Галицийская школа

Уже к концу прошлого столетия Галицию стали называть «украинским Пьемонтом», уподобляя ее роль той, которую Сардинское королевство сыграло в объединении Италии. Несмотря на претенциозность, это сравнение оказалось, в какой-то степени, верным. С конца 70-х годов, Львов становится штаб-квартирой движения, а характер украинизма определяется галичанами. Здесь выдаются патенты на истинное украинофильство и здесь вырабатывается кодекс поведения всякого, кто хочет трудиться на ниве национального освобождения. Широко пропагандируется идея национального тождества между галичанами и украинцами; Галицию начинают именовать не иначе, как Украиной. Сейчас, благодаря советской власти, это имя столь прочно вошло в употребление, что только историки знают о незаконности такого присвоения. Если на самой Украине оно возникло лишь в конце XVI, в начале XVII века и до самого 1917 г. жило на положении прозвища, не имея надежды вытеснить историческое имя Малороссии, то в Галиции ни народ, ни власти слыхом не слыхали про Украину. Именовать ее так начала кучка интеллигентов в конце XIX века.

Несмотря на все ее усилия, «Украина» и «украинец» дальше страниц партийной прессы не распространялись. Было ясно, что без чьей-то мощной поддержки чужое имя не привьется. Возникла мысль ввести его государственным путем. У кого она возникла раньше, у галицких украинофилов или у австрийских чиновников — трудно сказать. Впервые, термин «украинский» употреблен был в письме императора Франца Иосифа от 5 июня 1912 г. парламентскому русинскому клубу в Вене. Но поднявшиеся толки, особенно в польских кругах, вынудили барона Гейнольда, министра внутренних дел, выступить с разъяснением, согласно которому термин этот употреблен случайно, в результате редакционного недосмотра. После этого официальные венские круги воздерживались от повторения подобного опыта.[164]Только в глухой Буковине, откуда вести не проникали в широкий мир, завели, примерно с 1911 г., обычай требовать от русских богословов, кончавших семинарию, письменного обязательства: «Заявляю, что отрекаюсь от русской народности, что отныне не буду называть себя русским, лишь украинцем и только украинцем». Священникам, не подписавшим такого документа, не давали прихода.[165]

В 1915 г., членам австрийского правительства представлена была записка, отпечатанная в Вене в небольшом количестве экземпляров под заглавием «Denkschrift ber die Notwendigkeit ausschliesslichen Gebrauches des Nationalnamen 'Ukrainer'».

Австрийцев соблазняли крупными политическим выгодами, могущими последовать в результате переименования русинов в украинцев. Но имперский кабинет не прельстился такими доводами. Весьма возможно, что на его позицию повлияло выступление знаменитого венского слависта академика Ягича. «В Галиции, Буковине, Прикарпатской Руси, — заявил Ягич, — эта терминология, а равно все украинское движение, является чужим растением, извне занесенным продуктом подражания… О всеобщем употреблении имени «украинец» в заселенных русинами краях Австрии не может быть и речи; даже господа подписавшие меморандум едва ли были бы в состоянии утверждать это, если бы они не хотели быть обвиненными в злостном преувеличении».[166]

Другая подобная же попытка относится к 1923 году, когда Галиция находилась в составе возродившегося польского государства. Исходила она от Наукового Товариства им. Шевченко во Львове, которое особым меморандумом просило отменить запрет, наложенный кураторией львовского учебного округа на названия «Украина» и «украинец» в отношении Галиции и русинов.[167]Демарш этот, так же, как в 1915 г., никакого успеха не имел. Утвердили и узаконили за Галицией название Украины большевики, в 1939 г., после раздела Польши между Сталиным и Гитлером. Они еще задолго до захвата Галиции начали именовать ее «Западной Украиной», что оказалось чрезвычайно удобным с точки зрения последовавшего «воссоединения».

Но не только по именам, а и по крови, по вере, по культуре, Галиция и Украина менее близки между собой, чем Украина и Белоруссия, чем Украина и Великоруссия. Из всех частей старого киевского государства, Галицкое княжество раньше и прочнее других подпало под иноземную власть и добрых 500 лет пребывало под Польшей. За эти 500 лет ее русская природа подверглась величайшим насилиям и испытаниям. Ее колонизовали немецкими, мадьярскими, польскими и иными нерусскими выходцами. Особенно жестоким был их наплыв при Людовике Венгерском, когда Галиция (Червонная Русь) отдана была в управление силезскому князю Владиславу Опольскому, человеку совершенно онемеченному. Он роздал немцам и венграм множество урядов, земельных владений, населил ими русские города, развил широкую сельскую колонизацию, посадив на галицийския земли немецких крестьян дав им важные льготы по сравнению с коренным населением. Пусть не этим «привилегированным» удалось онемечить галицийцев, а сами они руссифицировались, но с тех пор в жилах галичан течет немало чужой крови.

К расовым отличиям надлежит прибавить отличия религиозные. Галиция первая из древних русских земель отступила от православия и приняла Унию.

Наконец, язык ее совсем не тот, что в Надднепрянщине. Даже наспех созданная «литерацка мова», объявленная общеукраинской, не способна скрыть существования двух языков, объединенных только орфографией.

Это нетрудно установить, положив книжки Квитки-Основьяненко, Шевченко, Марко Вовчка рядом с произведениями Вагулевича, Гушалевича, Ивана Франко и других галицийских писателей. До последней четверти XIX века, ни галицийская литература на Украине, ни украинская в Галиции — не были известны. Взаимное ознакомление началось после того, как возникло общеукраинское движение. Только тогда в Галиции стали популяризировать Шевченко, а на Украине русинских авторов.

Известный историк литературы А. Н. Пыпин в свое время писал: «Галицийской литературе не принадлежат произведения той нашей литературы малорусской, которая развивалась уже в периоде разделения западного и восточного края южной Руси, под влиянием жизни и образованности общерусской. Начиная с Котляревского и даже еще раньше, условия нашей малорусской литературы были уже иные, чем условия книжности галицко-русской, и произведения малорусские усваиваются галичанами опять с известной долей искусственности». То же утверждает и Драгоманов, полагающий, что галицкую и украинскую литературы «треба вважати, коли не за зовсим окремы, то же дуже одминны одна вид другой».[168]

Нельзя забывать и о школе. Украина училась в общерусских школах, читала русския книги и впитывала русскую образованность, Галиция училась по-польски, а потом, в XIX веке, по-немецки. Несмотря на сильное развитие руссофильства, во второй половине XIX века, каждый образованный галичачин гораздо меньше имел понятия о Пушкине, Гоголе, Лермонтове, Гончарове, Толстом, Достоевском, чем о Мицкевиче, Словацком, Выспянском, Сенкевиче. Замечено, что даже сведения о России и Украине почерпались галичанами, чаще всего, из немецкой печати. Удивительно ли, что ко многим вопросам кардинальной важности украинцы и галичане относились и относятся по-разному? Трудно, например, найти образованного украинца, который бы порицал кн. Владимира Святого за насаждение на Руси византийской культуры. Для галичан это одиозная личность. Он для них, прежде всего, не «святой», а только «великий», а историческая его миссия всячески осуждается: он дал Руси не ту веру и не ту культуру, которую следовало бы…

«Лихий вплив (влияние) православного Царьгороду не дав нашим силам сконсулидуватися, выкликував революции, деморализував тим самым населення». Так писал о. Степан С. Шавель в канадской газете «Украинськи Висти».[169]Царьград и Москва — два злых гения. «Москва вчила нас, як бунтуватися проти гетманив, Царьгород бунтував одного князя проти другого. Ни вид Москви, ни вид Царьгороду ничого доброго ми не навчилися, бо сами вони ничого доброго не посидали. Ни Царьгород, ни Москва не посидали принципив на яких моглаб була развинути украинська культура». Галичане не любят культурного прошлого южной Руси. Нелюбовь эту можно встретить не только в писаниях простого униатского священника, но на страницах ученых произведений галицийских профессоров, вроде Омельяна Огоновского.

