Продолжение царствования Петра I Алексеевича 8 page

Матвееву отозвали из Курляндии в 1718 году, но в 1719 новые просьбы со стороны ее мужа; в это время он представил мемориал: «Сначала, когда я отправлен был к чужим дворам, жалованье мне посылалось самое малое, а именно пять лет давали по 4000 рублей, к которым принужден был прибавлять своих денег для имени и чести его величества. В продолжение 17 лет (кроме Полтавской виктории) все торжества и тезоименитства его царского величества и прочие разные расходы для дел государственных исправлял на свои деньги. К тому же случилось несчастие: когда из Парижа ехал в Голландию, тогда разбило на море погодою судно, где лучший весь скарб и посуда серебряная вся пропала, и, приехав в Голландию, принужден был по чину своему все новое покупать и заводить. И от тех причин впал в великие долги, а деревни за мною самые малые и разоренные. Безвинно у отца моего взято в казну денег и пожитков продано на 85232 рубля; отцу моему, как он из ссылки возвратился, сверх старых деревень дано село Ландех с 700 дворов, которое в Смутное время князь Иван Хованский роздал разночинцам всяким; они и теперь без жалованных грамот владеют им, а вместо того села мне ничего не дано». Матвеев занял у Меншикова 9000 рублей, отдавши в заклад алмазные и серебряные вещи, с обязательством платить по шести процентов, и «сия облигация была ему зело несносная». «По безприкладной милости» Макарова Матвеев получил близ Петербурга приморское место для сена и дров.

Матвеев просил денежной помощи, выставляя на вид многолетнюю разорительную службу. С такой же просьбою обращался к Екатерине и Макарову человек, относительно Матвеева еще молодой, Артемий Петрович Волынский. Способности Волынского особенно обнаружились в трудных обстоятельствах прутских и были выставлены перед царем Шафировым, при котором он тогда находился. В 1719 году Волынский пожалован в полковники и сделан астраханским губернатором. В том же году он писал Макарову: «В надежде вашей ко мне милости приемлю смелость чрез сие нижайше просить, припоминая ваше милостивое обещание, дабы изволили милостиво внушать о моем разорении и убытках всемилостивейшему государю и государыне царице; а ныне поистине пропадаю с десперации и паки прошу меня не оставить, понеже известна вам моя одинокость и пустота. От горести моей не рад, что и жив, ибо себе ни что иное получил, токмо что от многих вижу злую ненависть и лаю (брань) кроме всякой моей вины». Впоследствии окажется, кроме ли всякой вины Волынский видел от многих ненависть и лаю.

