Надежда

В отчаянной надежде я мечусь по дому, заглядываю в каждый уголок — но нет ее нигде.

Мой домик мал, и если уж случается пропажа, то поиски всегда безрезультатны.

Но велика Твоя обитель, мой Господь, и в поисках любимой я приближаюсь к Твоим дверям.

Вот я стою под голубым шатром Твоих небес и обращаю к Тебе мой взор, мою мольбу.

Стою на грани вечности, где никогда ничто не пропадает; только и здесь не вижу ничего — ни счастья, ни надежды, ни милого лица за пеленою слез.

О, погрузи мою пустую жизнь в тот океан и утопи ее в пучине глубочайшей полноты; дай мне еще раз сладостно коснуться волшебной целости Твоей Вселенной.

Тагор, Гитанджали, LXXXVII

До сих пор мы обсуждали различные этапы, которые проходит оказавшийся перед лицом трагической вести человек, — защитные механизмы, выражаясь психиатрическим языком, или механизмы поведения в экстремально трудных ситуациях. Эти механизмы действуют на протяжении различных периодов времени, сменяя друг друга, а иногда и сосуществуя. Единственный компонент, обычно присутствующий на всех этих этапах, — надежда. Годами не теряли надежды дети в бараках L318 и L417 концлагеря в Терезине, хотя из 15 000 ребятишек не старше пятнадцати лет живыми оттуда вышли только около сотни.

Солнце окуталось золотою вуалью:

Это так красиво, что даже больно.

А сверху небо звенит синевой,

Решив по ошибке, что я улыбаюсь.

Весь мир в цвету и словно смеется.

Я хочу улететь, но куда, в какую высь?

Если все цветет даже за колючей проволокой,

То почему не могу я? Я не хочу умирать!

«Солнечным вечером», 1944 г., анонимный автор

В разговорах с нашими смертельно больными пациентами мы всегда поражались тому, что даже самые реалистичные, самые смирившиеся среди них всегда допускают какую-то вероятность исцеления, открытия нового лекарства, «успех в последнюю минуту какого-то исследования», как выразился г-н Дж. (интервью с ним приводится дальше в этой главе). И этот слабый луч надежды поддерживает их на протяжении дней, недель и месяцев страданий. Их не покидает чувство, что все это имеет, должно иметь определенный смысл, что в конечном счете все образуется, нужно только немного продержаться. Неистребимая надежда подкрадывается и шепчет, что это ночной кошмар, это неправда, вот проснешься однажды утром, а тебе сообщают, что врачи уже готовы испытать новое лекарство, очень сильное, и выбрали для испытаний именно тебя, ты будешь особым, избранным пациентом, как был когда-то первый пациент для пересадки сердца... И у смертельно больного возникает чувство особой миссии в жизни, это укрепляет его дух, помогает ему выдерживать все более тяжелые испытания, все растущее напряжение; в определенном смысле для некоторых это даже становится оправданием их страданий; для других это остается формой временного, но необходимого им отрицания.

Не имеет значения, как мы назовем это состояние; важно, что все наши пациенты поддерживают его, а оно поддерживает их в самые трудные периоды. Наибольшее доверие они питают к тем врачам, которые позволяют им лелеять надежду — не важно, обоснованную или нет — и которые одобряют ее, когда она противопоставляется роковой вести. Это не означает, что врачи должны говорить больным неправду; это означает только, что мы разделяем надежду больных на то, что может произойти непредвиденное, может наступить ремиссия и они смогут жить дольше, чем предполагалось. Если пациент перестает выражать надежду, это обычно является знаком близкой смерти. В этот период он может сказать: «Доктор, кажется, это все», или: «Я думаю, что это конец», или, как выразился один наш пациент, который все время верил в чудо, а потом однажды утром встретил нас словами: «Я думаю, вот оно чудо: я готов и больше ничего не боюсь». Все такие пациенты умирали в течение двадцати четырех часов. Одобряя надежду больного, мы, тем не менее, переставали ее укреплять, когда видели, что сам он ее уже оставил и испытывает не отчаяние, а последнее смирение.

Мы наблюдали и конфликты, связанные с надеждой, — они возникают из двух основных источников. Первый и наиболее мучительный — передача чувства безнадежности больному от персонала или родственников в тот период, когда он еще нуждается в надежде. Второй источник страданий — неспособность родных принять терминальную (последнюю) стадию больного: они отчаянно цепляются за надежду, в то время когда сам обреченный уже готов к смерти и тяжело переживает из-за того, что родные не в состоянии смириться с этим фактом (мы показали выше такие примеры в случаях г-жи У. и г-на Г.).