* * *

С тех пор, как после раздела Польши Галиция перешла под власть Австро-Венгрии, она представляла глубокую провинцию, где племя русинов или рутенов, как его называли австрийцы, насчитывавшее в XIX в. менее двух миллионов душ, жило вперемежку с поляками. Преобладающее, попросту говоря, господствующее положение принадлежало полякам. Они были и наиболее богатыми, и наиболее образованными; представлены, преимущественно, помещиками, тогда как русины почти сплошь крестьяне и мещане. Драматический момент во взаимоотношениях между Русью и Польшей заключается в том, что там, где эти две народности тесно сожительствовали друг с другом, первая всегда находилась в порабощении и в подчинении у второй. Русинская народность стояла накануне полной потери своего национального обличья. Все, что было сколько-нибудь интеллигентного и просвещенного (а это было, преимущественно, духовенство), говорило и писало по-польски.

Для богослужебных целей имелись книги церковнославянской печати, а все запросы светского образования удовлетворялись исключительно польской литературой. Путешественники посещавшие Галицию в 60-х годах отмечают, что беседа в доме русинского духовенства, во Львове велась не иначе, как на польском языке. И это в то время, когда в Галиции появились признаки «пробуждения» и начали говорить о создании собственного языка и литературы. Что же было в первой половине столетия, когда ни о каких национальных идеях помину не было? Лучше всего об этом рассказывают сами галичане. Перед нами воспоминания Якова Головацкого[170]— одного из авторов знаменитой «Русалки Днестровой». Он происходил из семьи униатского священника и признается, что отец с матерью всегда говорили по-польски и только с детьми по-русски. Отец его читал иногда проповеди в церкви «из тетрадок писанных польскими буквами». «В то время, говорит Головацкий, — почти никто из священников не знал русской скорописи. Когда же отец служил в Перняках, и в церкви бывала графиня с дворскими паннами, или кто-нибудь из подпанков, то отец говорил проповедь по-польски». Самого Головацкого отец учил грамоте «по печатному букварю церковнославянской азбуке — то называлось читати по-русски, но писати по-русски я не научился, так як ни отец, ни дьяк не умели писати русскою скорописью». Тот же Головацкий рассказывает эпизод из времени своего пребывания во львовской семинарии. Власть польского языка и польской культуры выступает в этом рассказе с предельной выразительностью. «Пасторалисты дали себе слово не говорить проповедей, даже во львовских церквах иначе, только по-русски. Плешкевич первый приготовил русскую проповедь для городской церкви, но подумайте, якова была сила предубеждения и обычая! Проповедник вышел на амвон, перекрестился, сказал славянский текст и, посмотрев на интеллигентную публику, он не мог произнести русского слова. Смущенный до крайности, он взял тетрадку и заикаясь ПЕРЕВОДИЛ свою проповедь и с трудом кончил оную. В семинарии решили, что во Львове нельзя говорить русских проповедей, разве в деревнях».

Таких случаев робости было не мало. Когда Добрянский составил для своих слушателей грамматику старославянского языка, он издал ее (в 1837 г.) по польски, и только в 1851 г, вышла она в русском переводе по просьбе «собора ученых русских» собравшегося во Львове в 1848 г. Статья его о введении христианской веры на Руси тоже напечатана была по-польски (1840 г.) и потом уже по-русски (1846).

Ни о каком знакомстве с русской литературой говорить не приходится. Русския книги знакомы были немногим находившим их лишь в больших библиотеках, либо получавших по знакомству из России от Погодина и Бодянского. То же и с малороссийской книгой. Несмотря на то, что нарождавшаяся украинская литература имела к тому времени, кроме Котляревского, Гребенки, Гулака, также Квитку, Кулиша и Шевченко, она не была известна в Галиции. Знакомство с нею состоялось значительно позднее, в результате долгих усилий общеукраинских деятелей. Русинское самосознание спало глубоким сном и народ медленно, но неуклонно вростал в польскую народность.

Здесь не место рассказывать, как произошло его национальное пробуждение. Тут и неизменные собиратели народных песен — Вацлав Залесский, Лука Голембиевский, Жегота Паули (все сплошь поляки); тут же и знаменитая «Русалка Днестрова» — первый литературный сборник на русинском наречии, вышедший в 1837 году.

Важно — что это было за пробуждение? Ответ дан давно, о нем можно прочесть даже у Грушевского.

Пробуждение было русское.

Во всех австро-венгерских владениях, населенных осколками русского племени — в Галиции, в Буковине, в Угорской Руси — национальное возрождение понималось как возвращение к общерусскому языку и к общерусской культуре. Затираемое поляками, венграми, румынами, немцами, население этих земель стихийно тяготело к России, как к своей метрополии. Совершенно гипнотизирующее действие произвело на него движение стотысячной армии Паскевича в 1849 г., шедшей на подавление венгерского восстания. Она не только ослепила его своей мощью и окружила образ России нимбом непобедимости, но простой народ, живший в деревнях и местечках, был глубоко взволнован тем, что вся эта армада говорила на совершенно понятном, почти местном языке. Для угорских русин, пришествие русских было величайшим торжеством.

Придавленные мадьярским засильем, они видели в Паскевиче своего освободителя. Среди них давно уже началось брожение против мадьяр, и один из деятелей этого движения — Адольф Добрянский, вынужден был даже бежать в Галицию, где его застал приход русской армии. Добрянскому удалось добиться назначения его императорским австрийским комиссаром при русской армии, в каковом звании он и прибыл к себе на родину. По его инициативе была послана в Вену депутация с изложением национальных нужд угорских русинов — с просьбой о выделении их земель в особые «столицы», с учреждением в них местной русинской администрации и русского языка в управлении и в школе. Просили даже основать в Унгваре русскую академию. Император, напуганный венгерским восстанием и видевший, в тот момент, в русинах своих естественных союзников, на все отвечал согласием. Добрянский был назначен «над-жупаном» (наместником) четырех столиц, учредил русскую гимназию, завел делопроизводство на русском языке и широко повел распространение в крае русской культуры. Ни малейших колебаний в выборе между неразвитым местным наречием и русским литературным языком не существовало. Закарпатская Русь с самого начала встала на путь общерусской культуры. То же наблюдалось в более глухой, неразвитой Буковине, совсем лишенной собственной интеллигенции.

Но продолжался этот ренессанс недолго. Как только венгерское восстание кончилось, как только австрийское правительство помирилось с мадьярами и венгерская аристократия снова приобрела влияние в государственных делах, началось преследование всего русского. Сам Добрянский был устранен, а местная интеллигенция подверглась гонению.

Что же касается Галиции, то там произошло подлинное чудо. Несмотря на многовековое вытравливание всякой памяти о ее русском прошлом, несмотря на усиленную иноземную колонизацию, в ней восторжествовало руссофильство. Хотя там сделана была попытка разработки местного наречия, но никто иной, как сам Яков Головацкий, инициатор этого дела, пришел к заключению о ненужности таких опытов, при наличии развитого русского языка.