С жалобою на свое разорение и с просьбою о помощи обратился к царю и иноземец Остерман, выставляя свои заслуги и усердие. «Бескрайняя нужда, писал он, — принуждает меня вашему царскому величеству всеподданнейше представить, что я вашему величеству с 1703 года служить честь имею и могу смело о себе объявить, что я никому из природных ваших подданных в верности и усердии к службе вашей не уступаю. По возвращении моем от Прута отец мой покойный усильно требовал, чтоб я для услужения ему в старости его в отечество возвратился. По сему отца моего повелению я неоднократно об отпуске моем всеподданнейше просил как у вашего величества самого, так и у представленных мне начальников, но ваше величество сами такими милостивыми обнадеживаниями продолжения малой моей службы требовать изволили, что я, несмотря ни на что, со всякою охотою и радостию остался, толь наипаче, понеже всегда натуральную склонность и любовь к службе вашей имел и имею. Но по смерти отца моего я принужден был сие мое всеподданнейшее прошение повторить, понеже я, яко христианин, о себе попечение иметь должен был, а здесь надежное основание будущей моей жизни не имел и одним жалованьем честно пропитаться не мог, ибо я за готовые деньги жить принужден, а дороговизна в С. — Петербурге известна. Я тысячекратно письменно и словесно бедное мое состояние представил и со многими горькими слезами начальников моих просил, дабы, для самого бога, милосердие надо мною показали и, ежели малая моя служба угодна, мне токмо честное пропитание исходатайствовали, ибо больше того я никогда не желал. Оные мои начальники меня из году в год, от времени до времени высоким вашего величества именем обнадеживали, что ваше величество не токмо меня довольным жалованьем, но и деревнями для лучшего моего пропитания пожаловать изволите. В той надежде я чрез многие годы ныне обретаюся, отечество и многие случаи к утверждению тамо фортуны моей и разные мне тамо представленные полезные супружества презрил и не токмо из отцовского малого моего имения все то, чем я располагать мог, истратил, но уже давно в великие долги впал. Ныне я вашему величеству вовсе себя отдал и со всемилостивейшего соизволения вашего женился, и от того, по обыкновенным при таких случаях расходам, понеже я ни копейки денег за женою не взял, не токмо долгов моих умножилось, но и я, как истинным и всеведущим богом клянуся, насущного хлеба не имею, но, занимаючи, изо дня в день печальную жизнь мою пробавляю. Посему принужден я к вашему величеству самому свое прибежище иметь и о высоком вашем милосердии со слезами всеподданнейше просить. Иноземцы, которые недавно в службу вашего величества пришли и со мною в одном степени обретаются, получают жалованье втрое против моего, а которые еще степенем ниже, и те против моего получают вдвое кроме других припадков (доходов) и от вашего величества им пожалованных маетностей, а я оных всех службою, верностию и усердием к службе вашей далеко превзошел. Я о богатстве не прошу и оное не ищу, ибо все, которые меня знают, ведают, что сердце мое к богатству не привязано; но я прошу токмо о хлебе и чтоб я себя и бедную мою фамилию честно пропитать мог. А я обещаюсь вашему величеству верно и от всего моего сердца служить и, где потребно, за интересы ваши живот мой всегда с радостию положить».

Петр имел право быть не очень чувствительным к таким просьбам, откладывать «из году в год» их исполнение, потому что в отношении к самому себе соблюдал строгую бережливость, уменьшая расходы двора до крайних пределов. Он служил, проходил разные чины, как сухопутные, так и морские, и получал следующие по ним оклады. Любопытно посмотреть, на что он тратил свое жалованье; до нас дошла приходо-расходная его ведомость с 1705 по 1716 год: «В 705 году прежних, которые привезены из Воронежа к Москве за корабельную работу, оклад 366 рублев. На Москве принято у Гр. Писарева третного жалованья, капитанская дача 44 рубли. У него же принято, будучи в Киеве, на 706 год 156 рублев. В 707 году в Гродне полковничья оклада 460 рублев; в 710 году жалованных от полку Преображенского полковничьих 1572, итого в приходе 2598. Итого написано в расходе: в 707 году отдано в Вильне в Духов монастырь на церковное строение и на милостыню 150 рублев. За материи, купленные в Вильне, 39 рублев 26 алтын 4 деньги. Анисье Кириловне на штоф 26 рублев; князю Юрью Шаховскому на штоф 41 рубль 23 алтына 2 деньги; адъютанту Бартеневу для нужнейшей посылки 50 рублев; Прокофью Мурзину, как он был болен, 20 рублев; в Вильне в богадельню нищим 11 рублев; Авраму арапу да Якиму карле на платье 87 рублев 13 алтын 2 деньги; Ульяну Синявину на строение шпиталя и на раздачу неимущим 600 рублев».