Что происходит в том случае, когда «псевдотерминального» пациента оставляет его врач, но после этого, благодаря правильному лечению, наступает улучшение? Явно или неявно, этого пациента «вычеркнули». Ему могли сказать; «Мы больше ничем не можем вам помочь» или просто выписать домой с невысказанным диагнозом близкой смерти. Когда такого больного лечат всеми надлежащими средствами, то он склонен считать улучшение «чудом», «еще кусочком жизни в рассрочку» или «добавочным временем, о котором я не просил» — в зависимости от предшествовавшего обращения с ним и информированности. По этому поводу д-р Белл призывает дать каждому пациенту возможность наиболее эффективного из возможных лечений и не рассматривать каждого тяжело больного как терминального, тем самым фактически отказываясь от него. Я бы добавила к этому, что мы не должны отказываться ни от одного пациента, терминальный он или нет. Если мы теряем всякую надежду и бросаем пациента, то он и сам может капитулировать и последующая медицинская помощь окажется запоздалой, поскольку у него уже не будет ни готовности, ни силы духа, чтобы «попробовать еще раз». Значительно целесообразнее сказать: «Я сделал все, что умею и могу, чтобы помочь вам. Но я и дальше буду делать все, чтобы облегчить ваше состояние». Такому пациенту будет светить проблеск надежды, он и дальше будет смотреть на врача как на друга, который останется с ним до конца. Он не будет чувствовать себя брошенным и одиноким человеком, чье лечение врачи считают бесполезным.

У большинства наших пациентов наступало улучшение, в том или ином виде. Многие из них уже оставили надежду хотя бы с кем-нибудь поделиться своими переживаниями. Многие чувствовали себя изолированными и заброшенными, другие считали, что их лишили всякой возможности участвовать в принятии важных решений. Около половины наших пациентов были выписаны домой или в другие заведения, где им был обеспечен уход, с гарантией последующей повторной госпитализации. Все они выражали нам признательность за то, что мы разделяли с ними и их надежды, и тревоги по поводу серьезности заболевания. Они не считали, что беседы о смерти и подготовке к ней являются преждевременными или противопоказанными в связи с их «выздоровлением». Многие наши пациенты сообщали о большом облегчении и комфорте по возвращении домой, после того как они убедились, что их тревоги и чаяния для нас важнее, чем их выписка. Некоторые из них просили нас устроить совместную встречу с семьей перед выпиской, чтобы отбросить притворство и не отравлять лицемерием последние недели семейной жизни.

Было бы лучше, если бы больше людей могли разговаривать о смерти и умирании как о естественной стадии жизни — как не боятся упомянуть, что у кого-то ожидается прибавление в семье. Если бы это делалось чаще, то нам не приходилось бы спрашивать себя, следует ли нам обсудить эту тему с пациентом или нужно ждать последнего причастия. Мы не настолько непогрешимы, чтобы всегда безошибочно знать, какое причастие окажется последним, поэтому разумная практика позволила бы нам избегать этих проблем.

Было у нас несколько пациентов мрачных, неразговорчивых и сильно подавленных — пока мы не заговорили с ними о терминальной стадии их болезни. Они воспрянули духом, они снова начали принимать пищу, а некоторые даже были выписаны домой, к великому удивлению родных и медицинского персонала. Я убеждена, что, избегая этой темы, мы только усиливаем страдания больного, вместо того чтобы разделить их — а для этого достаточно время от времени посидеть рядом и послушать.

«Время от времени» не означает «случайно». Пациенты не отличаются от нормальных людей, в том смысле, что у каждого из нас бывают моменты, когда нужно поговорить о своих тяготах и несчастьях, а бывает и другое время, когда хочется думать о чем-то радостном, и не так уж важно, насколько это соответствует объективной реальности. Если пациенты знают, что мы готовы уделить им дополнительное время именно тогда, когда они испытывают потребность поговорить, знают, что мы видим и воспринимаем их нужды, — мы становимся свидетелями того, как большинство пациентов жаждут поделиться своими проблемами с другими человеческими существами и находят облегчение и новую надежду в таких разговорах.

Если эта книга послужит одной-единственной цели — обострить чуткость членов семьи к смертельно больному, а больничного персонала — к неявным, невысказанным желаниям умирающих, — то моя задача будет выполнена. Если мы, представители спасательских профессий, сумеем помочь пациенту и его семье «настроиться» на потребности друг друга и вместе прийти к приятию неминуемого, то тем самым избавим от ненужных тревог и страданий и умирающего, и — в еще большей мере — его осиротевшую семью.

Мы приводим ниже интервью с г-ном Дж. как пример стадии гнева, но также, временами в замаскированном виде, и неистребимой надежды.

