Неведомая страна

И вот однажды, отчитавши урок по Французской революции, я прихожу домой и вижу, что моя жена успела совершить воистину революционный – и таинственный – шаг…

Я поворачиваю ключ в замке. Я слышу звуки, похожие на плач младенца. Я думаю: наш золотой ретривер, Падди, подхватил какую-нибудь собачью болезнь, от коих собакам полагается скулить. Но – снова тот же самый звук. Я вхожу в гостиную. И – вот она, тут как тут, сидит на диване, в пятницу, вечером, в половине пятого, ждет меня с работы, с младенцем на руках.

«Я же тебе говорила. Смотри. Говорила же, правда? Вот! Я говорила, что у меня будет ребенок».

И она никак не похожа на гнусного детокрада, не похожа на закоренелую преступницу. Она похожа на молоденькую маму, которая впервые в жизни стала мамой. С ее лица спадает привычная последовательность масок (женщина климактерического возраста, бывший соцработник, на-всю-оставшуюся-жизнь умрем-но-не-сдадимся наперсница учителя истории); она вся сплошь – невинность и девическая кротость. Мадонна – с младенцем.

«Господи Всемогущий!..»

Теперь следи за каждым своим шагом, учитель истории. Может быть, это совсем не твоя область. Может быть, история теряет здесь силу, а время течет вспять. Перед тобой твоя жена; ты знаешь, Мэри, та самая, которую, так тебе казалось, ты знаешь. Но, может быть, это неведомая страна.

«Мэри, какого черта?..»

«Я тебе говорила…»

«Но как?..»

Сомнений быть не может, лик ее безоблачен и ангелоподобен. Пятьдесят два года. Она красавица.

«Взгляни. Подойди и взгляни».

«Где ты его взяла?»

«У Бога. Бог мне его дал».

«Мэри, ты хорошо себя чувствуешь?»

«Смотри».

Ваш учитель истории стоит в дверях, застывши перед странной этой сценой Рождества, в позе пораженного священным трепетом пастуха (снаружи, в ночи, стадо его учеников разбрелось кто куда, узнав, что забрезжила заря новой эры). В деснице у него – вместо посоха – ключ от парадной двери; в шуйце – вместо светильника – старенький потрепанный учительский портфель, скромный символ профессии.

Он делает шаг вперед. Подходит к дивану. Но не склоняет головы перед завернутым в одеяло младенцем (красное, сморщенное лицо, маленькие беспокойные ручонки), не преклоняет колен, не складывает ладоней и не позволяет взору своему застыть в почтительном изумлении.

В глазах у него застыло неверие. Ребенок вопит. Но он настоящий.

«Мэри, будет лучше, если ты объяснишь мне все как есть».

«Ну вот, из-за тебя он расплакался».

«Откуда ты его?..»

«Я тебе уже сказала».

«Это… Это же полная чушь».

«Ну, ну. Тише, мой маленький».

Девочка с куклой.

«Ты должна мне сказать. Там, откуда ты – взяла – этого ребенка…»

«Не пугай его».

Она глядит на мужа широко раскрыв глаза, взгляд туманный.

Засим – поразительная сцена, где всякие добрые чувства сведены на нет изрядной дозой шутовской Заботы. На месте НСПЖД [47], пожалуй, следовало бы обратить внимание. Муж хватается за ребенка. Жена прижимает младенца – зашедшегося криком – к груди. Встретив сопротивление, муж начинает трясти жену за плечи. Сильная качка, против всяких ожиданий, успокаивает ребенка; но теперь начинает кричать жена.

«Ты должна мне объяснить».

Но правды таким способом не добиться – не вытрясти силой.

Муж снова переключается на ребенка. Он тянет. Жена перестает кричать и тоже тянет, на себя.

«Отдай его мне!»

«Нет».

«Он чужой. Ты же его украла».

«Нет. Он мой. Наш».