Для него, как и для подавляющого большинства культурных галичан, выбор предстоял не между местным русинским наречием и русским языком, а между польским и русским. Галичанин должен быть либо поляком, либо русским среднего нет. Стали издаваться газеты на русском языке. Одной из них, «Слову», выпала роль столпа, вокруг которого стали собираться все «москвофилы». Редактировал ее Яков Головацкий. Разумеется, язык как этой, как и других газет оставлял многого желать с точки зрения русской грамотности, но редактора и писатели старательно работали над овладением ею. В. Дзедзицкий выпустил брошюру: «Как малороссу в один час научиться говорить по-русски». Еще в 1866 г. в «Слове» появилась статья, рассматривавшая русинов и русских как один народ и доказывавшая, что между украинцами и великороссами нет никакой разницы. Вся Русь, по словам газеты, должна употреблять единый литературный русский язык. Статья эта сделалась как бы манифестом «москвофилов». Кроме Якова Головацкого, к ним примыкало немало видных людей, из коих необходимо особо упомянуть Наумовича, бывшего сначала польским патриотом, а потом прошедшего тот же путь, что и Я. Головацкий через увлечение галицийским народничеством к москвофильству.

Причины подобного тяготения к России в стране, где польское просвещение, польский язык сделали такие успехи и где интеллигентный слой людей представлен исключительно униатским духовенством, были бы необъяснимы, если бы не церковно-славянский язык. Униатская Церковь служила на этом языке, и он-то спас галичан от окончательной полонизации. Он постоянно напоминал о едином русском корне, о прямой преемственности русского литературного языка с языком киевской Руси. Вот почему вожаки украинства так ненавидели и ненавидят «церковнославянщину».

Москвофилы не ограничились пропагандой русского языка и культуры, но начали проповедь полного объединения Галиции с Россией, по каковой причине их прозвали также «объединителями». Они заводили связи с русским образованным обществом, главным образом через М. П. Погодина, выпускали русские книги, издали сочинения Пушкина, а в конце 90-х годов во Львове образовалось литературное общество имени А. С. Пушкина. Инициаторы движения, вроде Головацкого, Плещинского, Наумовича, до такой степени прониклись сознанием необходимости слияния русин с русскими, что сами, впоследствии, переселились на жительство в Россию, где продолжали заниматься научно-литературной деятельностью.

Сколь велико было руссофильство галичан во второй половине XIX века, свидетельствует «сам» Грушевский. «Москвофильство, — по его словам, охватило почти всю тогдашнюю интеллигенцию Галиции, Буковины и закарпатской Украины».[171]Другим свидетельством может служить деятельность Драгоманова. Сам он, хоть и не проживал в Галиции (за исключением короткого времени), но следил за нею внимательно, и когда убедился во всеобщих симпатиях к России, стал через своих друзей и единомышленников учреждать в Галиции русския библиотеки и распространять русскую книгу. «Смело могу сказать, говорил он впоследствии, — ни один московский славянофил не распространил в Австрии столько московских книг, как я, 'украинский сепаратист'». Преследуя, в первую голову, задачу социалистической пропаганды и просвещения, и не будучи узким националистом, он понял, на каком языке можно успешнее всего добиться результатов в этом направлении. В 1893 г. он обращал внимание своих надднепрянских читателей на факт неизменного перевеса москвофилов на всех выборах в Сейм и в Рейхстаг. До самой войны 1914 г. москвофильство пользовалось симпатиями большинства галичан и если бы не эта мировая катастрофа, неизвестно, до каких бы размеров разрослось оно. Но аресты и избиения в начале войны, а особенно после кратковременного пребывания в Галиции русских войск, нанесли ему тяжелый удар. Русофильская интеллигенция оказалась уничтоженной.[172]Морально ее доконала большевицкая революция в России, открыто принявшая сторону самостийнического антирусского меньшинства.

* * *

Это антирусское меньшинство называлось «народовством», но, как часто бывает в политике, название не только не выражало его сущности, а было маской, скрывавшей истинный характер и цели объединения. Ни по происхождению, ни по духу, ни по роду деятельности оно не было народным и самое бытие свое получило не от народа, а от его национальных поработителей.

Поляки, истинные хозяева Галиции, были чрезвычайно напуганы ростом москвофильства. Пользуясь своим первенствующим положением и связями с австрийской бюрократией, они сумели внушить венским кругам боязнь опасности могущей произойти для Австрии от москвофильского движения и требовали его пресечения. Австрийцы вняли.

Какого-нибудь твердого взгляда на галичан в Вене до тех пор не было; до середины 30-х годов их просто не замечали. Когда вышла «Русалка Днестровая», директор австрийской полиции Пейман воскликнул: «Нам поляки создают хлопот по горло, а эти глиняные головы хотят еще похоренную рутенскую народность возрождать»! Но вскоре «рутенская» народность пришлась кстати.

В 1848 г., когда польское движение приняло угрожающий для австрийцев характер, галичане были натравлены на поляков. Такое же натравливание едва не произошло в 1863 г., когда галичанам было сказано, что пора «den Herrn Polen einbeizen». Каждый раз такое обращение к русинам сопровождалось ласками и предоставлением различных привилегий. В 1848 г., по инициативе австрийцев была создана «Головна Руска Рада» — некое подобие русинского парламента. Рада издавала «Зорю Галицкую» и основала Народный Дом в Львове, но, будучи искусственно порожденной, просуществовала недолго. В 1851 г. полякам удалось сговориться с австрийцами, и те перестают поддерживать русинов. Рада распадается. Эта слабость и безпомощность перед поляками усиливала москвофильское движение.

Особенный подъем русских симпатий начался с 1859 г., когда полякам удалось захватить управление Галицией полностью в свои руки и встать в качестве средостения между русинами и австрийским правительством.

Назначенный наместником Галиции польский граф Голуховский повел систематическое преследование всего, что мешало полонизации края. Жертвами его стали, прежде всего, деятели руссофильской партии, в частности Я. Ф. Головацкий, занимавший с 1848 г. кафедру русского языка и литературы во Львовском университете. Голуховский вытеснил его не только из университета, но удалил, также, из двух львовских гимназий и запретил к употреблению составленные им учебники. В значительной мере под влиянием этих преследований, Головацкий переселился в 1867 г. в Россию, где сделался председателем комиссии для разбора и издания древних актов в Вильне. Такова же судьба некоторых других видных руссофилов, вроде Наумовича. Но наибольшее впечатление на русинов произвел выдвинутый Голуховским проект введения в галицкой письменности латинского алфавита, так называемого «абецадла», грозившего им окончательной полонизацией. Все русское с этих пор стало пользоваться особенной популярностью, а русская азбука и церковно-славянский язык стали знаменем в борьбе с воинствующим полонизмом.

Поляки, впрочем, скоро поняли, что полонизация галичан в условиях Австрийской Империи — дело нелегкое. Нашлись люди, доказавшие, что оно и ненужное. Украинизация сулила больше выгод; она не столь одиозна, как ополячивание, народ легче на нее поддается, а сделавшись украинцем — уже не будет русским.

В этом духе началась обработка венского правительства, которому идея украинизации нравилась тем, что позволяла перейти из оборонительного положения в наступательное.

Обрусение галичан чревато было опасностью отделения края, украинизация не только не несла такой опасности, но сама могла послужить орудием отторжения Украины от России и присоединения ее к Галиции. Полагали, что хорошей приманкой в этом отношении станет конституция 1868 г., по которой все населявшие Австрийскую Империю национальности получили равноправие и культурную автономию. Галичанам ставилась задача: прельстить Украину этой конституцией. «Русско-украинское слово, — писал львовский профессор О. Огоновский, — замолкло в южной России и пользуется мирным приютом только в монархии австро-венгерской, где конституция дает отдельным народностям свободу оберегать исконные народные права».

Австрийцы, по-видимому, до такой степени увлеклись мечтами об отторжении Украины, что с течением времени возникла идея подыскать для будущего украинского королевства достойного кандидата на трон, какового нашли в лице принца Вильгельма Габсбургского, названного Василем Вышиванным. В Вене и в Львове заинтересованные круги убедили «Василя» перейти из латинского обряда в Унию. Сам наследник австрийского престола Франц-Фердинанд принял горячее участие в этой авантюре.

