Продолжение царствования Алексея Михайловича 2 page. Но эти самые исправители, которых обыкновенно считают начальниками раскола, были в свое время людьми передовыми

Но эти самые исправители, которых обыкновенно считают начальниками раскола, были в свое время людьми передовыми, требовали преобразований, улучшений и в свою очередь терпели нарекания как нововводители. Мудреный вопрос о книжном исправлении не мог быть доступен многим; но лучшим людям бросался в глаза страшный беспорядок в богослужении: в одно время в церквах пели и читали в два, три и несколько голосов, так что ничего нельзя было разобрать. Ртищев сильно хлопотал об уничтожении этого соблазна, говорил патриарху Иосифу, архиереям, боярам; помощником ему был протопоп Иван Неронов, который уговаривал священников московских ввести единогласие. Наконец оно было введено; вызваны певчие из Малороссии; оттуда же благодаря Ртищеву и его андреевским старцам явился в Москве обычай проповеди, неслыханный прежде здесь. Но мы уже видели, как некоторые смотрели на деятельность Ртищева, как смотрели на малороссийских монахов и вводимую ими науку, как смотрели на тех, которые для усовершенствования в науке отправлялись в Киев. Новшества — единогласное пение и проповедь — возбудили также негодование: никольский поп Прокофий, где ни сойдется с гавриловским попом Иваном, так начнет говорить ему: «Заводите вы, ханжи, ересь новую, единогласное пение да людей в церкви учить, а мы прежде людей в церкви не учивали, учивали их втайне, беса вы имате в себе, все ханжи, и протопоп благовещенский такой же ханжа!» 11 февраля 1651 года собрались священники в сенях тиунской избы, и начался у них спор о единогласии; лукинский поп Савва с товарищами кричал: «Мне к выбору об единогласии руки не прикладывать, наперед бы велели руки прикладывать о единогласии боярам и окольничим: любо ль им будет единогласие?» Гавриловский поп Иван возражал: «Вы презираете изволение божие, правило св. отец, устав, государево повеление и святительское благословение». «Ты ханжа, мальчишка! — кричали ему противники. — Ты уже был у патриарха в смирении, будешь и еще; а нам хотя умереть, а к выбору о единогласии рук не прикладывать!»

Ртищеву помогал Неронов; Степан Вонифатьев действовал также с ними заодно, потому что приверженцы старины и его называют ханжою. Но был вопрос, в котором Вонифатьев и Неронов с товарищами сильно расходились со ртищевскими малороссиянами, с Епифанием Славеницким и товарищами его: этот вопрос был об исправлении книг. Ученый Епифаний видел искажения, которые вносились в книги невежественными издателями, и не молчал: приверженцы старины жаловались, что ученики киевских старцев ни во что ставят благочестивых протопопов Ивана, Степана и других. В таком натянутом положении находились дела, когда на патриаршеский престол вступил Никон. Вонифатьев и Неронов с товарищами не имели причины опасаться нового патриарха, который был очень дружен с ними, когда был игуменом, архимандритом и митрополитом новгородским, часто приезжал на дом к духовнику и по-приятельски обо всем с ним советовался; о книгах вопрос не поднимался. Никон, подобно всем исправителям, крестился двумя перстами; что же касается до введения порядка в богослужении, то Никон не отставал от московских ревнителей, если и не опережал их, будучи митрополитом новгородским. Но через год с чем-нибудь, по вступлении Никона на патриаршество, отношения переменились. По указаниям Славеницкого, греческого духовенства и по собственному исследованию Никон убедился, что книги испорчены. Но легко понять, как этим убеждением оскорблялось самолюбие исправителей, являвшихся теперь исказителями. Никон не обратил внимания на их оскорбленное самолюбие. Во дворце, в присутствии царя (в конце 1653 или самом начале 1654 года), патриарх держал собор, указал разности в печатных русских книгах с греческими и древними рукописями славянскими и предложил вопрос: «Следовать ли новым нашим печатным служебникам или греческим и нашим старым?» Большинство отвечало утвердительно на вторую часть вопроса: но прямо воспротивился этому решению коломенский епископ Павел и старые исправители с некоторыми другими духовными лицами. Вонифатьев, впрочем, уклонился и остался на прежнем месте; но Неронов с товарищами и епископ Павел сильно упорствовали и были сосланы; дело исправления было поручено Епифанию с товарищами и греческому монаху Арсению, вызванному Никоном из Соловок, куда он был сослан, как человек, получивший образование в латинских, западных училищах и принимавший временно латинство, чтоб быть допущенным в эти училища. Собор греческих архиереев в Константинополе подтвердил решение московского. В Москве думали, что древних греческих и славянских книг, находившихся в России, еще мало, и потому отправлен был монах Арсений Суханов на Афон и в другие места для приобретения греческих рукописей. Арсений, ревностный старовер, содействовал, однако, делу исправления, привезши до 500 рукописей, греческие архиереи прислали не менее 200. Приехавший в Москву антиохийский патриарх Макарий вместе с другими восточными архиереями торжественно объявил в Успенском соборе в неделю православия, что надобно креститься тремя перстами, и проклял тех, кто крестился двумя. Московский собор 1656 года подтвердил окончательно дело.