Г-н Дж., пятидесятитрехлетний негр, был госпитализирован по поводу грибовидного микоза — злокачественного заболевания кожи, которое он детально описывает в дальнейшем разговоре. Болезнь вынудила его обратиться к органам страхования по нетрудоспособности; для течения этой болезни характерно чередование обострений и ремиссий.

Когда я пришла к нему за день до начала наших семинаров, он чувствовал одиночество и большое желание поговорить. Он очень быстро, ярко и драматично раскрыл мне многие аспекты этой неприятной болезни. Он никак не давал мне попрощаться и уйти, задерживая меня по всевозможным поводам. С этим незапланированным разговором сильно контрастировало его раздражение, иногда переходящее в ярость, во время следующего интервью за односторонним зеркалом. Если в первый раз он сам начал разговор о смерти и умирании, то теперь заявил другое: «Я не думаю о смерти, я думаю о жизни».

Я говорю об этом специально, потому что это важный момент в нашей работе с умирающими пациентами; у них бывают дни, часы или минуты, когда им хочется поговорить на эти темы. Они могут, подобно г-ну Дж. в первый день, охотно излагать свою философию жизни и смерти, а мы, в свою очередь, можем счесть их идеальными пациентами для наших учебных семинаров. Мы склонны забывать, что тот же самый пациент на следующий день может интересоваться только радостными сторонами жизни; и мы должны уважать его желания. Мы не следовали этому правилу в нашем интервью, мы пытались снова обсудить некоторые важные сведения, данные пациентом накануне.

Я должна сказать, что эта опасность возникает преимущественно тогда, когда интервью является частью учебной программы. Никогда не следует в подобных интервью форсировать вопросы и ответы в интересах обучения студентов. Личность всегда должна быть на первом месте, желания пациента всегда необходимо уважать, даже когда перед вами аудитория с пятью десятками студентов и пациент отсутствует.

ВРАЧ: Господин Дж„ скажите для начала, как давно вы в больнице?

ПАЦИЕНТ: В этот раз я здесь с 4 апреля текущего года.

ВРАЧ: Сколько вам лет?

ПАЦИЕНТ: Пятьдесят три.

ВРАЧ: Вам известно, как проходят наши семинары?

ПАЦИЕНТ: Да. Вы будете задавать мне вопросы, не так ли?

ВРАЧ: Да.

ПАЦИЕНТ: Хорошо, тогда начинайте, если вы готовы.

ВРАЧ: Мне хотелось бы составить себе более полное представление о вас, ведь я вас совсем мало знаю.

ПАЦИЕНТ: Я вижу.

ВРАЧ: Вы были здоровым мужчиной, работали, имели семью и...

ПАЦИЕНТ: Все правильно, и трое детей.

ВРАЧ: И трое детей. Когда вы заболели?

ПАЦИЕНТ: Нетрудоспособность у меня определена с 1963 года. А впервые с этой болезнью я встретился где-то году в 1948. Началось с мелких прыщей на левой стороне груди и под правой лопаткой. Сперва это ничем не отличалось от обычной сыпи, у каждого такая бывает. Я смазывал ее обычными мазями, лосьонами — всем, что в таких случаях предлагают в аптеке. Особого беспокойства эта сыпь мне не доставляла. Но постепенно, понемножку, кажется, это было уже в 1955 году, она перекочевала и на нижнюю часть тела. Появилась сухость, а потом чешуйчатость, и мне приходилось употреблять много жирных мазей и других препаратов, чтобы поддерживать необходимую влажность и комфорт. Я продолжал работать. Даже иногда на двух работах, потому что дочь поступала в колледж и я хотел быть уверенным, что она его сможет закончить. В 1957 году болезнь дошла до такой стадии, что мне пришлось знакомиться с врачами. Я ходил к доктору X. около трех месяцев, но он ничем не смог мне помочь. Сами по себе визиты стоили недорого, но рецепты обходились в 15—18 долларов еженедельно. Если вы содержите семью с тремя детьми на зарплату рабочего, то, даже работая на двух работах, долго в такой ситуации не продержитесь. Я пошел в клинику, и они кое-как обследовали меня, безрезультатно. Я даже не пошел туда второй раз. Я просто ничего не предпринимал, а между тем мне становилось все хуже и хуже, и в 1962 году д-р У. направил меня в больницу П., где я пробыл около пяти недель, тоже фактически безрезультатно. Я ушел оттуда и в конце концов снова вернулся в первую клинику. И вот в марте 1963 года они направили меня в эту больницу. Состояние мое стало уже настолько плохим, что я перешел на инвалидность.

ВРАЧ: Это произошло в 1963?

ПАЦИЕНТ: Да, в 1963.

ВРАЧ: Знали ли вы в то время, что у вас за болезнь?

ПАЦИЕНТ: Я знал, что это грибовидный микоз, да и все это знали.

