Монастырь святой Ольги

В 20-х годах XX столетия был закрыт и разграблен женский Мамкодский монастырь во имя святого великомученика Георгия. Монахини оказались бесприютными странницами в этом чуждом для них, страшном мире. Даже родные боялись принять монаха в свой дом и дать ему приют в наступившее кровавое время. Люди были совершенно бесправны. Злодеяния террористов минувших веков казались детской игрой перед террором государственной машины. По малейшему подозрению людей арестовывали, и редко кто возвращался назад. Большинство бесследно исчезало в лагерях или общих могилах.

Над изгнанными монахами осуществлялся негласный, но постоянный надзор: чтобы выявить людей, сочувствующих им. Поэтому перед такими изгнанниками часто даже родные брат или сестра захлопывали двери своего дома. Неизвестно, где им было лучше: в ссылке или в миру. Атеистическая власть поставила священников и монахов в положение прокаженных, к которым нельзя приблизиться без опасности для жизни. Любое уголовное преступление прощалось скорее, чем вера в Бога. Человек мог дружить с бандитами, проводить время с ворами без всяких нежелательных для себя последствий, но решившись принять в своем доме священника или монаха, он рисковал лишиться работы и куска хлеба. И уж во всяком случае имя его было бы занесено в черный список «неблагонадежных», который имелся в спецотделах всех учреждений, организаций и институтов. На каждом производстве был кабинет, где сотрудники занимались обработкой материалов слежки за каждым служащим и рабочим. Куда бы человек ни поступал или ни переезжал, эти материалы следовали за ним — из спецотдела в спецотдел.

И все же находились люди, которые проявляли христианское мужество и делились чем могли с теми, кто был приговорен к уничтожению этой видимой и невидимой властью. Своего апофеоза гонения на верующих достигли в 36–37-м годах. Затем их интенсивность, казалось, несколько уменьшилась, но лишь по одной причине: уже некого было уничтожать. Однако и тогда каким-то чудом еще оставались небольшие общины монахов, как после жатвы остаются еще колосья на поле. В числе таких общин были и Мцхетская Ольгинская обитель и Самтаврский монастырь святой равноапостольной Нины. Монахинь из них то изгоняли, то разрешали им возвратиться снова.

Несколько сестер из Мамкодского монастыря поселились в Ольгинском монастыре, где их приняла схиигумения Ольга. Среди них находилась монахиня по имени Ангелина, которую родители привели в обитель еще одиннадцатилетним ребенком (не могу сказать, по какой причине). Она так и осталась там жить, а достигнув необходимого для монашества возраста, приняла постриг. Впоследствии она стала игуменией Ольгинского монастыря и много сделала для его восстановления в послевоенные годы.

Когда меня рукоположили во иеромонахи, то отправили в Ольгинский монастырь для изучения церковного устава и практического богослужения. (В те годы в Грузии еще не были открыты семинарии, и подготовка священников происходила в самом храме.) Встретившая меня здесь игумения во все время моего пребывания в обители относилась ко мне с материнской любовью и заботой. Жаль, что понять и оценить подобное отношение удается порой лишь по прошествии многих лет…

В молодости мать Ангелина была уставщицей на клиросе и прекрасно знала богослужебный устав — эту сложнейшую науку о порядке и соединении храмовых служб, сочетание которых постоянно меняется. Она часто стояла не на игуменском месте, а на клиросе вместе с певчими перед раскрытыми книгами и, как помню, казалась мне лоцманом, который проводит корабль между камнями и скалами, уверенным взглядом определяя путь. В первое время она не только подсказывала мне, какие молитвы следует читать и какие священнодействия нужно производить, но нередко во время каждения водила меня по храму за руку и показывала, перед какой иконой надо остановиться, как произвести каждение и тому подобное. Известно, что даже священники, уже окончившие семинарию и академию и изучившие литургику, приступая вначале к самостоятельному служению, часто теряются. Но с матушкой я чувствовал себя, как человек с надежным проводником в лесу или в горах.