Как только польский план в Вене получил санкцию, в Галиции тотчас возникла «народная» партия в противовес «объединителям» (москвофилы) и целый вспомогательный аппарат в лице О-ва «Просвита», газет «Правда», «Дило», «Зоря», «Батькивщина» и многих других.

Ядро и основу «народной» партии составило униатское духовенство. Уния, в свое время, задумана была в целях денационализации подвластного Польше русского населения, но цели своей не достигла. Через несколько поколений после насильственного обращения, галицкое население стало рассматривать свою новую Церковь, как «национальную», отличную от польской. Но то обстоятельство, что униаты находились в юрисдикции Ватикана, испытывая постоянное влияние иезуитов, венских и краковских папских миссий, не могло не наложить печати на галицкое духовенство. Оно не могло выйти из русла общественно-политических идей католицизма и сделалось распространителем ультрамонтанства в крае. Особенно ревностно служил этим целям «Русский Сион» — орган львовских церковников. Он же стал одним из органов «народовства» и даже начал с некоторых пор печататься в типографии «Наукового Товариства им. Шевченка», а о. Качали, политический руководитель униатского духовенства, сделался председателем этого «товариства» — любимого детища народовской организации. «Правда», главный орган народовцев, не только оказывала всяческое почтение «Русскому Сиону», но в 1873 году распространяла предвыборный манифест клерикалов. Немало молодых людей из духовенства вступило в ряды народовцев.

Светская народовская интеллигенция чрезвычайно довольна была таким союзом. Драгоманову приходилось неоднократно слышать от львовских украинофилов, что Уния — «саме украинська вира бо вкупи и православна и не москивська». Эта светская интеллигенция представлена была большею частью поэтами, литераторами, учителями, чиновниками. Среди них встречалось не мало поляков, умело прикидывавшихся друзьями галицийского народа и рьяно поддерживавших украинизацию.

Уже из этих кратких сведений можно заключить об общественно-политическом и культурном лице народовства. Оно задумано как строго охранительное, с точки зрения австрийской государственности и польских аграриев. Униатское ультрамонтанство придало ему колорит, явившийся полной неожиданностью для Драгоманова, стремившегося изо всех сил в Галицию — обетованную землю свободы. Как раз в тот год, когда ему удалось вырваться из фараонской России, в Галиции разыгрался любопытный эпизод. Туда пришло из Праги новое двухтомное издание «Кобзаря», в которое попали стихи и поэмы дотоле неиздававшиеся. Это было в пятнадцатую годовщину смерти Шевченко. Нынешний читатель, знающий, каким ореолом святости окружен у галичан «пророк и мученик УкраиныРуси», подумает, что «Кобзарь» был встречен с колокольным звоном. Встреча, однако, вышла совсем иной. Весь клерикальный Львов кипел возмущением. Требовали отмены вечеров и празднеств, назначенных по случаю траурной годовщины. Профессор Омельян Огоновский написал в «Русском Сионе»: «Заявляю публично, що если бы я був знав, що в Станиславови устрояется вечер в память Шевченко, то бувбим учеником моим таки из кафедри заказав удил в том брати».

Причина такой реакции заключалась в стихах «апостола», совершенно неприлично звучавших для церковного уха: «Все брехня: попи й цари». Или:

………. будем, брате,

3 багряниць онучи драти,

Людьки з кадил закуряти,

«Явленными» печь топити,

Кропилами будем, брате,

Нову хату вымитати.

Атеизм Тараса Григорьевича был замечен еще в России, где на него составили, однажды, протокол по поводу богохульных речей. Максимович сам рассказывал Костомарову, что под Каневым Шевченко держал речь в шинке про Божию Матерь, называя ее «покрыткой» и отрицая непорочное зачатие. Поэма его «Мария», написанная, видимо, под впечатлением пушкинской Гаврилиады, вполне подтверждает наличие у него таких взглядов. Особенно возмутила Огоновского сцена с Архангелом Гавриилом, когда он «у ярочку догнав Марию…». Едва ли, однако, не самыми одиозными были стихи о Папе Римском:

На апостольском престоле

Чернец годованый сидить.

«Одно еще було отрадою нашою, — писал Огоновский, — що у нас не було до сих пор контррелегийных (антирелигиозных) писем в языци руським. Теперь, однако, и тии появились, а то в роди поэзий шевченковских».

Обнаружив в этих «поэзиях» «много такого, що вири й моральности есть шкодливе» — клерикалы обрушились на общество «Просвиту», главного виновника пражского издания «Кобзаря» и распространителя его в Галиции. И тут воочию стало ясно, кто хозяин народовского движения. «Просвита» вела себя, как провинившийся школьник и робко оправдывалась, ссылаясь на то, что Шевченко не католик и не знает хорошо догматов. Ссылались на его душевную неуравновешенность, как результат перенесенных в ссылке страданий, но «поэзий» своего пророка никто и не думал защищать. В умаление своей вины «Просвита» указала на то, что вредное влияние шевченковских стихов на юношество сведено к минимуму, благодаря разделению «Кобзаря» на два тома. В первом собрано все, что народ может читать без вреда для своего умственного и нравственного здоровья, и, только во второй том попали «опасныя» произведения. Но второй том выпущен в меньшем количестве экземпляров, стоит гораздо дороже, и продавать его будут не всякому, а так сказать, «смотря по человеку». Шевченко оказался поделенным на две части — одну для профанов, другую для посвященных.

Опасен он был и такими поэмами, как «Гайдамаки», где воспевается резня польских панов украинскими мужиками. Мотив ненависти крестьян к барам совершенно был неприемлем для Галиции, и Шевченко стали причесывать в местном вкусе. Когда львовское народовство не определилось еще и не сформировалось, галицкия газеты вроде «Меты», «Вечерныци», помещая статьи о певце «казацкоукраинской республики» и рисуя его пророком восстания против Москвы, не забывали всегда прибавлять — «и Польши». Но уже к концу 60-х годов, особенно после образвания общества «Просвита», Польша изымается из подобных контекстов. В книжке Ом. Петрицкого «Провидни идеи в письмах Т. Шевченко», выпущенной в 1872 г., поэт представлен только, как враг Москвы. В 1877 г., в «Газете Школьной», тот же Петрицкий писал: «Шевченко був отвертим противником России и ии панування над Украиной». Но ни о Польше, ни об Австрии, владевшей изрядным куском территории, которую Петрицкий именовал тоже Украиной, не сказано ни слова.

По свидетельству Драгоманова, на всех вечерах и концертах, где декламировались стихи Шевченко, на всех чтениях для народа, можно было заметить строгий отбор: все антипольское, антиклерикальное, антипомещичье устранялось. Допускалось только антимосковское.

Случай с «Кобзарем» был полной неожиданностью для Драгоманова, и уже тогда раскрылись у него глаза на народовство, названное им впоследствии «австро-польской победоносцевщиной». Вместо свободы мысли, слова, совести и всех демократических благ, ради которых покинул родину, он увидел в конституционной стране такой вид нетерпимости и зажима, который хуже цензуры и административных запретов. Церковный контроль над умственной жизнью был ему особенно тягостен, он полагал, что религия и общественно-политическая жизнь — две сферы, которые не должны соприкасаться. В украинском вопросе он особенно стремился к исключению каких бы то ни было религиозных тем и мотивов. Но не так думали львовские «диячи».