ВРАЧ: И как давно вы знаете название вашей болезни?

ПАЦИЕНТ: Ну, какое-то время я подозревал, что это микоз, а потом это подтвердилось биопсией.

ВРАЧ: Как давно?

ПАЦИЕНТ: Да не очень давно, буквально за несколько месяцев до того, как был поставлен нынешний диагноз. Когда попадаешь в такое положение, то начинаешь читать все, что под руки попадается, слушаешь всех, узнаешь названия различных болезней. И из всего, что я читал, грибовидный микоз точно подходил, а потом и подтвердился. И этим я был просто убит. У меня начали распухать лодыжки, я постоянно потел, я был совершенно жалким человеком.

ВРАЧ: Вы именно это состояние называете «я был просто убит»? То, что вы почувствовали себя жалким человеком? Это вы имеете в виду?

ПАЦИЕНТ: Конечно. Я был именно жалким человеком — я все время чесался, я покрывался чешуей, беспрерывно потел, лодыжки болели... словом, совершенно, абсолютно жалкое человеческое существо. Конечно, в такое время становишься зол на всех. Ну почему это случилось со мной! А затем опомнишься и говоришь себе: «Ты ничем не лучше других, так почему с тобой этого не должно было случиться?» Это помогает немного утешиться; кого бы ни встретил, начинаешь рассматривать его кожу — нет ли на ней каких-либо пороков, признаков дерматита. Весь интерес в жизни как будто сводится к тому, есть ли у других подобные болячки, страдает ли еще кто-либо так, как ты. Да вы знаете все это. И я вижу, люди тоже смотрят на меня, потому что я сильно непохож на них...

ВРАЧ: Потому что это очевидная форма болезни.

ПАЦИЕНТ: Да, это очевидная форма болезни.

ВРАЧ: Что означает эта болезнь для вас? Что значит для вас грибовидный микоз?

ПАЦИЕНТ: Он значит для меня то, что по сегодняшний день от него еще никого не вылечили. Добиваются ремиссии на некоторые периоды времени. Добиваются ремиссии на неопределенное время. Это значит для меня, что где-то кто-то собирается провести исследования. Многие хорошие головы работают над этой проблемой. Они могут открыть средство лечения, даже работая над чем-то другим. И еще это значит для меня, что я стиснул зубы и коротаю день за днем в надежде, что однажды утром я буду сидеть на краю этой койки и придет доктор и скажет: «Попробуем с тобой вот этот укол». Это будет вакцина или что-то в этом роде. И через несколько дней вся моя кожа очистится.

ВРАЧ: То есть это будет действенное лекарство.

ПАЦИЕНТ: И я смогу вернуться на работу. Я люблю мою работу, я дослужился до контролера.

ВРАЧ: А какая у вас работа?

ПАЦИЕНТ: В последнее время я был старшим мастером в главном почтовом офисе, это здесь недалеко. Я уже стал начальником над мастерами. Семь или восемь мастеров каждый вечер отчитывались передо мной. И я уже не столько сам непосредственно работал, сколько контролировал их работу. У меня были хорошие перспективы на повышение, ведь работу я знал и любил, и я никогда не жалел времени, потраченного на работу. Я и жене всегда помогал, когда дети были маленькими. Мы надеялись, что они выйдут в люди и нам тоже достанется кое-что из того, о чем мы читали и слышали.

ВРАЧ: Например?

ПАЦИЕНТ: Например, путешествия. У нас никогда не было отпуска. Первый ребенок родился недоношенным и длительное время был на волосок от смерти. Домой его забрали, только когда ему был шестьдесят один день. У нас дома до сих пор хранится целая пачка рецептов из той больницы. Я платил тогда за нее по два доллара в неделю, а зарабатывал всего семнадцать. Каждый день я выскакивал из электрички, бежал в больницу с двумя бутылочками грудного молока моей жены, забирал пустые бутылочки, возвращался на станцию и ехал назад в город, на работу. Работал я целый день, а вечером приходил домой с теми пустыми бутылочками. А у нее молока было столько, что, думаю, хватило бы на всех недоношенных в той больнице. Мы очень хорошо их снабжали, а это значит, что мы сумели преодолеть все трудности. Вскоре я перешел на более высокую категорию оплаты труда, и нам уже не приходилось дрожать над каждым центом. Это значит, что мы стали теперь подумывать об отпуске. Конечно, мы не могли позволить себе любой маршрут, дитя должно иметь что положить на зуб. Вот что это значило для меня. Это значило несколько лет более-менее обеспеченной жизни.

ВРАЧ: После стольких лет труда и неприятностей.