Знаменитый Никита Моисеевич Зотов умер; незадолго перед смертию он вздумал жениться на вдове Стремоуховой. Тотчас по смерти старика между его сыновьями и мачехою началась тяжба Самый живой из братьев, уже известный нам Конон Никитич Зотов, писал весною 1719 года два письма: одно — к царю, другое — к Макарову, любопытные по отношению к лицу и к нравам эпохи к Макарову он писал, возвращаясь из-за границы: «Вящая моя печаль, что я знаю, с чем еду, а к чему еду, того не знаю, т. е. нет у меня ни отца, ни матери, ни дому, ни покрова. Хоть братья меня по своей милости не оставят, только сердцу моему несносно быть у них в милостыни! Мне уже без года 30 лет, как еще 10 лет, то пора будет идти в попы. Ныне я бессчастнее всякой твари, ибо птицы гнездо имут и лисы язвины имут, а я, бедный, не имею где головы моей приклонить, разве веселиться Невою рекою и петь песню: «Если кто хочет жити без кручины, тот бы ехал к нам на матушку на Неву реку». Если к слову, прошу донести о моей бедности, где надлежит: истинно никакая милость меня не избалует; а на шальных топор и виселица еще есть!» К Петру Зотов писал по делу с мачехою: «От краткости времени и от превеликой моей печали о смерти отца моего, также и от чрезвычайной моей прискорбности, наносимой от госпожи Анны Еремеевны Пашковых по отце, пред тем бывшей за капитаном-поручиком Стремоуховым, а в последних изволившей быть за отцем моим, обретающимся в младенческом состоянии, не могу иную челобитную принесть, только предисловие к читателю, которое я учинил для книги о морских экзерцициях. Умилосердись, царь государь, и помилуй от обиды наглой, безбогобоязливой и бесстыдной: наглая обида для того, что ее (мачехи) не знал, ни в чем не озлоблена была от меня, также и от братьев моих; безбогобоязливая для того, что за такого шла в противность богу, а бесстыдная, что ведала, что вашему величеству и всем тебе подражающим весьма было противно такого старика уморить плотскою похотью. Ученейшие меня легистаторы во Франции положили, что человек, который перешел за 70 лет, не может ничем и ни в чем определять, и тако женитьба в летах отца нашего весьма не почитается женитьбою что надлежит до наследства. Дай боже, чтобы Сенат все сии права знал. Не от помраченного ли ума сие происходит и не во тьме ли ходят некоторые сенаторы, что вершат дело наше против намерения вашего величества, оставя уже духовную отца нашего? Намерение вашего величества есть такое, чтоб фамилии всегда были в неущербаемом состоянии, а они ущербают нашу фамилию отдачею в чужой род, мачехе нашей, четвертой части из движимого и недвижимого; как же еще к тому, если из нас, трех братов (на приклад все женаты), два умрут бездетны, то еще женам, вдовам, надобно также отдать по четвертой части, и так третий брат останется при одной четверти имения отца своего!»

Относительно нравов эпохи, когда люди высшего сословия принимали новые обычаи, но внутренне были очень близки к домостроевским временам, замечательно дело известного нам князя Григория Федоровича Долгорукого с зятем своим кравчим Салтыковым, дело, очень долго тянувшееся. В феврале 1721 года князь Долгорукий бил челом, что зять его, кравчий Салтыков, жену свою, а его дочь, имел в любви немалое время, а потом обратился немилостию, по наговору людей своих безвинно бил мучительски, и голодом морил, и хотел в Митаве убить до смерти, и, что было ее, все ограбил, и, видя свое последнее житие, принуждена с дороги от Риги к нему, отцу, в Варшаву уходить. Салтыков отвечал: «Безвинно не бивал, а когда какую противность и непослушание мне учинит, тогда ее своеручно бивал; к милости она меня не привращала, всегда меня не слушала и невежничала многими досадными словами».