Церковное влияние им представлялось важнейшим политическим рычагом. В продолжении второй половины XIX века, в Галиции шла деятельная работа по перестройке Унии на латинское католичество. Возникшая в XVI веке, как ступень к переходу от православия в католицизм, она теперь, через 300 лет, собиралась как бы завершить предназначенную ей миссию. Инициатива исходила, конечно, от польско-австрийских католических кругов и от Ватикана. Само собой разумеется, что государственно-краевая польская власть всемерно этому содействовала. Дошло до открытой передачи одного униатского монастыря в ведение иезуитов. П. Кулиш выпустил, по этому поводу, брошюру в Вене с протестом против возобновления католического Drang nach Osten в Галиции; энергично восстали и «москвофилы». Но среди народовцев началось брожение. Сначала, большинство было явно против церковной реформы и посылало совместно с москвофилами специальную депутацию в Вену для выражения протеста, однако, под натиском реакционного крыла возглавлявшегося «Моисеем львовских народовцев» Володимером Барвинским, оппозиция большинства была сломлена и к концу 80-х годов отказалась от противодействия реформе. Только небольшая группа, собравшаяся вокруг газеты «Дело» — «щось бормоче проти ней та не зважуется на ришучу оппозицию».[173]Но и эта группа была яростной противницей каких бы то ни было симпатий к православию, проявлявшихся среди москвофилов. Малейшее выступление в пользу православия вызывало у всех народовцев, без исключения, крики об измене нации и государству и немедленное обращение за помощью к панско-польско-католической полиции.

Не меньше, чем веротерпимость, раздражала народовцев «хлопомания» Драгоманова, его превознесение мужика, простого народа, и постоянное напоминание о его интересах. На этой почве у них и произошло первое столкновение с ним в 1876–1877 гг. Защищать мужика против барина и натравливать его на барина можно и желательно в русской Украине, но в польской Галиции это означало «нигилизм», «космополитизм» и государственную измену.

Надднепрянские деятели сильно просчитались, надеясь найти в Галиции тихую заводь, где бы они спокойно писали антимосковския книги, прокламации, воспитывали кадры для работы на Украине и создали бы себе надежную штаб-квартиру. Гостеприимство им было оказано с полного одобрения австрийцев и поляков, но в то же время дано понять, что тон украинскому движению будут задавать не они, а галичане. Чтобы уяснить, что это означало для самочувствия «схидняков», надо помнить, что люди, устремившиеся в Галицию, вроде Кулиша, Драгоманова, — по уму, по образованию, по талантам, стояли неизмеримо выше своих галицких собратьев. Самые выдающиеся среди галичан, вроде Омеляна Огоновского, выглядели провинциалами в сравнении с ними. «Для росиян галицка наука — схолястика, галицка публицистика — реакцийна, галицка беллетристика, псевдоклясична мертвечина», — писал Драгоманов.[174]Тем не менее, на него и на всех малороссов во Львове смотрели сверху вниз, полагая, что оные малороссы «ни мовы ридной, ни истории не знали», но кичливо посягали на западную образованность, на немецкую философию и науку. «До принятия мудрости нимецкой паны украинци не були еще приспособлени, а опроче культура чужа могла б таких недолюдкив зробити каликами моральними». Так писала в 1873 году львовская самостийническая «Правда». По словам этой газеты «таки недоуки, полизавши дешто нимецкой философии, всяку виру в Бога мусили втратити. От и жерело ужасного нигилизму».

Им отвели роль учеников и подручников, кормило же правления осталось в руках местных украинофилов — цесарских подданных и союзников польской шляхты. Поляки и австрийцы не для того начинали игру, чтобы доверить ее неизвестным и чужим людям. Контроль должен находиться в руках местных сил. Пришельцам надлежало, выражаясь современным советским языком, подвергнуться «перековке»; надо было вытряхнуть из них москальский дух. А под москальским духом разумелись, прежде всего, революция и социализм. Ведь то была эпоха цареубийств, террора, хождения в народ и самого широкого разлива революционных страстей.

Поляки, сами прослывшие на Руси страшными революционерами, относились к русскому революционному движению брезгливо. Им очень нравилось, когда П. Лавров на банкете, или Вера Засулич на митинге в Женеве, по случаю 50-летия со дня польского восстания 1830 г. произносили горячия речи, причисляя это восстание к лику мирового освободительного движения. Нравилась им постоянная защита польского дела. Газета «Dzennik Polski» в 1877 г. писала: «Московские революционеры нуждаются в поляках, как поляки в московских революционерах». Но этот альянс с террористами и нигилистами терпим был лишь в той мере, в какой его находили полезным национальным видам Польши. Самый же нигилизм и социализм представлялся ничуть не симпатичнее самодержавия и считался явлением одного с ним порядка — порождением духа варварской нации. В воспоминаниях старых революционеров можно прочесть о неприязненном отношении польских эмигрантов, проживавших в Швейцарии, к русской революционной молодежи — студентам и студенткам цюрихского университета. В том же Цюрихе, в польском музее основанном графом Платтером, где директором состоял Духинский, висела карта Европы с надписью пояснявшею, что «туранская Московщина» всегда была отмечена знаком неволи и коммунизма, тогда как «арийская Польша и Русь» — свободой и индивидуальностью.

Галицийские поляки и выпестованные ими «народовцы» иными взглядами на москалей, разумеется, не отличались. «Русский Сион» — орган униатского духовенства писал в 1877 г.: «Социализм и нигилизм распространены только в северной России, которая переполнена тайными организациями и завалена агитационными листками и брошюрами». Газета полагала, что ни в Малой Руси, ни в Галиции подобное невозможно. Это не мешало им в каждом «дияче» прибывавшем из Малороссии видеть возможного носителя революционной бациллы. Схидняки подвергались, своего рода, карантину. И вот оказалось, что у самого крупного украинского лидера — Драгоманова — оная бацилла обнаружена. Драгоманова встретили жестоким огнем. В печати начали высказывать предположения о нем, как об агенте царского правительства. Пришли к заключению, что царизм в своих происках дошел до идеи разложения Галиции изнутри путем посылки туда украинских социалистов. «Сотки рублив видають на вигодне житье по метрополиях чужих, сотками оплачують далеки дороги, сотки видають на публикации…», — писала «Правда». Драгоманова форменным образом затравили, так, что он вынужден был бежать в Женеву. Против друзей его возбудили судебное преследование.

В 1877–1878 гг. во Львове состоялось несколько процессов «социалистов». На процессах выяснилось, что галичанам и их хозяевам полякам страшен был не социализм, как таковой. Поляки привыкли делить социализм и социалистов на плохих и хороших. Хорошими были те, что поддерживали помещичьи польские восстания, ратовали за возрождение старопанской Польши и не вели агитации среди крестьян. В этом смысле, больше всего привлекала их немецкая социал-демократия, высказывавшаяся наиболее горячо за восстановление польского государства. Но стоило кому-то из немцев подать идею об издании листка на польском языке для пропаганды социализма среди познанских поляков, как польская печать злобно ощерилась на вчерашних друзей.

Так и социализм Драгоманова не вызвал бы столь острой реакции, если бы отличался более или менее безразличной для поляков окраской. Но он был, как раз, антипольский, антипомещичий. Драгоманову, как историку и как малоруссу, был хорошо известен ложный характер польской шумихи в Европе. Он много возражал Марксу и марксистам, отождествлявшим национальное возрождение Польши с успехами мировой революции, и столь же энергично боролся против механического усвоения этого взгляда русскими марксистами и революционерами, близкими к Первому Интернационалу. Польские восстания и вся национально-освободительная борьба поляков представлялись ему реакционными старопанскими бунтами с целью возродить осужденную историей феодальную Речь Посполиту, считавшуюся всегда «адом для крестьян», особенно инонациональных. Запад, по его словам, знал только обращенное к нему лицо национально угнетенной Польши, но не замечал ее угнетательского лица на Восток, где она выступала поработителем чужих национальностей. Лозунг «за нашу и вашу свободу!» останется ложью, по мнению Драгоманова, до тех пор, пока поляки не откажутся считать «своими» литовские, латышские, белорусские и украинские земли. В таком смысле он и развивал свои взгляды в Галиции. Дело национального освобождения украинцев в областях распространения польского землевладения понималось им, как борьба украинского крестьянства с панами. На львовском процессе 1877 г. оглашено было его письмо к Павлику, найденное при обыске у польского социалиста Котурницкого. В нем Драгоманов писал: «Польские социалисты должны с первого же раза заявить, что их целью никоим образом не может быть восстановление польского государства 1772 г., даже социалистического, но организация польского народа на польской земле, в связи с украинскими социалистами, которые организуют свой народ на его земле».