ПАЦИЕНТ: Знаете, большинству людей приходится ишачить еще дольше и тяжелее. Я никогда не считал, что мне так уж тяжело. Вот я работал в той литейной, сдельная была работа. Я работал как дьявол. Мои приятели приходили ко мне домой и говорили моей жене, что я тяну слишком много. Ну, она сразу же набросилась на меня, и я объяснил ей, что тут все дело в ревности, когда работаешь с мускулистыми мужиками, то им не нравится, что у тебя крепче мускулы, чем у них, а у меня они таки крепче были, потому что когда я берусь за работу, то я работаю. И если где-то было возможно продвижение, то я делал его. Они даже вызывали меня в контору и сказали: когда нам понадобится чернокожий мастер, то это будешь ты. Я было обрадовался, но, когда вышел на улицу, подумал — они сказали когда, этого можно дожидаться до двухтысячного года. В общем, я поостыл немного, но продолжал работать на прежних условиях. И ничего трудного для меня в те времена не существовало. Я был молод, я был полон сил, я был совершенно уверен, что могу все.

ВРАЧ: Скажите мне, г-н Дж., теперь, когда вы уже не такой молодой и, вероятно, не в состоянии больше выполнять такую работу, как вы это воспринимаете? Представьте, что нет рядом врача со шприцом, нет медицинской помощи.

ПАЦИЕНТ: Да, вы правы. Этим вещам приходится учиться. Сначала приходит мысль, что, возможно, здоровье никогда больше не вернется.

ВРАЧ: И как это действует на вас?

ПАЦИЕНТ: Это сильная встряска, и вначале стараешься об этом не думать.

ВРАЧ: А вы об этом думали?

ПАЦИЕНТ: И не раз. Сколько уже было ночей, когда сон не идет, за такие ночи я передумал тысячи вещей. Но нельзя на этом заклиниваться. У меня было хорошее детство, моя мать еще жива. Она часто приходит сюда проведать меня. Я всегда могу порыться в памяти и вспомнить какой-нибудь случай. Мы любили сесть в старенький автомобиль и разъезжать на нем по окрестностям. Мы много ездили, хотя мощеных дорог тогда было мало, а все больше грунтовые. Заедешь в какую-нибудь дыру, попадешь на раскисшую дорогу и сядешь по самые оси, хочешь — тяни, хочешь — толкай. А в общем, детство бьмо очень хорошее, очень добрые родители. В доме никогда не было ни крика, ни плохого настроения. Наш дом был создан для счастливой жизни. Я счастливый человек; вообще, редкий человек приходит в этот мир только для страданий. Я смотрю вокруг и вижу, что и мне досталось несколько чудесных дней в жизни.

ВРАЧ: Вы говорите, что у вас была действительно полноценная жизнь. Но будет ли от этого легче умирать?

ПАЦИЕНТ: Я не думаю о смерти. Я думаю о жизни. Я вот, знаете, всегда говорил детям, когда они подрастали, и сейчас говорю: делайте все от вас зависящее в любых обстоятельствах, вы слишком много теряете. И еще я говорил им: помните, в этой жизни вы обязаны быть счастливыми.

Именно так я говорил, это мое любимое выражение. И себя я всегда считал счастливым. Я вспоминаю всех парней, с которыми меня судьба сводила и которые теперь кто в тюрьме, кто в розыске, кто под следствием. У меня были все шансы оказаться вместе с ними, но я не оказался. Каждый раз, когда я видел, что они затевают что-то дурное, я уходил от них. Из-за этого мне и драться не раз приходилось, они думали, что я трус. Но лучше от таких дел держаться подальше, лучше подраться за то, во что ты веришь, чем становиться соучастником. Потому что рано или поздно влезешь во что-то такое, что выбьет тебя из нормальной жизни, а назад ходу не будет. О, они тебе скажут, что можно вытащить себя, ухватившись за голенища сапог, но все равно ты попадаешь вроде как в черный список, и при первом же случае в твоем квартале — не важно, сколько тебе лет — тебя волокут в участок и начинают спрашивать, где ты был такой-то ночью. Мне очень повезло, я никогда не был замешан в подобных делах. И когда я оглядываюсь назад, я говорю, что я был счастливым человеком; и я собираюсь быть им и дальше. Немножко счастья у меня еще остается. Горькое счастье, скажете вы, но раньше или позже все наладится, я выйду отсюда, и вы меня не узнаете.

ВРАЧ: Это и удерживает вас от отчаяния?

ПАЦИЕНТ: Ничто не может удержать от отчаяния. Как себя ни настраивай, отчаяние приходит. Но я могу сказать, что это удерживает меня от надлома. Приходит отчаяние, и ты доходишь до такой точки, что уже не можешь спать. И тогда ты начинаешь с этим бороться. Чем яростнее борешься, тем крепче оно тебя сдавливает, это буквально как физическая схватка. Ты весь в поту, как от тяжелейшей работы, а ведь это все-таки чисто умственная борьба.