Если старина так сильно сохранялась между людьми, стоявшими наверху, прежде всех тронутыми преобразованием, то понятно, что еще сильнее сохранялась она вдали от двора. Мы не раз встречались с крестьянином Посошковым, видели, как чуть-чуть не попался он в большую беду за связь с людьми, которые решились указать молодому Петр черную сторону его правления; потом видели его имя, соединенное с именем прибыльщика Курбатова, в разных промышленных предприятиях. Посошков, живой, талантливый, умный русский человек, ясно понимал необходимость для России выйти из прежнего положения, сочувствовал преобразователю, его благонамеренности, но вместе сильно тяготился тем, что преобразование идет не так скоро, что меры Петра встречают повсюду страшные препятствия, и выставил все эти препятствия в своем замечательном сочинении «О скудости и богатстве». Нетерпеливый Посошков предлагал самые крутые меры для истребления застарелого зла: «Если для установления правды правителей судебных и много падет — быть уже так. Без такого страха не думаю я, чтобы можно было тот злой корень истребить: если какая-нибудь земля сильно затернеет, то нельзя на ней сеять пшеницы, пока этого терния огнем не выжгут; так и в народе злую застарелость злом надобно и истреблять. Не только у иноземцев-христиан, но и у бусурманов суд чинят праведный; а у нас вера святая, благочестивая и на весь свет славная, а судная расправа никуда не годится: какие указы ни состоятся, все ни во что обращаются, но всяк по своему обычаю делает. И пока прямое правосудие у нас в России не устроится и все совершенно не укоренится, никакими мерами богатым нам быть, как в других землях, нельзя, также и славы доброй нам не нажить, потому что все пакости и непостоянство в нас чинятся от неправого суда, от нездравого рассуждения, от нерассмотрительного правления и от разбоев; крестьяне, оставя свои домы, бегут от неправды. Древних уставов не изменя, никак правосудия насадить и утвердить нельзя. Неправда вкоренилась и застарела в правителях, от мала до велика все стали быть поползновенны одни для взяток, другие, боясь сильных лиц. Оттого всякие дела государевы неспоры, сыски неправы, указы недействительны. Все правители дворянского чина своей братьи знатным норовят, власть имеют и дерзновение только над самыми маломочными людьми, а нарочитым дворянам не смеют и слова противного сказать. Сколько послано указов во все города о недорослях и молодых дворянских детях; если какого дворянина и именно указано выслать, то и того нескоро высылают, но, по старому Уложенью, дожидаются третьего указа, и если ничем отбыть не могут, то уже вышлют. И при таком презрении царских указов иные дворяне уже состарились, живя в деревнях, а на службе и одною ногою не бывали. В Уложении напечатано, что третьего указа дожидаться, и этим сделана потачка плутам и царского величества презирателям. Как этим указом избалованы дворяне, вот пример: в Устрицком стану есть дворянин Федор Макеев Пустошкин, уже состарился, а на службе ни на какой ни одною ногою не бывал, и какие посылки жестокие по него ни бывали, никто взять его не мог: одних дарами угобзит, или притворится тяжко больным, или возложит на себя юродство. За таким его пронырством иные его и с дороги отпускали, и когда из глаз у посылыщиков выйдет, то юродство свое отложит и, домой приехав, яко лев, рыкает. И хотя никакой службы великому государю не показал, а соседи все его боятся. В Алексинском уезде я видел дворянина Ивана Золотарева: соседям своим страшен, яко лев, а на службе хуже козла. В крымский поход вместо себя послал убогого дворянина; дал ему лошадь и человека своего, и тот его именем был на службе, а сам он дома был и по деревням шестериком разъезжал и соседей своих разорял. И не только городовые дворяне, но и те, которые в Москве служат и называются царедворцами, великому государю лгут: когда бывает им наряд на службу, то одни напишутся в сыск за беглыми солдатами, возьмет указ, заедет в свои вотчины да там и пробудет военную пору, другие напишутся в выимщики, по дворам вино корчемное вынимать, или, к другим всяким делам бездельным добившись, так и проживут военную пору. Видим мы все, как великий наш монарх трудится, да ни в чем не успеет, потому что пособников по его желанию немного: он на гору хотя и сам-десят тянет, да под гору миллион тянут, то как дело его споро будет? Сколько новых статей издано, а немного в них действа, ибо всех их древняя неправда одолевает. И оттого дело идет по-старому: кто кого сможет, тот того и забижает. На что бодрее и разумнее князя Дмитрия Михайловича Голицына? В 1719 году подал я ему челобитную, чтоб мне завод построить винокурный и водку взять на подряд; и неведомо за что велел меня за караул посадить; и сидел я целую неделю, и стало мне скучно, что долго сижу, а за что сижу — не знаю; велел я уряднику доложить о себе, и князь Дмитрий Михайлович спросил: давно ль он под караулом сидит? Урядник сказал: уже целую неделю сидит; и тотчас велел меня выпустить. А я, кажется, и не последний человек, и князь меня знает, а просидел целую неделю ни за что. Что же, если какого-нибудь мизерного посадят, да и забудут? В немецких землях очень людей берегут, особенно купецких людей, оттого у них купецкие люди и богаты очень. А наши судьи нимало людей не берегут и тем небережением все царство в скудость приводят. Что это у наших людей за разум, что ничего впрок государству не прочат, только прочат имение себе, и то на час?»