Мать-игумения неизменно присутствовала на всех храмовых службах, кроме немногих случаев, когда она уезжала из монастыря по делам. Эти службы были продолжительны, никаких сокращений не допускалось; на повечерии вычитывались положенные каноны, после Литургии или обедницы читались два акафиста. Акафисты читали монахини по очереди; если кто-либо отсутствовал по болезни или находился на послушании, то акафист читала сама игумения.

В послевоенное время идеологи атеизма изменили свои методы: кровавые разбойничьи гонения, осуществлявшийся по отношению к верующим геноцид сменились более осторожными (хотя и не менее коварными) способами борьбы. Монастыри стали посещать верующие паломники.

Среди местного населения мать Ангелина пользовалась уважением. Она обладала каким-то особенным даром говорить с собеседником на его языке, будь то ученый, простой крестьянин или рабочий. Во время войны в монастырский корпус вселили несколько курдских семей. Матушка сумела завоевать уважение и у этих людей, язычников-солнцепоклонников, и они, вопреки намерениям властей, которые специально поселили их в монастыре, не только не обижали монахинь, но и выказывали матушке-игумении всяческое почтение и даже целовали ей руку, как своим шейхам. Но все-таки это соседство было для монахинь тяжелым испытанием, поскольку шум и детский плач не могли не мешать их безмолвию и молитве.

После войны мать-игумения получила тайное пожертвование для того, чтобы иметь возможность предоставить курдам площадь для жилья в другом месте. Те, видимо, понимали неуместность своего пребывания в женской обители и потому согласились оставить монастырь. Получив для покупки жилища нужную сумму, они выехали из обители; при этом некоторые из них — женщины, тайно принявшие крещение,— прощаясь с игуменией, плакали, как бы расставаясь со своей родной матерью.

Ежегодно перед Великим постом на Масленой неделе в Ольгинский монастырь приходил Католикос-Патриарх Мелхиседек (Пхаладзе). Патриарх и игумения Ангелина знали друг друга на протяжении несколько десятилетий. Надо сказать, что Патриарх Мелхиседек, в миру Михаил, был человеком исключительных дарований. За всю историю Тбилисской Семинарии он был единственным учеником, который никогда не получал другой оценки, кроме высшего бала. Затем он поступил в Казанскую Духовную Академию. Его способности отмечал известный богослов Несмелов, желавший, чтобы молодой человек остался при Академии и занимался научной работой. Будучи студентом, Михаил настолько хорошо овладел греческим, что переводил на грузинский язык Геродота (эти переводы хранятся в библиотеке Тбилисского университета), а помимо того, самостоятельно изучил высшую математику. Он разработал оригинальный метод вычисления пасхалий, имеющий значение для исторической хронологии. Еще до принятия сана, являясь преподавателем математики, Михаил разрабатывал также математическую теорию шахмат. Кроме того, будущий Патриарх был церковным композитором и оставил несколько музыкальных литургических произведений, в том числе Херувимскую песнь. Он часто присутствовал при богослужении в Сионском соборе в будничные дни и любил сам читать шестопсалмие, причем читал удивительно проникновенно и величественно: казалось, он приносит покаяние за народ.

Вскоре после рукоположения во священники у него умерла супруга, и он принял монашество с именем Мелхиседек. Жизнь его была полна скорбей. Власти преследовали его, не давали ему служить. Рассказывают, что после епископской хиротонии владыка Мелхиседек был направлен в Сухуми. Первую свою проповедь он начал словами псалмопевца: Сказал безумец в сердце своем: нет Бога (Пс. 13, 1). В то время эти слова воспринимались как оскорбление атеистической власти, и владыка оказался в положении человека, окруженного сворой разъяренных псов. Многие годы он оставался практически без средств пропитания — с детьми, которым надо было помогать. Наконец Патриарх Каллистрат выпросил для него, как большую милость, место при кладбищенской церкви, где владыка Мелхиседек, в то время уже митрополит, служил панихиды на могилах. Затем трагически погибла его дочь, и он всецело посвятил себя Церкви.