ВРАЧ: Как вы сражаетесь? Помогает ли вам религия? Помогают ли люди?

ПАЦИЕНТ: Я не считаю себя особенно религиозным.

ВРАЧ: Что же дает вам силу выдерживать это вот уже двадцать лет? Двадцать, не так ли?

ПАЦИЕНТ: Да, двадцать. Источников силы так много, и они такие разные, что это трудно описать. У моей матери вера глубокая и твердая. И когда я вкладываю в борьбу меньше сил, чем мог бы, я чувствую, что подвожу мать. Выходит, что мать мне помогает. Моя жена тоже глубоко и искренне верует, значит, и она мне помогает. И сестры. Мне кажется, женщины в семье всегда более религиозны; я думаю, что они наиболее искренни в молитве. На мой взгляд, обычный молящийся о чем-то просит. А я всегда был слишком горд, чтобы по-настоящему просить. Может быть, поэтому я не могу вложить все свои чувства в то, что говорю здесь. Не могу дать волю чувствам.

ВРАЧ: А к какой религии вы себя относите?

ПАЦИЕНТ: Теперь я католик, обращенный католик. Отец был баптистом, мать методистка. Они прекрасно ладили между собой.

ВРАЧ: Как вы стали католиком?

ПАЦИЕНТ: Мне кажется, это наилучшим образом соответствует моему представлению о том, какой должна быть религия.

ВРАЧ: Когда вы совершили эту перемену?

ПАЦИЕНТ: Когда дети еще были маленькие. Они как раз пошли в католическую школу... Кажется, это было в начале 50-х.

ВРАЧ: Это было как-то связано с вашей болезнью?

ПАЦИЕНТ: Нет, она меня еще не очень беспокоила, я считал, что вот, нужно как-то собраться и пойти к доктору и все будет в порядке, понимаете меня?

ВРАЧ: Понимаю...

ПАЦИЕНТ: Только не так все обернулось.

ВРАЧ: Ваша супруга тоже католичка?

ПАЦИЕНТ: Да, она обратилась вместе со мной.

ВРАЧ: Вчера вы сказали мне одну вещь — я не знаю, захотите ли вы к этому возвращаться. Я думаю, что это было бы полезно. Когда я спросила, как вы все это воспринимаете, вы нарисовали мне целую шкалу возможных состояний человека, вплоть до желания покончить со всем этим и убить себя, и тут же объяснили, почему это невозможно в вашем случае. Вы упомянули также о фаталистическом отношении. Можете повторить эти слова?

ПАЦИЕНТ: Да, я говорил, что один врач когда-то сказал мне: «Я не понимаю, как ты все это выдерживаешь, я бы убил себя».

ВРАЧ: Это был врач, это врач сказал?

ПАЦИЕНТ: Да. И я тогда сказал, что самоубийство исключено, я для этого слишком труслив. В общем, одна из возможностей уже исключается, о ней не стоит и размышлять. Я все время выбрасываю из головы всякий хлам, чтобы было как можно меньше материала для размышлений. Так я выбросил из головы и идею самоубийства ради устранения смерти. После этого я подумал: ну хорошо, что же теперь? Теперь ты можешь обернуться лицом к стене, и еще ты можешь плакать. Или ты можешь попробовать получить от жизни то удовольствие, ту маленькую радость, которые возможны в твоем состоянии. И вот что происходит. Ты смотришь хорошую телевизионную передачу или слушаешь интересный разговор, — и через несколько минут ты уже забыл про свой зуд и дискомфорт. Я называю такие эпизоды кусочками счастья, и мне кажется, что если бы в один прекрасный день этих кусочков набралось достаточное количество, то они слились бы в целое счастье, и счастье продолжалось бы дальше, до бесконечности, и каждый день стал бы прекрасным. Поэтому я не принимаю все так близко к сердцу. Когда у меня возникает моя беспросветная тоска, я просто развлекаю себя чем могу или стараюсь заснуть. В конце концов, сон — лучшее из всех существующих лекарств. А иногда я даже и не сплю, лежу себе тихонько. Учусь принимать эти вещи. А что делать? Можно прыгать, кричать, вопить, биться головой в стенку, но от этого только усиливается зуд и чувствуешь себя еще несчастнее.

ВРАЧ: У вас бывают боли?