Богатые землевладельцы по-прежнему продолжали принимать беглых крестьян от бедных, которые, по словам Посошкова, если и найдут своих крестьян, то разве из-под рук на них посмотрят, а взять и помыслить нельзя; и воеводы в такие вотчины посыльщиков посылать не смеют. По-прежнему землевладельцы вели друг с другом войны при размежевании; но теперь, при расширении горизонта русского человека, когда стали разумно глядеть на явления, доискиваясь их причин и стараясь найти средства к отстранению явлений вредных, — теперь явилась мысль о генеральном межевании: 18 марта 1719 года Василий Татищев подал предложение о генеральном размежевании, «чтоб не было между шляхетством междоусобия». По словам Татищева, у Петра было намерение «для уравнения даней, сложив с народа часть податей, расположить оную на земли, и сие в сем же году в заготовленном указе о межевании было уже и определено, однако ж за неокончанием помянутого межевого наказа не вышло».

По-прежнему, чем далее на восток, тем больше позволяли себе сильные люди. В феврале 1721 года Кудрявцев писал царю из Казани: «Прошу милосердия на сумасбродного старого Молоствова: ездил по деревням татарским и, сбирая татар, сказывает им, что он прислан от вашего царского величества с полным указом уставить в мире правду и волю имеет казнить и вешать, как и прежде вешал, так и ныне может делать самовластно, никого не боясь, и внушает им, что от податей государство все разорилось, рассказывает, как древние государства разорялись и пропали, и наше также разорилось и пропадает. Также сказывает им, что ваше царское величество не указал ныне корабельного леса готовить и велел всем невольно дуб рубить, и я работаю корабельных лесов, будто мучу напрасно людей. Стакался с Гаврилою Норовым, велит им дубовые леса всякому на свои нужды рубить, и письма давал, чтоб рубили. Во свидетельство правды слов своих говорил, что в 1717 году многих людей перевешал, за что похвалу себе принял, и обещался татарам, что до смерти своей будет им помощником и предводителем всякому делу; что хотел было постричься, но теперь для них до смерти не пострижется, и ныне им же, татарам, сказал, что поедет в С. — Петербург и привезет указ, что меня перед ними, татарами, казнить».