Не трудно представить впечатление, произведенное такими высказываниями на галицких поляков. Никакие самые злостные террористы и комунисты не могли вызвать большего беспокойства. Народовству предстояло показать, в какой степени оно заслуживает доверия и способно ли выполнить возложенную на него миссию? Справилось оно со своей задачей превосходно: в статье «Прояви социалистични миж украинцями и их значинье», «Правда» заявила вполне определенно, что если приднепрянская интеллигенция успела подпасть под влияние таких «лжепророков», то галицкие ее друзья должны будут «з пекучим болем в сердцу… взяти розбрат» с своими закордонными коллегами, а вину за такой печальный конец возложить на самих лжепророков.

Сделавшись дважды эмигрантом, Драгоманов из Женевы следил за львовскими делами, вел через друзей «просветительскую» деятельность, вербовал сторонников и тратил много усилий, чтобы создать свою фракцию в народовском лагере. Под конец ему удалось образовать радикальную группу, но этот успех вряд ли стоил понесенных затрат. Группа так бледна была во всех своих проявлениях, состояла из такого негодного материала, что не пережила своего творца и была сведена на нет оппортунистом Грушевским. Драгоманов долго не терял надежды поладить с народовцами и полностью отдаться той работе, ради которой уехал из России. В 1889 году наступило что-то вроде амнистии. Он снова едет во Львов и принимает редактирование крупного народовского ограна «Батькивщина».

Сотрудничество и на этот раз оказывается коротким. Через несколько месяцев он бросает работу и уеезжает из Галиции, чтобы никогда в нее не возвращаться. По собственному его признанию, он старался избегать всего, что могло бы вызвать недовольство местных самостийников, но это оказалось не простым делом. Ему предложили либо отказаться от своих принципов и вести журнал так, как этого требовала народовская элита, либо сложить редакторския обязанности. Он избрал последнее. «Мне пришлось претерпеть ужасные муки в борьбе с народовцами», — признавался он впоследствии.

Драгоманов был не единственным, испытавшим галицийское гостеприимство. Кулиш, уехавший туда в начале 80-х годов и проживший в Галиции около 3-х лет, тоже не мог сойтись с народовцами. В 1882 г. вышла во Львове его книга «Крашанка» — сплошной вопль отчаяния:

«O ribaldi flagitiosi! Я приехал в вашу подгорную Украину оттого, что на днепровской Украине не дают свободно проговорить человеческого слова; а тут мне пришлось толковать с телятами. Надеюсь, чго констатируя факты способом широкой исторической критики, я увижу вокруг себя аудиторию получше. С вами же, кажется, и сам Бог ничего не сделает, такие уж вам забиты гвозди в голову».

* * *

Народовцы не только социализма не принимали, но ни о какой славянской федерации слышать не хотели. По словам Драгоманова, они не желали следовать, даже «казацко-украинскому народовстви и республиканстви». Иными словами, на идеи и лозунги, под которыми развивалось русское украинство, в Австрии был наложен интердикт. Патриотизму киевскому противопоставлен патриотизм львовский, и он считался истинным. Народовцы объявляли себя выразителями не одних галицийских чаяний, но буковинских, карпаторосских и наднепрянских.

Если в Киеве носились с идеей объединения всех славян, в том числе и русских, то во Львове это означало государственное преступление, грозившее развалом цесарской империи. Вместо славянской федерации, здесь говорили о всеукраинском объединении. Практически это означало соединение Украины с Галицией. Мыслилось оно не на республиканской основе; народовцы были добрые подданные своего императора и никакой другой власти не хотели. Полагая, что конституция 1868 года открыла для них эру благоденствия, они хотели распространения его и на своих «закордонных» братьев украинцев.

Называться украинцами, а Галицию именовать Украиной, народовцы начали в утверждение своего права заботиться и болеть сердцем за этих братьев стонавших под сапогом царизма. Галичан и малороссов объявили единым народом, говорящим на одном языке, имеющим общую этнографию. Стали популяризировать неизвестных дотоле в Галиции малорусских поэтов и писателей — Котляревского, Квитку, Марко Вовчка, Шевченко. Эпизод 1876 года лишь на время поколебал треножник «Великого Кобзаря». Как только удалось принарядить его на польский манер и спрятать куда-то «несозвучные» с народовством стихи, он был восстановлен в своем пророчестве и апостольстве.

Приняв казачье имя Украины и украинцев, народовцы не могли не признать своим родным и казачьего прошлого. Его «республиканством» и «демократизмом» не восхищались, но его русофобия, его песни и «думы», в которых поносилась Москва, пришлись вполне по душе. Стали создавать моду на все казачье. Как всякая мода, она выражалась во внешности. По львовским улицам начали, вдруг, разгуливать молодые люди одетые то ли кучерами, то ли гайдуками, вызывая любопытство и недоумение галичан, никогда не знавших казачества. Позднее, в сельских местностях стали возникать «Сечи». Так именовались добровольные пожарные дружины. Каждая такая Сечь имела своего «кошевого атамана», «есаула», «писаря», «скарбника», «хорунжого» и т. д. Тушение пожаров было делом второстепенным; главное занятие состояло в церемониях, в маршировках, когда во главе отряда таких молодцов в синих шароварах шел «атаман» с булавой, трубил «сурмач», а «хорунжий» нес знамя. Этим достигалось воспитание в соборно-украинском духе.

Никому, однако, в голову не приходило идти в своих казачьих увлечениях дальше костюма, особенно во всем, что касалось запорожского отношения к государственной власти и к Польше. По словам Драгоманова, народовская партия «не только мирилась с австро-польской правительственной системой, но сама превращалась в правительственную». Всякая тень агитации либо выпадов против Австро-Венгрии и Польши устранялась из ее деятельности.

Австрийским министрам никогда не писали таких «открытых писем», как адресованное русскому министру внутренних дел Сипягину и напечатанное во Львове в 1900 году: «Украинська нация мусит добути соби свободу, хоч бы захиталась цила Росия. Мусить добути свое визволення з рабства национального и политичного, хоч бы полилися рики крови».[175]По всем высказываниям «народовцев» выходило, что Россия единственный угнетатель племен «соборной Украины». Напечатав в том же 1900 году брошюру Н. Михновского «Самостийна Украина», провозглашавшего ее «вид гир Карпатьских аж по Кавказки», они ни словом не обмолвились о том, что для образования столь пространной державы препятствием служит не одна Россия. Элементарный политический такт требовал, чтобы для той части ее, что помещалась возле «гир Карпатських», указан был другой национальный враг. Между тем, ни австрийцы, ни венгры, ни поляки в таких случаях не назывались.

Достойно внимания, что и в наши дни галицийские панукраинцы, отзывающиеся с такой злобой о старой России, совершенно не упоминают Австрию в числе исторических врагов украинской культуры и незалежности. В популярных историях своего края, вроде «Истории Украини з иллюстрациями»,[176]цесарское правительство даже превозносится за учреждение школ «з нимецкою мовою навчення». Благодаря этим школам, просвещение в крае сделало такие большие успехи, что «все те впливало (влияло) на культуру нашого народу, и так почалося наше национальне видрождення». И на той же странице — яростная брань по адресу русских царей, которые «завели московский устрий, московски школы, та намагались завести российску мову замисть украиньской». Нет числа возмущенным возгласам по поводу указа Валуева об украинском языке, но ни один галичанин не отозвался соответствующим образом о заключении правительственной австрийской комиссии, высказавшейся в 1816 г. о галицийском наречии, как совершенно непригодном для преподавания на нем в школах, «где должно подготовлять людей образованных».