ПАЦИЕНТ: До сих пор больше всего донимал меня зуд. А теперь еще подошвы ступней так болят, что даже прикоснуться к ним — пытка. Но раньше главной проблемой были зуд, сухость и чешуйки. С чешуйками у меня идет настоящая война. Очень забавно. Полная постель чешуек, ты берешь щетку, вот такую, как эта, и пытаешься все смести на пол. Чешуйки подпрыгивают на месте, цепляются за ткань, словно у них есть когти; приходится изрядно намучиться.

ВРАЧ: Чтобы избавиться от них?

ПАЦИЕНТ: Да, чтобы избавиться, иначе они загоняют тебя в угол. Сколько ни старайся, смотришь, их опять полно. Я даже подумывал о маленьком пылесосе, чтобы чистить себя. Чистота становится наваждением. Принимаешь ванну, после нее нужно намазывать себя всякой липкой дрянью, и чувствуешь себя таким грязным, словно тебе снова пора мыться. Так можно всю жизнь выходить из ванны и тут же снова влезать в нее.

ВРАЧ: Кто вам больше всех помогает с тех пор, как вы здесь?

ПАЦИЕНТ: Кто больше всех? Я не могу сказать, ведь каждый, кто видит мою беду, старается помочь. Они здорово помогают мне, иногда там, где я и не ожидал. Одна из девушек заметила, что мне трудно зажечь сигарету из-за боли в пальцах. Так я слышал, как она говорила другим сиделкам:

«Когда заходите сюда, спрашивайте его, не хочет ли он закурить». Что на это скажешь?

ВРАЧ: Это действительно хорошие сиделки.

ПАЦИЕНТ: Знаете, это удивительно, но где бы я ни бывал, и так всю мою жизнь, люди всегда хорошо относятся ко мне. И я им очень благодарен за это. Я смиренно благодарен. Я никогда не лезу со своей благодарностью и не люблю быть добрым дядей. Но я могу показать вам в этом городе сколько угодно людей, которым я тоже помог. Я даже не понимаю, как это происходит, это какое-то мое свойство, я облегчаю людям душу. Я с радостью стараюсь помочь человеку настроиться. И очень многие говорили своим знакомым, как здорово я им помог. И в то же время, все, кого я знал, помогали мне. Я не верю, что у меня во всем мире найдется хотя бы один враг. Я не верю, что хотя бы один человек в мире желает мне малейшего зла. Пару лет назад сюда приезжал мой приятель, с которым мы вместе учились, жили в одной комнате. Мы вспоминали школьные годы и наше общежитие. Там был такой обычай: в любую минуту кто-нибудь мог предложить собраться группой, ворваться в чью-то комнату, вышвырнуть оттуда ее хозяев и устроить там полный разгром. Грубое, скотское, но веселое развлечение. И он рассказывал своему сыну, как мы защищали от них нашу комнату, как мы складывали их штабелями в холле. Мы оба были крепкими ребятами, силы хватало. Мы действительно сложили их тогда, как поленья, в холле, им так и не удалось разгромить нашу комнату. У нас там был еще третий товарищ, член команды по легкой атлетике, он бегал на спринтерские дистанции; так он успел выскочить из комнаты перед их приходом и как припустил по коридору, а длина коридора около семидесяти метров, — если уж он стартовал, никто не мог догнать его. А когда позже он вернулся, всюду уже были чистота и порядок и мы спокойно легли спать.

ВРАЧ: Это один из тех кусочков счастья, о которых вы вспоминаете?

ПАЦИЕНТ: Я теперь вспоминаю об этом и думаю, какие же только глупости мы ни вытворяли! Однажды вечером к нам пришли знакомые парни, в комнате тогда было очень холодно. Зашла речь о том. кто из нас может выдержать самый большой холод. Разумеется, каждый считал, что он самый стойкий. Решили открыть окно. Отопление не работало, а на улице было семнадцать градусов мороза. Я помню, что натянул на голову какой-то шерстяной колпак, надел две пижамы, куртку, две пары носков. Да все мы там укутались, кто как мог. А когда утром проснулись, вся вода, все жидкости в комнате превратились в лед. К стенкам нельзя было притрагиваться — примерзали пальцы. Четыре дня прошло, прежде чем комната оттаяла и немного обогрелась. Вот такие идиотские штуки мы выкидывали. Иногда кто-нибудь смотрит на меня, видит дурацкую ухмылку на моем лице и думает: «Ну, готов парень, рехнулся». А я просто вспоминаю какой-то давний случай и получаю от этого огромное удовольствие. Вчера вы спросили меня, какую самую главную помощь могут оказать здесь пациенту доктора и персонал. Это очень сильно зависит от пациента. Все зависит от того, насколько он болен. Если вам действительно плохо, вы вообще не захотите, чтобы вас беспокоили. Вы просто будете лежать и мечтать, чтобы вас никто не тормошил, не измерял вам температуру или давление. И кажется, будто каждый раз, когда хочешь расслабиться, кому-то обязательно нужно тебя потревожить. Я думаю, что доктора и сиделки должны как можно меньше беспокоить больных. А когда вы почувствуете себя лучше, то поднимаете голову и начинаете интересоваться тем, что происходит вокруг. Это и есть самое время для них, пусть тогда приходят, утешают и ободряют.