Вид Патриарха Мелхиседека был спокойный и величественный. В нем чувствовалось истинное достоинство патриарха: даже во времена преследований и гонений, служа в полупустых храмах, он оставался духовным вождем своего народа. При нем были восстановлены и открыты такие известные в Грузии храмы, как Бодбийская церковь святого великомученика Георгия, где находятся мощи святой равноапостольной Нины, просветительницы Грузии, храм Моцамета, куда были вновь перенесены мощи святых великомучеников Давида и Константина, князей Арагветских, Илорский храм святого Георгия, а также другие храмы.

В Патриархе Мелхиседеке сочетались строгость и милосердие. Он наказывал виновных вплоть до отлучения от Церкви, чтобы сохранить святость алтаря, но прощал, когда видел искреннее раскаяние человека. Говорил он немного, но чувствовалось, что каждое слово его продумано и как бы взвешено на весах.

Патриарх относился с одинаковой любовью к людям всех национальностей, никто не чувствовал себя под его святительским омофором пасынком. Но в то же время люди чувствовали, как любит он свою многострадальную отчизну, ее историю, традиции, которых не могли уничтожить и мутные волны революции. Можно сказать, что его первой любовью была Церковь, а второй — Грузия. Эта любовь была чужда гордости и кичливости, свойственных людям с низкой духовностью, поверхностным умом и узкой душой,— такие люди обычно гордятся тем, чего не имеют сами. Напротив, любовь Патриарха Мелхиседека к Грузии имела ту благородную форму и ту внутреннюю красоту, которые помогали и другим лучше почувствовать и полюбить эту страну. Патриарх особенно почитал чудотворную Дидубийскую икону Божией Матери и перед решением тех или иных сложных вопросов приезжал в Дидубийский храм (обычно — поздно вечером, когда там не было народа) и подолгу молился Божией Матери, прося у Нее ответа и помощи. Патриарх Каллистрат был любимцем грузинского народа, а патриарх Мелхиседек — его достойным преемником.

Часто посещал Ольгинский монастырь и митрополит Ефрем (Сидамонидзе) [см. Примечание 6], также будущий Католикос-Патриарх Грузии, племянник другого Католикоса-Патриарха, Леонида (Окропиридзе) [см. Примечание 8], который умер в 1921 году, через два года после своей интронизации при загадочных обстоятельствах (некоторые подозревали, что смерть его была насильственной). Владыка Ефрем начал свой монашеский путь после окончания университета, в Шио-Мгвимском монастыре. Вскоре, однако, монастырь был закрыт. Большинство монахов оказалось в тюрьмах и ссылках. Тяжелым и во многом трагичным был и жизненный путь Патриарха Ефрема. Он подвергался гонениям, его лишали возможности служения. Действующих храмов становилось все меньше, и одно время, будучи уже епископом, он занимал место священника в тбилисском храме святой великомученицы Варвары. В ту пору в храме не было даже пономаря, и сам епископ разжигал кадило, а после службы убирал алтарь.

В 30-е годы его арестовали, и он пережил все ужасы застенков и лагерей. В это тяжелое время игумения Ангелина с помощью некоторых людей посылала ему передачи, но затем и это было запрещено. Его выпустили из заключения в последний год войны в тяжелом состоянии, почти умирающим от голода. По дороге в одежде арестанта он пришел к Новосибирскому епископу Варфоломею (Городцову) в кафедральный собор и попросил у него благословения. Владыка вместо благословения взял его за руку, пристально посмотрел на него и сказал: «Я не благословляю архиереев». Епископ Ефрем спросил: «Откуда вы знаете, кто я?». Тот ответил: «Я вижу в вас архиерея. Куда вы едете из заключения?».— «К себе на родину, в Грузию». Тогда владыка Варфоломей сказал: «Может быть, вы не знаете меня, но слышали обо мне. Я служил в Грузии много лет. Мое имя тогда было протоиерей Сергей Городцов».— «Конечно, я вас знаю. На вас террористы сделали покушение, и вы были тяжело ранены»,— отвечал епископ Ефрем. Тот сказал: «Я до сих пор вспоминаю Грузию и люблю ее».