По примеру царя и членов царского дома русские дворяне в описываемое время начали ездить за границу лечиться. Царь, разумеется, не отказывал в позволении желающим, но были другие препятствия. В этом отношении любопытна история того же семейства Зотовых. Мы знакомы с двоими сыновьями Никиты Моисеевича — Васильем и Кононом; но был еще третий брат, Иван, которому отец не позволял служить, а употреблял для управления имением. Иван заболел и писал Макарову: «Известно вам, что брат мой Конон также чрез великую силу вашим предстательством избыл из дворничества в службу государеву; я ныне, бедный, закоснел и в скорби упал по воле отцовой, понеже держал меня для деревень под клятвою и ни в какую службу не выпускал; а ныне как увидал, что я весьма болен, по желанию некоторых считал меня в расходе десять лет, от чего я едва не умер, однако отчет дал; а потом и кормить, как сына надлежит, не соизволяет, а своим мне прожить нечем». Иван просил позволения ехать лечиться за границу и по этому поводу писал самому царю: «Премилосердым вашего величества природным человеколюбием призирая на мою погибель, повелено мне для исцеления тайной моей конечной скорби, чтоб здесь не исчезнуть, ехать в теплицы французские, о чем указ из Кабинета вашего величества и пашпорт из канцелярии иностранных дел ко мне был отправлен; и тот указ я получил, а пашпорт и поныне удержан у господина моего отца, который за жалостию разлучения и для строения дому и поныне меня не отпускает, не рассуждая того, что я в такой моей злой болезни безвременно погибну и, пока жив, не токмо вашему величеству в службу, ниже кому-либо годен быть могу. Слезно молю человеколюбивые ваши щедроты: повели мне всемилосердым вашим собственным указом ехать к Архангельскому городу и оттоль чрез Амстердам в теплицы, где, свободясь от скорби, возмог бы вам, государю, служить подобно, как и брат мой Конон, который, если б не вашею взят был монаршею рукою, и поныне закоснел быв крестьянских судейках, как и я пребываю по се время»

Некоторые ехали заграницу лечиться; другие, волею-неволею ехали туда же учиться; здесь, на западе Европы, вырвавшись на свободу, русские молодые дворяне иногда позволяли себе такое же поведение, к какому привыкли в лесах и степях Европы восточной. В августе 1717 года Конон Зотов писал царю: «Господин маршал д'Этре призывал меня к себе и выговаривал мне о срамотных поступках наших гардемаринов в Тулоне: дерутся часто между собою и бранятся такою бранью, что последний человек здесь того не сделает. Того ради обобрали у них шпаги». В сентябре новое письмо: «Гардемарин Глебов поколол шпагою гардемарина Барятинского и за то за арестом обретается. Господин вице-адмирал не знает, как их приказать содержать, ибо у них (французов) таких случаев никогда не бывает, хотя и колются, только честно на поединках лицем к лицу. Они же ныне все по миру скитаются»

Лень, стремление отбывать от деятельности — следствие многовекового застоя в народной жизни — замечались повсюду, во всех сословиях и вызывали насильственные меры преобразователя, бесцеремонно будившего русского человека, бесцеремонно гнавшего его на работу. «Иные и посадские люди, говорит Посошков, — такие есть лежебоки, что живут своими домами, но, не хотя ни торговать, ни работать, ходя по миру, милостыню собирают, а иные, сковавшись, ходят, будто тюремные сидельцы, и, набрав милостыню, дома лежа, едят. А иные сами и промышляют, а детей своих посылают милостыню просить. Ныне истинно стыдное дело, что в нищих да в колодниках пройти невозможно». И это после повторительных строгих указов против нищенства! И на поведение русских ремесленных учеников за границею слышались жалобы; царский резидент в Лондоне Федор Веселовский писал в сентябре 1718 года: «Ремесленные ученики последней присылки приняли такое самовольство, что не хотят ни у мастеров быть, ни у контрактов или записей рук прикладывать, но требуют возвратиться в Россию без всякой причины, также просят великого себе жалованья, и больше того, как прежним их товарищам определено, а именно по два ефимка английских на четверть года (на праздничную забаву, ибо мастера обязаны были одевать их и кормить пять лет). И хотя я их добром и угрозами уговаривал, чтоб они воле вашего величества послушны были, однако ж они в противности пребывают, надеясь на то, что я их наказать не могу без воли вашего величества и что, по обычаю здешнего государства, наказывать иначе нельзя как по суду».