Получалась картина: люди боролись не за свое собственное национальное освобождение и не с государством их угнетавшим, а с чужим государством, угнетавших «закордонных братьев». «Пропала славна Украина — клятый москаль орудуе».

Гей москалю бисыв сыну,

Чортова дытыно,

Погубивесь ты свит цилый,

Цилу Украину.

Ничего, что стихи эти принадлежат не русину, а поляку Паулину Свенцицкому, они были «в самый раз» и задавали тон народовской прессе. Подхватывая их, журнал «Вечерница» писал: «Москали топчут на Украине правду и свободу, но пусть боятся малороссов: придет Божий суд, и когда-нибудь малороссы от Карпат до Кавказа сотворят такие поминки, что будет памятно внукам и правнукам». Это перевод стихов Ксенофонта Климковича. Столь же агрессивен этот писатель и в прозе. «Малорусский народ имеет на востоке Европы свою особую миссию: западные славяне вместе с малороссами начнут борьбу против северного опекуна и отбросят его на восток… к Пекину». Владимир Шашкевич призывал «славянскую Австрию» отбросить Москву на Север, «ибо Москва — опаснейший и грознейший враг прочих славян: она хуже Турции гнетет братние славянские народы».[177]

Программный характер таких высказываний засвидетельствован, впоследствии, обществом «Просвита», поставившим Климковичу и Шашкевичу в заслугу, приготовление «грунта до дальшой, успишнийшой роботы на народном поли».

* * *

Из всех ненавистников России и русского народа галицийские панукраинцы заслужили в настоящее время пальму первенства. Нет той брани, грязи и клеветы, которую они постеснялись бы бросить по адресу России и русских. Они точно задались целью все скверное, что было сказано во все времена о России ее врагами, сконцентрировать и возвести в квадрат. Что русские не славяне и не арийцы, а представители монголо-финского племени, среди которого составляют самую отсталую звероподобную группу, что они грязны, вшивы, ленивы, трусливы и обладают самыми низменными душевными качествами — это знает каждый галицийский самостийник с детского возраста. Какой-то профессор Г. Ващенко, в журнале «Ридне Слово» (No. 9–10 за 1946 г.), размышляя о «Психологичних причинах недоли украинського народу», усмотрел эту «недолю» в соседстве с русскими, от которых украинцы, отличавшиеся всегда «духовным аристократизмом», невольно набрались рабских плебейских замашек, потому что русские с их преклонением перед жестокой и сильной властью — прирожденные рабы. «Низкопоклонство, подхалимство, неискренность — вот свойства типичного русского». В мюнхенском журнале «Sеowo Polskie» от 18 мая 1946 г. появилось открытое письмо в редакцию галичанина, не пожелавшего поставить под ним своей подписи.

Письмо начинается с того, что автора чуть не хватил удар, когда он прочел в одном из предыдущих номеров того же журнала сочувственные строки о взаимной симпатии и приязни между польским и русским народами. «Неужели еще в Польше никто не догадался, что этот восточный империалист, в котором так мало славянского и столь много азиатского — враг польский No. 1? Неужели действительно существует кто-либо в Польше, кто еще верит в дружбу или испытывает потребность дружбы с этим народом славяно-финско-монгольских бастардов?» По словам безымянного автора, лучше бы думать не о дружбе, а о том, как совместно с другими народами, пострадавшими от русских, «загнать их куда-нибудь за Урал и вообще в Азию, откуда эти приятели прибыли на несчастье человеческого рода»… Автор советует полякам дружить не с русскими, а с украинцами, потому что «можно пройти весь свет и не найти двух народов, более похожих друг на друга, чем польский и украинский». «Этнографическая граница между ними проходит — посередине их брачного ложа». Объединяет их и общеславянская миссия, как «самых чистых и самых старших представителей древней славянской культуры». К своему высокому обществу они могли бы привлечь разве только чехов. Вкупе с чехами они составили бы ядро «той чудесной коалиции, которая образуется между Балтийским морем, Адриатикой и Черным морем, и которая будет достаточно мощной, чтобы держать на поводу бастардов славяно-германских (пруссаков) на западе и бастардов славяно-финско-монгольских, пруссаков востока». Чтобы не быть превратно истолкованным и не дать повода думать об антибольшевистском крестовом походе, автор поясняет: «Когда говорят «антибольшевистский блок угнетенных народов», то мыслят блок анти-русский. Не в большевизме суть, она лежит в другом, а именно — в опасном русском империализме, который извечно угрожал обоим нашим народам. И поэтому наша борьба должна направляться не только против большевизма, но против всякой империалистической России, России большевистской и царской, России фашистской и демократической, России панрусистской и панславистской, России буржуазной и пролетарской, России верующей и неверующей… России Милюкова и России Власова, вообще против России, которая уже сама по себе синоним империализма».

Интересна здесь не злоба, пышущая из каждой строчки, а причина злобы. Откуда она? Быть может, это результат занятия Галиции советскими войсками, или короткой оккупации ее русской армией в 1914 году? Но если допустить такую версию, то чем объяснить, что вся теперешняя русофобия галичан простое повторение того, что они писали еще в XIX веке и до первой мировой войны, когда никакой русской власти в глаза не видели и, следовательно, не имели оснований быть ею недовольными? Расовые теории и яростная брань по адресу России насчитывают добрую сотню лет своего существования. Они, безусловно, не местного русинского, а иноземного корня. Перед нами любопытный случай пересадки идеологии с одной национальной почвы на другую. Русофобия, в том виде, в каком ее исповедуют сейчас галицийские шовинисты, была получена в законченном виде от поляков. Насадив общеукраинское движение в Галиции, поляки снабдили его и готовой идеологией. К восприятию ее галичане подготовлены еще со времен Унии, когда им внушали, будто не они отступники от грекоправославной Церкви, а эта последняя представляет собой схизму, тогда как истинными сынами православного греческого вероисповедания могут считаться только униаты.

Нам приходилось уже обращать внимание на исключительную по энергии пропаганду, развитую поляками в Малороссии после ее присоединения к России и на старание поссорить малороссов с царским правительством. В горниле этой кипучей деятельности выработалась постепенно вся сумма воззрений на русских и на украинцев, которая в XIX веке была систематизирована, получила наукообразную форму и вручена была галичанам, как евангелие украинского национального движения. Выработка этой теории связана с именем польского профессора Духинского.

Франциск Духинский родился в 1817 г. и по происхождению был малоросс, хотя уже родители его оказались захвачены польским патриотизмом и польскими устремлениями. Выросший настоящим поляком, он с молодых лет интересовался русско-польскими отношениями в древности и писал в конце 30-х годов какия-то сочинения на эту тему. Эмигрировав, он поселился в Париже, потом в Швейцарии, жил в Италии, в Константинополе, потом опять в Париже, где стал профессором местной польской школы. Известность приобрел своими парижскими публичными лекциями по польской истории, в которых и развил знаменитую теорию о взаимных отношениях славянских племен. Успех его чтений среди французов был исключительный и объяснялся, кроме обычного для них невежества в вопросах славистики, также и русофобией, широко распространенной в тогдашней Франции. Исторические опусы свои Духинский напечатал в 1847–1848 г. г. в одном из польских изданий в Париже, а в 1858–1861 г. г. выпустил в виде трехтомного труда под заглавием «Zasady dzej w Polski i innych kraj w Slowianskich».