Патриарх Ефрем рассказывал, как епископ Варфоломей повез его в свой дом. Тогда автомобилей у епископов еще не было, и они сели в открытую коляску, запряженную лошадью. Люди удивлялись, видя в коляске рядом с архиереем человека в оборванной одежде…

В течение нескольких недель владыка Варфоломей ухаживал за епископом Ефремом. Он пригласил врачей, и те сказали, что владыке Ефрему в течение долгого времени нельзя есть твердую пищу, потому что от голода стенки его желудка стали настолько тонкими, что может быть прободение со смертельным исходом. Его прежде всего искупали, сожгли его одежду, дали новую и затем понемногу начали кормить какой-то жидкой кашей. Патриарх Ефрем рассказывал, что на другой день он увидел на кухне у епископа свежий хлеб и ему так захотелось съесть его, что он, несмотря на запрещение, отломил кусок и быстро, чтобы не видели, проглотил его — и тут же почувствовал сильные боли. Опять позвали врачей, и каким-то образом кусок был извлечен. Епископ Варфоломей сказал владыке Ефрему, что не отпустит его из своего дома в дорогу, пока не получит разрешения от врачей. При этом он предложил ему служить вместе с ним по праздникам в кафедральном соборе.

Когда епископ Ефрем приехал в Тбилиси, то прежде всего, не заходя никуда, он пришел в храм святой великомученицы Варвары. Волнение настолько охватило его, что он сел прямо на ступени и, опустив голову, заплакал навзрыд. Из храма к нему вышел священник; узнав, что перед ним епископ Ефрем, вернувшийся из ссылки, он заплакал вместе с ним. Собрались верующие. При виде больного и изможденного архиерея в гражданской одежде одни также не могли удержаться от слез, другие поздравляли его, третьи обнимали и целовали ему руки. Затем они вошли в храм. Ефрем стал громко благодарить святую Варвару за свое спасение. Он еще в заключении дал два обета: если вернется живым, то, во-первых, босиком пройти от Сионского собора до храма святой Варвары, а во-вторых, от Мцхеты пешком дойти до Шио-Мгвимского монастыря. На праздник великомученицы Варвары, память которой совершается в декабре, епископ Ефрем в сопровождении нескольких людей исполнил свой обет, пройдя босиком около пяти километров.

Посещая Ольгинский монастырь, владыка Ефрем беседовал с сестрами обители, рассказывал им о своей жизни, а когда видел кого-либо из них печальной или унылой, то старался ободрить шуткой.

В конце жизни игумения Ангелина тяжело заболела. Ее разбил паралич, она уже не могла ходить, но ее на коляске возили в храм, где она слушала службу. Дал ей схиму, а затем похоронил уже не епископ, а Католикос-Патриарх Ефрем. Могила игумении Ангелины находится у западной стены храма.

Благочинным Ольгинского монастыря в то время был архимандрит Зиновий (Мажуга), впоследствии митрополит Тетрицкаройский. Это был человек во всех отношениях замечательный. В отроческих еще годах он поступил в Глинскую пустынь, где исполнял различные послушания. После закрытия и разгрома монастыря переехал в Грузию и поселился в Сухумской «пустыни». Он был делателем непрестанной Иисусовой молитвы, и какой-то особенный внутренний свет озарял его лицо.