Будучи сам из крестьян, Посошков хорошо знал их быт, и между ними он находил тот же главный порок: крестьянское житье скудно, по его словам, не от иного чего, как от собственной их лени, и потом от нерассмотрения правителей и от помещичья насилия и небрежения. Больше всего крестьяне терпят от пожаров вследствие тесноты жилищ и от разбойников вследствие неразвитости общественной жизни, непривычки к общему делу: в иной деревне десятка два или три или и гораздо больше дворов, а разбойников придет и небольшое число к крестьянину, станут его мучить, огнем жечь, пожитки его на возы класть, соседи все слышат и видят, но из дворов своих не выйдут и соседа от разбойников не выручают. «Еще, — говорит Посошков, — немалая пакость крестьянам чинится и от того, что грамотных людей у них нет. В иной деревне дворов двадцать и тридцать, а грамотного человека нет ни одного, и от того случается, что если приедет кто-нибудь с указом или и без указу, да скажет, что указ него есть, то ему верят и принимают на себя излишние убытки, потому что все они слепые, ничего не видят, не разумеют. Многие приезжают и без указу и пакости им чинят великие, а они оспорить не могут, и в поборах много с них лишних денег берут. Для охранения от таких напрасных убытков не худо бы крестьян и поневолить, чтоб детей своих отдавали дьячкам учиться грамоте, читать и писать. Не худо указ послать и в Низовые города, чтоб у мордвы детей брать и грамоте отдавать учить, хотя бы и насильно. А когда научатся, то и самим слюбится, потому что к ним чаще, чем в русские деревни, приезжают солдаты, приставы, подьячие, иногда с указом, иногда без указу, и делают что хотят, потому что мордва — люди безграмотные. Не очень справедливо и то, что помещики на крестьян своих налагают бремена неудобоносимые, ибо есть такие бесчеловечные дворяне, что в рабочую пору не дают крестьянам ни одного дня на себя что сработать. Многие дворяне говорят: крестьянину не давай обрасти, но стриги его, как овцу, догола. Говоря так, царство пустошат, так их обирают, что у иного и козы не оставляют. От такой нужды крестьяне домы свои оставляют и бегут, иные в понизовые места, другие в украинские, некоторые и в зарубежные; чужие страны населяют, а свою пусту покидают. Крестьянам помещики не вековые владельцы, оттого они не очень их и берегут, прямой их владетель всероссийский самодержец, а они владеют временно». Мы видели, какие меры принимало правительство для улучшения участи крестьян; дурное обращение с ними помещиков, как скоро делалось известным, не оставалось без наказания: в 1721 году Василий Головин сослан был на каторгу на 10 лет за то, что бил человека своего и тот во время побоев умер.