Полюбуйтесь на своего учителя. Чуть дело дошло до дела – куда там нудные морали и мелом по досточке скрып, – тут сцена времен голоцена. Полюбуйтесь на него, вовлеченного в акт элементарного насилия. Обратите, для контраста, внимание на изысканную обстановку, на фоне которой происходит главная заваруха: в комнате сохранен присущий ей от рождения аромат эпохи позднего Регентства, вещи подбирались со вкусом, на протяжении тридцати лет: старый фарфор, кожаные переплеты, Крукшенковы гравюры. [48]Настоящий музей. Обратите внимание на вазу «челси» на столике, которая, в результате толчка, полученного от диванчика, который в свою очередь приведен в движение перипетиями отчаянного этого противоборства, бухается вниз со своего нашеста и разбивается вдребезги. Обратите внимание также и на золотого ретривера, поднятого ото сна с любимого своего коврика в углу кухни, как он врывается в комнату и вносит свою долю оглушительного лая в общую кучу-малу из воплей, детского плача и бьющегося об пол антиквариата.

«А эти синяки, мистер Крик, – на руках и на верхней части туловища ребенка?»

«Результат моих попыток отнять ребенка у жены. Я хотел как можно быстрее вернуть его туда, откуда она его принесла».

«Из чего мы можем сделать вывод, что ваша жена оказывала подобным попыткам сопротивление – и, следовательно, расценить ее умысел в данном случае?..»

Жена тянет на себя. Муж на себя. Одеяльце разворачивается. Собака лает, не желая оставаться в стороне от таких веселых игр. Лицо у жены кривится – у ребенка тоже. Муж тянет и никак не может отделаться от ощущения, что пытается оторвать у собственной жены некую часть ее тела. Отнять у нее жизнь.

А может, так оно и есть. Потому что, выпустив в конце концов ребенка, уступивши силе, жена оседает, падает на диван, прячет лицо в подушках, плачет, поворачивает голову, протягивает к нему руку и кричит: «Это мой ребенок! Это же мой ребенок…»

И мужу, который оказывается в роли уже не объятого священным трепетом пастуха, но безжалостного Ирода, приходит в голову мысль: а если все-таки, а вдруг…

Но ребенка он ей не отдает. Не думая, чисто инстинктивно, кладет ему на лобик руку, просто чтобы успокоить. Шшш-шш. Он обнимает ребенка, а хочется ему обнять жену. Он не может одновременно обнять и жену и ребенка. Но если он оставит ребенка, чтобы обнять жену, жена может снова схватить ребенка.

Он делает шаг вперед. Кладет ребенка на откидную доску розового дерева бюро, вне досягаемости как жены, так и хватающего пастью воздух пса. Он садится на диван, приподнимает жену от подушек, обнимает ее покрепче и начинает говорить самые невероятные вещи:

«Ты моя деточка. Ты моя деточка…»

Можете себе представить, чтобы ваш ученый и многомудрый Крики лепил подобную чушь? Но, приглядитесь-ка повнимательней – ваш Крики плачет.

Он укачивает ее, как маленького ребенка, былое божество его нелегких школьных лет.

«Мэри, объясни ты мне…»

Золотой ретривер, оставшись не у дел, кладет голову на диван; тявкает, скулит. Ваш учитель истории вдруг, ни с того ни с сего, отвешивает ему пинка, резко, яростно.

«Как же так? Ну почему? Почему?»

«Бог мне велел. Бог…»

Но Бог давно уже никому ничего не говорит. Ты что, не слышала об этом, Мэри? Он давно уже перестал разговаривать. Он даже и не смотрит больше, оттуда, с небес. Мы выросли, и он нам теперь без надобности, Отец наш Небесный. Мы сами с усами. Вот он и отдал мир нам на откуп, делайте, мол, что хотите. В Гринвиче, посреди огромного мегаполиса, где когда-то люди выстроили обсерваторию специально для того, чтобы можно было вернуть Богу взгляд, по ночам теперь, на фоне золотой авроры уличных огней, не увидать даже и взвеси Божьих звезд.

Бог, он для простых, для отсталых людей во всяких Богом забытых местах.

«Мэри, чей это ребенок?»

«Я тебе уже сказала».

«Откуда он взялся?»

(Он по-прежнему укачивает ее, а на полу осколки фарфора, а стильные часы на каминной полке бьют половину пятого, а пес оплакивает разбитую челюсть, а ребенок надрывается и опаснейшим образом перекатывается на секретере.)

«Он велел мне…»

«Мэри!

«Ну ладно, ладно. Я взяла его в „Сейфуэйз“. Я взяла его в льюишэмском „Сейфуэйз“. [49]