Владыка неоднократно подвергался арестам и ссылкам, но даже там, как бы в преддверии ада, он своим смирением и терпением завоевывал уважение как у преступников, так и у надзирателей тюрем, следователей и судей, которые большей частью были в то время попросту садистами, наслаждавшимися болью своих жертв и своей звериной властью. Владыка Зиновий говорил, что в ссылке получил разрешение уединяться в лес для молитвы, что было неслыханным доверием к заключенному, поскольку уход в лес считался бегством и человека, который решился бы на такое самовольно, охрана могла убить на месте. В воскресные и праздничные дни он пользовался этим разрешением: уходил на берег небольшого пустынного озера и молился. Владыка рассказывал, что однажды в праздник Божией Матери получил там некое знамение о своем освобождении, но не рассказывал, что это было за знамение.

В 1950 году Патриарх Каллистрат назначил отца Зиновия настоятелем Александро-Невской церкви в Тбилиси и возвел его в сан архимандрита. Тогда для жилья ему было отведено помещение около храма, состоявшее из двух маленьких комнаток. Впоследствии, когда он стал епископом, то эти две комнатки так и остались его архиерейскими апартаментами.

Владыка Зиновий был аскетом в миру. Молитвенное правило он большей частью совершал ночью, а день его с утра до вечера принадлежал храму и людям. Главным молитвенным деланием владыки была, как уже говорилось выше, внутренняя Иисусова молитва, не прерывавшаяся у него даже во время бесед. Редко можно встретить человека, жизнь которого была бы так неразрывно связана с храмом, как жизнь митрополита Зиновия. Он собрал вокруг церкви монашествующих, которые исполняли различные должности, в основном, клиросное послушание. При этом владыка входил не только в их духовные, но и в житейские нужды, заботился о них, как отец о детях. После вторичного закрытия Глинской пустыни многие ее монахи нашли себе приют у владыки Зиновия, а некоторые из них так и остались в Грузии на всю жизнь.

Нередко владыка оказывал людям милость тайно, о чем узнавали уже потом и случайно. Некоторые монахи рассказывали мне, что когда они стояли в храме, то владыка Зиновий, проходя мимо них и благословляя, незаметно давал им деньги. Он ежедневно присутствовал на всех службах, совершавшихся в храме, и на Литургии вынимал множество частиц за живых и усопших, за тех, кого он знал и о ком его просили молиться. В своей личной жизни владыка отличался простотой и невзыскательностью, но церковные службы проводил с особым торжеством и благолепием. После кончины митрополита Зиновия Католикос-Патриарх всея Грузии Илия II (Шиолошвили) [см. Примечание 9] благословил похоронить его в храме. «Хорошо, что владыка не только духом, но и телом будет пребывать с нами»,— сказал при этом Патриарх.

На гробнице владыки Зиновия всегда лежат цветы, как знак благодарной памяти паствы о своем наставнике и отце.

Из святых покойный митрополит особенно любил святителя Николая и советовал во всех скорбях и нуждах обращаться к нему, а если есть возможность, то как можно чаще читать акафист этому замечательному чудотворцу. Также любил он молиться мученику Иоанну Воину и преподобному Серафиму Саровскому. В последние годы своей жизни он принял тайный схимнический постриг с именем Серафим. О нем, как и о преподобном Серафиме, можно сказать словами тропаря: «От юности Христа возлюбил еси».

После смерти митрополита Зиновия я дважды видел его во сне. Первый сон: после погребения он лежит во гробе, как живой. Ночь. Храм закрыт. Кто-то стучится со стороны двора в двери храма и просит у митрополита благословения. Тот встает, протягивает руку для благословения, и вдруг рука его удлиняется и достигает двери храма; он благословляет и снова ложится в гроб. Я думаю, смысл сна был таков: владыка быстро откликается на молитвы людей, даже те, кто по своим грехам находится за дверями храма (как в древности — несущие епитимью), не лишаются его помощи и благословения, и о них возносится к престолу Божию его молитва.

Второй сон. Также ночь. Храм освещен, и владыка ходит по храму, внимательно осматривая каждый уголок. Значит, он не ушел от нас, он здесь, он как живой с нами, он незримо посещает храм, в котором был настоятелем тридцать пять лет.