Труд этот давно забыт и ни одним ученым всерьез не принимается. Интересен он только как документ общественно-политической мысли своего времени. Излагая взаимоотношения поляков с прочими славянскими народами в прошлом, автор наибольшее внимание уделяет Руси. Русь, по его словам, представляет простую отрасль, разновидность народа польского; у них одна душа, одна плоть, а язык русский — только диалект, провинциальное наречие польского языка. Конечно, под Русью надлежит разуметь не тот народ, который себя называл этим именем в XIX веке — не московитов. Русь — это галицкие русины и малороссы, которые только и достойны называться русским именем, тогда как современные русские присвоили это имя незаконно и в старину назывались московитами и москалями. Произошло это присвоение сравнительно недавно, с тех пор, как московиты захватили часть «русских» (украинских) территорий с их населением.

Екатерина Вторая высочайшим повелением даровала московскому народу имя русского и запретила называться древним именем «москвитян». В этом сказался, как бы, стыд варвара, вступившего в высшее культурное общество и захотевшего украсить себя именем благородного народа, спрятав свое хамское дикое имя подальше. В то время как русские, т. е. русины — чистые славяне, москали ничего общего со славянством не имеют. Это народ азиатский, принадлежащий к финско-монгольскому племени, и только слегка ославянившийся под влиянием русских (украинцев). Духинский категорически отрицает за москалями арийское происхождение, относя их к туранской ветви народов. Отсюда выводятся все низкия умственные и нравственные качества москалей и все ничтожество их культуры.

Большая часть польских образованных кругов приняла теорию Духинского с восторгом и повторяла ее на все лады. Во Львове в 1882 г. вышла книга некоего Бестронного «Przestroga Historji» (предостережение истории), где автор рассыпается изумительными вариациями на тему Духинского. По его словам, из 90 миллионов жителей Российской Империи, только четвертая часть говорит языком российским, и притом начала говорить им «не дальше, как сто лет тому назад». По словам автора, этот язык, происходящий от славянского языка, распространялся вместе с религией среди народов московского государства еще тогда, когда в них не было ни капли славянской крови. «Жители империи особой московской народности не имели, мужества называться тем, чем они были в действительности, не имели мужества называться москалями, им казалось, что это оторвет их от Европы… В удивительном смешном ослеплении они думали, что имя москаля тождественно с варваром и что название их россиянами защитит их от укоров в варварстве. Им казалось, что Европа не знает о том, что делается в этой России, а хотя бы и знала — они лучше хотели быть варварами европейскими, чем достойным, свободным народом московским, хотели лучше угнетать и быть угнетаемыми, чем принять название москалей и признать себя финско-монгольским племенем, они назвались славянами».

Произведений, подобных этому, появилось множество, благодаря чему теория Духинского приобрела широкую известность, не только в польских землях, но и за границей. Она была воспринята французским историком Анри Мартеном и по причине полной неосведомленности европейцев о России долго процветала во Франции, как «научная». Понадобился авторитет Рамбо, чтобы вывести французскую науку из недостойного положения.

Русские украинофилы встретили учение Духинского отрицательно. В 1861 году, в ответ на появившуюся в сентябрьском выпуске «Revue Contemporaine» статью «La verit sur l' sprit russе», Костомаров напечатал в «Основе» отповедь «Правда полякам о Руси» с возражениями на историческия рассуждения Духинского.

Совсем иначе отнеслись к духинщине галицийские панукраинцы. Для них она явилась той идейной манной, на которой они возросли и которой питаются до сих пор. Они пошли на выучку к польскому шовинизму. Наибольшим успехом он пользовался именно во Львове — столице Галиции. Здесь собралась наиболее рьяно, наиболее гонорово настроенная часть польских националистов, главным образом, участников неудавшегося восстания 1863 г.

Кичливая заносчивость при жалком положении, позерство, самовыхваление, путчизм, страсть к заговорам и баррикадам, непрестанный барабанный бой в речах и в печатных выступлениях снискали им, даже у самих поляков, прозвание «трумтадратов». Эта группа никогда не ломала головы над размышлениями об излечении вековых болезней своей страны, дабы подготовить ее организм к возрождению. Она и слышать не хотела об этом, но бранила Россию на чем свет стоит, считая ее главной виновницей польских разделов. Чем крепче обругать, чем глубже унизить ее в своих речах, тем ближе казался день возрождения Польши. Духинский стал их кумиром, а Львов местом пышного цветения его теории. К ней присоединили и «Историю Русов». Сам Духинский высоко ценил это произведение. В своей книге «Peuples Aryas et Tourans», вышедшей в Париже в 1867 г., он назвал его «обвинительным документом против Москвы».

* * *

Национальная доктрина «Украинского Пьемонта» ясна: быть украинцем, значит быть антирусским. «Если у нас идет речь об Украине, то мы должны оперировать одним словом — ненависть к ее врагам… Возрождение Украинысиноним ненависти к своей жене московке, к своим детям кацапчатам, к своим братьям и сестрам кацапам, к своим отцу и матери кацапам. Любить Украину значит пожертвовать кацапской родней».[178]О том, к каким страстям и настроениям апеллировал этот лозунг в самой Украине и как это отразилось на днепровском национализме, скажем в следующей главе. Здесь же упомянем, хоть вкратце, о заключительном этапе галицкого народовства.

С началом первой мировой войны, оно проявило свое лицо созданием отрядов австрийских янычар, под именем Сечевых Стрельцов, а также всевозможных шпионско-диверсантских организаций типа «Союза Вызволения Украины», работавших в пользу Австрии против России. Но мировая война кончилась крахом Австрийской Империи и полным переворотом в судьбе Галиции. Она оказалась, как полтораста лет тому назад, в составе возродившейся Речи Посполитой. Поляки сделались теперь не краевой, а государственной властью для русин; все их поведение резко изменилось. Возродились религиозные и национальные притеснения в формах, напоминающих XVIII век. Изменилось, разумеется, и отношение к народовской партии. Она им стала не нужна. Кое-что в ее практике допускалось как приманка для подсоветских украинцев, но во всем остальном она было стеснена и ограничена. Два былых союзника превращались постепенно во врагов.

Но тут и сказалась сила инерции. Несмотря на то, что Польша стала, отныне, врагом номер 1 и яростным угнетателем галичан, национальная идеология «Украинского Пьемонта» осталась, как прежде, заостренной не против нее, а против Москвы. Переменить или преобразовать ее галичане оказались неспособны. Они пронизали ею всю свою печать, труды и учебники по украинской истории и подчинили ей систему воспитания молодого поколения. Детям самого нежного возраста внушали расово-ненавистнические взгляды на москалей, целые поколения оказались воспитанными в принципах духинщины и трумтадратства.

Не изменила их и вторая мировая война, снова уничтожившая независимую Польшу. Уйдя в эмиграцию, народовство осталось верным до сего дня духовному наследию 70-х и 80-х годов.

«Формальный национализм»

Мы здесь не пишем истории самостийничества. Наша задача — проследить, как создалось его «идейное» лицо. На Украине, к концу 70-х и в 80-х годах, оно совсем было утрачено. Перестав быть частью революционного или, по крайней мере, «прогрессивного» движения, украинство не знало, чем ему быть дальше. Лучшая часть «Громады» продолжала заниматься учеными трудами, писала стихи и романы, но огня, оживлявшего деятельность первых украинофилов от Рылеева и кирилло-мефодиевцев до Драгоманова, не было. Зато возник угарный чад, какой исходит от тлеющих углей после того, как пламя потухнет. Начался безыдейный украинизм, не ищущий себе смысла и оправдания. В отличие от своего предшественника он не задавался вопросом: зачем надо было внушать малороссийскому крестьянину, что он — «окрема» национальность, зачем надо было обучать его в школе не на общерусском письменном языке, а

Date: 2015-09-18; view: 302; Нарушение авторских прав