесрочная) задача – затормозить, подморозить, законсервировать ситуацию. Ясно, что это не революционное действие, а консервативное или скорее даже реакционное. Я не стану здесь утверждать, хотя это очень интересный ход, что Маркса вполне можно, а быть может и нужно интерпретировать на консервативный лад и представить в качестве вполне консервативного мыслителя, как это сделал Шумпетер[99]. Важнее другое или, точнее, другой аспект возможной консервативности Маркса, его идей и теорий – не субъективный, а объективный. Поскольку консервация объективно далеко не всегда работает на господ и хозяев современного мира, она нишево, функционально оказывается тем, чем в эпоху Современности были революции. Революционность и консервативность совпадают. Так уже не раз бывало в истории, когда общество достигало переломного предела, порога в своем развитии. Вот тут-то и появлялись движения и идеи, которые одни историки квалифицировали как революционные, а другие как консервативные, реакционные. Ограничусь двумя примерами.

В конце II в. до н.э. прогрессивное развитие антично-рабовладельческого строя в Риме поставило под угрозу существование свободного римского крестьянства, которое утрачивало свои земли, раскрестьянивалось. Братья Тиберий и Гай Гракхи пытались провести реформы, тормозящие или даже поворачивающие этот процесс вспять и возвращавшие ситуацию к тому, какой она была лет за сто до этого. В какой-то момент Гракхи перешли к насильственным “революционным” действиям, потерпели поражение и погибли

Что это – революция или реакция? Впоследствии, пройдя через диктатуры Мария, Суллы и Цезаря, Рим “вышел” к империи, которая как минимум на двести лет “подморозила” то противоречие, которое с известной долей модернизации можно назвать “революция-реакция”, стала его снятием. Ну а потом все посыпалось окончательно. Но это было очень потом.

Другой пример – Мартин Лютер, с его обращением к истокам христианства, к Писанию. Это реакция или революция? И то и другое. А точнее, ни то ни другое, а нечто третье, в чем снимается противоречие между реакцией и революцией. И это не ситуация, в которой, как писали Маркс и Энгельс, реакция выполняет программу революции, а нечто качественно иное. Когда возможности реального исторического развития данной системы исчерпываются и начинается передел, “пересдача Карт Истории”, консервация становится архиреволюционным делом, а революция – консервативным актом. В такие периоды иначе, по-новому, прочитываются идеи мыслителей прошлого. Вот и теперь, похоже, необходима полная и тщательная ревизия европейской мысли, и начиная не с Просвещения – мелко плавают те, кто предлагает лишь это, – а намного раньше. Христианство и античная философия – вот “дно”, достигнув которого и от которого оттолкнувшись, нужно не просто переосмысливать, а, зная исторический результат 25 веков развития европейского, 20 веков христианского и 5 веков капиталистического исторических субъектов, осмысливать заново проделанный путь и создавать новую интеллектуально-смысловую систему, отбирая то, что годится из различных европейских традиций, включая марксистскую. Пожалуй, так можно выйти из социокультурного тупика, только так можно не позволить поглотить себя водовороту уходящего капитализма и не сгинуть вместе с ним. Используя в качестве аналогии рассказ Э.По “Низвержение в Мальстрём”, М.Маклюэн еще в самом начале 1960-х годов писал, что выжить в современном мире сможет только тот, кто сможет изучить ритмы и воздействие водоворота старых культур[100]. Лучшего проводника, чем Маркс, на пути такого изучения (или, по крайней мере, для значительной его части) найти трудно, ведь именно трирец со своим синтезно-перекрестным подходом полтора века назад попытался осуществить нечто подобное, но не преуспел. Вторая попытка. Пусть поработает. Смена вех: от революции к консервации. Диалектика.

Захотел ли бы Маркс пойти этим путем. Скорее всего да, ведь он был великим интеллектуальным авантюристом. Перефразируя Блока, можно сказать: “Маркс, дай нам руку, помоги в немой борьбе”. Ну, а если не захотел бы, что же делать? Руку на излом и вперед. Революционное насилие. Этому нас научил тоже он. Спасибо, Папа Карло, похожий на Карабаса-Барабаса. Спасибо, “Биг-Чарли”, пророк, который показал, как надо пересекать шварцшильдовский радиус эпох и быть радикальным, доходя до сути вещей.

Date: 2015-09-25; view: 309; Нарушение авторских прав