Когда еще при жизни владыки Зиновия я спрашивал его об Иисусовой молитве, то он говорил, что не следует стремиться к каким-либо «высоким степеням» и к особой концентрации мысли, а нужно говорить молитву в простоте сердца, как живому Богу, Который близок нам, как наша душа. Он советовал пользоваться минутами одиночества и отгонять помыслы Иисусовой молитвой. Такое делание владыка считал выше чтения книг. Он повторял, что Иисусова молитва прививается к смиренному сердцу. Своим близким владыка Зиновий рассказывал, что Иисусову молитву он приобрел в молодости, когда жил в пустыни, а в миру старается сохранить ее. До архиерейской хиротонии владыка иногда вспоминал свои монашеские послушания: то сошьет рясу, то сделает из камней четки. По молитвам Божией Матери перед ним не раз открывались ворота тюрем и лагерей, из которых обычно выносили трупы. А теперь мы верим, что также по молитвам Божией Матери и преподобного Серафима он получит на небесах истинную свободу и вечную радость.

Ольгинский монастырь расположен между гор, и большую часть года он скрыт от солнечных лучей. Человеку, попадающему туда, кажется, что он — в ущелье, где царят тишина и полумрак. Внизу, под монастырем, струится источник чистой горной воды; чудный вид на город открывается с площадки горы. С запада Мцхету окаймляет река под названием Мтквари (а у греческих историков — Кура,— возможно, от слова «кир», то есть господствующий, — самая большая река в Грузии). Ее мутные волны похожи на старое потемневшее серебро. С юго-востока, как пограничная полоса, отделяет Мцхету от горного хребта стремительный поток горной реки Арагви, воды которой прозрачны и чисты, как стекло. Здесь, на месте слияния двух рек, произошло крещение Грузии. Недалеко от берега Куры высится, как утес, собор Животворящего Столпа — Светицховели. Там находится величайшая святыня Грузии — Хитон Господень, благодаря чему Мцхета с давних времен называется вторым Иерусалимом. К северу от Светицховели, как его младший брат, стоит другой храм, называемый Самтавро — княжеский. На этом месте поселилась святая Нина; там, где была ее убогая хижина, построена часовня. Мцхета — древняя столица Грузии, которую основал, по преданию, Мцхетос, внук родоначальника кавказских народов Таргамоса. «Мцхета» означает также помазание елеем, то есть милость Божию. В духовном плане Мцхета и по сей день остается столицей Иверии, а ее собор Светицховели — троном Божества.

На востоке от Мцхеты на вершине горы построена церковь, называемая Джвари (Крест), где хранился сделанный из мироточивого кедра [1] крест, в который была вложена частица от Голгофского Креста. Во многих псалмах воспета святым царем Давидом гора Сион. Сион — значит сторожевая башня. Когда-то на вершине Сиона стояла башня, с которой воины, охраняющие город, наблюдали за окрестностями: не приближаются ли к Иерусалиму вражеские отряды, чтобы внезапно напасть на него. Так и Джвари похож на сторожевую башню, охраняющую Мцхету. Иногда он кажется короной, венчающей главу горы, иногда — рукой, поднятой над Мцхетой для благословения. Есть предание, что в древности между Джвари и Светицховели была протянута лестница в виде цепи, по которой, как по мосту над бездной, богомольцы и монахи могли подниматься из Мцхеты к Джвари и спускаться обратно. Но кто ступал на эту лестницу без покаяния в грехах или шел без молитвы, погруженный в суетные мысли, тот срывался и падал вниз. С каждым годом все меньше людей могло проходить по этому воздушному пути, а затем под тяжестью человеческих грехов разорвалась сама цепь.

Мцхета, окруженная горами, отливающими зелеными, синими и желтыми красками, похожа на чашу из разноцветного хрусталя. Кажется, что Светицховели — это каменная грудь Грузии, в которой бьется ее живое сердце.