Посошков требовал сильных средств, чтоб выжечь старую неправду; но тем, которые испытывали на себе эти сильные средства, разумеется, они не нравились. В 1720 году бурмистр новгородской ратуши Сыренский в приказной палате сказал: «Кто со Христом водился, те без головы стали, а кто и с царем поводится, и тот без головы и без спины будет». У астраханского подьячего Кочергина найдено письмо-заговор: «Лежит дорога, через тое дорогу лежит колода, по той колоде идет сам сатана, несет кулек песку да ушат воды, песком ружье заряжает, водой ружье заливает; как в ухе сера кипит, так бы в ружье порох кипел, а он бы, сберегатель мой, повсегда бодр был, а монарх наш, царь Петр, буди проклят (трижды)». По доносу духовника тяглец Садовой слободы Василий Волк винился: он при исповеди царское величество называл антихристом, потому что «велел бороды брить и платье немецкое носить и службы великие, и податьми и поборами солдатскими и иными нападками народ весь разорен, и в приказах судьи делают неправды и берут многие взятки, а он, государь, судей от того не унимает и за ними не смотрит, и в податях милости нет: и пишут герб орла двоеглавого, а о дву головах орла не бывает, а двоеглавый змей, т. е. антихрист, а пришло это ему в мысль потому, что слыхал в евангелии и в других книгах читали (сам грамоте не умеет): в последние времена восстанет царство на царство и народится антихрист; и сам он по делам разорен, и указу ему не чинят в Земском приказе, учинилось ему убытков 200 рублей, и доправлена на нем выть безвинно; а когда он, государь, прямой царь, а не антихрист, и судей в неправде унимает, и ему бог в помощь, а ему, Василью, дела нет». Поп Будаковский говорил: «Какой он царь? Лучших бояр велел посадить на колья, Петербург одел в сапоги и вызолотил, а Москву одел в лапти; но Москва у нас без государя не будет». Разглашали, что Петр какую-то Бутурлину довел до смерти, в Измайлове бояр канатом таскал из проруби в прорубь, Якова Степ. Пушкина сажал на куриные яйца. Письменное распространение подобных слухов заставило в августе 1718 года издать указ: «Если кто станет, запершись, писать, кроме учителей церковных, какие-нибудь письма и кто об этом узнает, должен извещать; если же кто не известит и про то сыщется и в том повреждение царского величества чести или какое возмущение явится, то не донесшие равную казнь или наказание примут с нарушителями царской чести и возмутителями». С другой стороны, жестоко наказывали ложных доносчиков и лжесвидетелей: в 1713 году ложного доносчика колесовали и повесили за ребро, лжесвидетеля повесили.

«Службы великие!» Мы видели средства, какие употребляли тогдашние дворяне, чтоб избыть службы; но не всем могла быть удача в этих средствах, не все могли задаривать и притворяться юродивыми. Из двух бед надобно было выбирать меньшую, и в 1715 году 280 человек недорослей, избывая службы, записались в Славяно-латинскую школу. Но средство было выбрано неудачное: нужна была наука, но нужна была и служба, и нельзя было позволить, чтоб во время великой войны школы наполнялись на счет полков, тем более что записываться в школы тогда еще не значило учиться. Недорослей выписали из Славяно-латинской школы. От службы спасались в школы; от заграничной школы уходили в монахи, и тоже понапрасну: вологодский помещик Иван Морков, посланный в Венецию для навигацкой науки, ушел оттуда в Россию и постригся; но Петр велел взять его из монастыря в Петербург, несмотря на то что это уже был не Иван Морков, но иеродиакон Иоасаф. И относительно школ справедливы были слова Посошкова, что Петр с немногими тянул на гору, а многие старались тянуть под гору. В феврале 1718 года префект славяно-латинских школ Феофилакт Лопатинский бил челом царю, что у него школы каменные валятся и уже часть их с переходами каменными упала, также и двор школьный без починки и без очистки в запустении. В Спасском училищном монастыре деревянные кельи, данные учителям, очень обветшали, и жить в них нельзя; в том же монастыре большой недостаток в кельях, потому что обитель была малая да часть новой отдана учителям, так что для братии осталось только четыре кельи; а есть при том же монастыре вместо стены часть ряда иконного. Государь указал: школы и школьный двор починить и очистить, в Спасском монастыре кельи построить каменные, иконный ряд от монастырских до школьных ворот отдать в тот же монастырь и перестроить его на кельи. Прошло полгода, указ не был исполнен, и Лопатинский должен был подать прошение в канцелярию сенатского правления: «По именному указу в Монастырском приказе ничего не сделано: а учителям негде жить и учеников негде учить, собрать их после вакации нельзя». Сенат послал указ в Монастырский приказ, чтоб исполнен был указ великого государя. Учителям (осьми человекам) давалось жалованья по 150 рублей человеку, архимандриту — по 300 рублей, что по тогдашним ценам было очень достаточно; но иногда вдруг выдача жалованья прекращалась: сенатского указа не было, и учителя должны были подавать прошение; прекращали выдачу и дров, ссылаясь также, что нет сенатского указа.