ВРАЧ: Однако, г-н Дж., разве очень больному человеку не тоскливее и не страшнее, когда он остается в одиночестве?

ПАЦИЕНТ: Я так не думаю. Речь не о том, чтобы оставить человека в одиночестве, изолировать его или что-то в этом роде. Но вот вы лежите тихонько в своей палате, отдыхаете, и тут кто-то поправляет вам подушки, хотя вам это не нужно, вы лежите удобно. Но они хотят сделать вам лучше, и вы с этим как-то миритесь. Затем кто-то еще заходит и спрашивает: «Не хотите ли выпить стакан воды?» Если бы вы действительно хотели пить, то сами попросили бы об этом; но вам все равно наливают стакан воды. Они делают это от чистой доброты сердца, стараясь создать вам максимальный комфорт. Но бывает так, что вы бы чувствовали себя намного лучше, если бы вас на время оставили в покое.

ВРАЧ: Вы хотели бы, чтобы и вас сейчас оставили в покое?

ПАЦИЕНТ: Нет, не очень. Неделю назад я...

ВРАЧ: Я имею в виду сейчас, вот прямо сейчас. Чувствуете ли вы усталость?

ПАЦИЕНТ: Да, конечно, я устал. Я имею в виду, что мне хотелось бы пойти полежать немного. Но я знаю, что это мало что даст, через некоторое время все повторяется.

ВРАЧ: Вчера вы на эту тему говорили.

ПАЦИЕНТ: Да, я это говорю не просто так, потому что если бы вы увидели меня неделю назад, то даже не подумали бы брать у меня интервью. Я произносил по полфразы, я думал по полмысли, я не мог вспомнить своего имени. Но за эту неделю состояние изменилось.

СВЯЩЕННИК: Как же вы расцениваете то, что произошло за неделю? Это еще один кусочек вашего счастья?

ПАЦИЕНТ: Я вам скажу, что все это повторяется. Периодами, как будто какое-то большое колесо вращается. И я уже жду нового цикла. С каждым новым лекарством, которое они пробуют на мне, приходит и какая-то перемена, я уже предвижу ее. Я знаю, что мне станет лучше, а может быть, сначала станет хуже. Я терплю плохую фазу, а потом начинается хорошая, и я чувствую себя прекрасно, и так каждый раз. И так происходит, даже если я ничего не делаю и никакого лекарства не принимаю.

ВРАЧ: Итак, сейчас у вас началась хорошая фаза?

ПАЦИЕНТ: Я думаю, да.

ВРАЧ: Давайте мы теперь отведем вас в вашу палату, хорошо?

ПАЦИЕНТ: Спасибо.

ВРАЧ: Спасибо и вам, г-н Дж., за то, что пришли.

ПАЦИЕНТ: Всегда рад вас видеть.

Хотя за двадцать лет болезни и страданий г-н Дж. стал своеобразным философом, в его высказываниях мы видим много признаков скрытого гнева. Все его интервью сводится, по сути, к одной мысли: «Я же всегда был такой хороший, почему я?» Он рассказывает о том, каким он был здоровым и крепким в молодости, как выдерживал холод и всевозможные трудности, как заботился о детях и семье, как тяжело работал и не позволял плохим парням сбить себя с толку. После всей этой борьбы, когда его дети вырастут, он надеялся прожить несколько приятных лет — брать отпуск, путешествовать, наслаждаться плодами своего труда. В какой-то мере он понимает теперь, что эти надежды были напрасными. Все его силы уходят на борьбу с чесоткой, дискомфортом, болями, — он это достаточно ярко описал.

Он вспоминает свою борьбу и шаг за шагом исключает мысли, которые приходят ему в голову. Исключается самоубийство, но исключается также и радостная жизнь пенсионера. Его надежды и требования становятся все скромнее, а его возможности постепенно сужаются по мере развития болезни. Наконец он принимает тот факт, что жить ему остается лишь в ожидании следующей ремиссии. Когда становится совсем плохо, он предпочитает одиночество и пытается спать. Когда наступает улучшение, он дает понять, что готов к общению, он становится более разговорчивым. «Я счастливый человек» означает, что он надеется на еще одну ремиссию. Надеется он и на то, что изобретут новое средство, новое лекарство, которое избавит его от страданий.

С этой надеждой он не расставался до последнего дня.

Date: 2015-09-18; view: 282; Нарушение авторских прав