С уступа скалы невдалеке от Ольгинского монастыря можно было часами любоваться этим святым городом. Да, уже нет царских дворцов, многие храмы лежат в развалинах, место древних хижин и княжеских замков заняли другие строения, а улицы, выложенные плитами, покрыл асфальт и сковал цемент. Но это — только саркофаг, скрывший от взоров людей облик древней Мцхеты. Благодать ее святынь нельзя уничтожить: ее земля так же свята, как в прежние века, и от Светицховели, подобно подземным водам, струится благодать Божия во все концы Грузии.

Прежде я очень любил время сумерек, когда в небе одна за другой вспыхивают звезды и вместе с ними зажигаются огни в городе, как звезды, упавшие на землю, или как небесные огни, отражающиеся в озере. Силуэты гор становятся все темнее, и в этот час словно прерывается протяженность веков; время как бы обращается вспять, и передо мной — Мцхета, где дева Нина молится в своей хижине о просвещении Грузии, где строят храмы святые цари, куда люди со всех концов страны идут на поклонение Хитону Господню.

Из-за гор восходит луна, как ночное солнце, и озаряет своим голубоватым светом вершины скал. Кажется, что она черпает из звездного моря струи серебра и выплескивает их на землю. Луна скрывается за горизонтом, и снова надо всем опускается таинственный полог мглы. Слышатся негромкие удары в било, призывающие монахинь на ночную молитву. В своих темных одеяниях они быстро и бесшумно, как тени, одна за другой идут в храм.

Наступает время рассвета. Желтая полоса прорезает восток, точно в крепости ночи сделан пролом, и первые лучи, как войско, врываются внутрь ее. Падают стены этой крепости; огненные лучи зари охватывают небосвод, вырывают у ночи собор Светицховели, и он, как царский дворец, высится над Мцхетой в своей дивной красоте.

В Иерусалиме, в храме Воскресения, очерчен круг с надписью: «Центр земли». Здесь происходили самые важные события в истории человечества, а точнее, в истории всего космоса. Подобно сему и место, где лежит Хитон Господень,— это то основание, на котором, образно говоря, стоит вся Грузия. Отсюда началась христианская Иверия, здесь она черпала силы, которые сохранили ее в бурях истории, когда царства и народы гибли и тонули, как обломки кораблей. Животворящий Столп — это невидимая рука, которая держит Грузию, как рука матери держит ребенка.

Восходит солнце — словно написанная кем-то картина засияла вдруг всеми красками палитры. Горы становятся похожими на синие, голубые и оранжевые цветы. Но второе солнце, которое льет свой свет из земли,— это Хитон Господень, а второе небо над Мцхетой — собор Светицховели.

Примечание:

[1] Здесь необходимо напомнить древнее предание о перенесении в Грузию Хитона Господня. Первой по времени святой Грузинской Церкви почитается блаженная Сидония, мцхетская иудейка, сестра раввина Элиоза. Она никогда не видела Христа, но, услышав о Нем, поверила в Него как в Спасителя мира. Когда ее брат отправлялся с паломниками в Иерусалим (это было в год казни Спасителя), она просила его привезти ей в благословение какую-нибудь вещь, принадлежащую Христу. Элиоз выполнил просьбу сестры. Он находился у Голгофы при распятии Спасителя, купил Его Хитон у одного из воинов и привез это сокровище в Мцхету. Услышав от брата о крестных страданиях Христа, Сидония, прижав Его Хитон к груди, пала мертвой. Никакая сила не могла уже разжать рук девушки. Ее так и погребли с Хитоном на груди. Впоследствии на месте погребения Сидонии вырос кедр, покрывавший ее могилу своими корнями. Больные птицы прилетали к кедру, клевали его хвою и улетали здоровыми; приходили к нему в поисках исцеления и дикие звери. При этом из кедра, по древним свидетельствам, источалось чудесное миро. Позднее верхняя часть дерева была спилена, и из нее изготовили несколько крестов. А основание сохранилось; именно за ним утвердилось название «Животворящий Столп». И когда на могиле Сидонии был выстроен собор Светицховели, то Столп оказался внутри него, как бы в неком ковчеге.