Но были люди, которые не хотели успокоиться на соборных решениях и свидетельстве греческих архиереев. Неронов с товарищами прислали царю челобитную: «Арсений Грек взят к Москве и живет у патриарха Никона в келии, Никон его, врага, свидетелем поставляет, а древних великих мужей и св. чудотворцев свидетельство отменяет. Ох, увы! Благочестивый царю! Стани добре, церковное чадо, и вонми плачу и молению твоих государевых богомольцев. И паки молим тебя, государь, иностранных иноков, ересей вводителей, в совет не принимай: зрим в них ни едину от добродетелей: крестного знамения истинного на лице вообразить не хотят и сложению перстов противятся; на колени же поклониться господеви покоя ради не хотят». Царь не обращал внимания на эти послания, передавал их Никону: но в народе обращали на них большое внимание, и мы видели, как в 1654 году, во время моровой язвы в Москве, толпа высказалась против Никона и Арсения Грека. Опасения потерять правую веру предков чрез новшества и страх пред временами антихристовыми волновали не одни низшие слои народные. Духовный сын Неронова, знатный человек Плещеев, писал к своему духовнику в место его заточения, в Спасо-Каменный монастырь: «И мню нецыи раздоры внити хощут вскоре и непокарающимся беды и мучения навестися хощут… Сбудутся хотящии быти раздоры, по проречению книги о вере, в ней же пишет о отпадении запада и отступлении юнитов к западному костелу, по числу еже от антихриста. Повеле бо и нам от таковых же вин опасение имети, егда исполнится от воплощения сына божия 1666 лет… Дух антихристов широким путем и пространным, ведущим в погибель, нача крепко возмущати истинный корабль Христов». Но Плещеев с товарищами напрасно обращался к Неронову за подтверждением своих страхов пред антихристом. Московские протопопы Неронов, Вонифатьев не были способны стать в челе раскольнического движения, сообщить ему особенную силу. Они сами были люди передовые, и если враждебно отнеслись к исправлению книг и Никону, то вследствие оскорбленного самолюбия, а не из фанатической приверженности к азу, из побуждений оскорбленного самолюбия Неронов готов был всеми средствами действовать против Никона и Никоновского дела, но не был способен из-за аза претерпеть не только смерти, но и заточения. Никон с своей стороны не относился фанатически к делу исправления: он был способен, по своей природе, очень жестоко поступить с теми, кто возвышал голос против него, против его власти, против его дела; но как скоро эти люди приносили свои вины перед святейшим, он готов был на уступки.

Благодаря посредничеству духовника Вонифатьева Неронов возвратился в Москву, объявил, что подчиняется решению вселенских патриархов; по просьбе самого Неронова, постригшегося в монахи под именем Григория, освобождены были и другие узники за раскол; Никон, в знак забвения прошлого, отдал Неронову все письма, которые они писали на него царю и Вонифатьеву; мало того: патриарх объявил Неронову, что все равно, можно служить и по старым служебникам, и не обращал внимания на то, что в самом Успенском соборе, по увещаниям Неронова, говорили аллилуиа по дважды. Но эти уступки не могли быть тогда поняты большинством, ибо не могло быть понято самое главное, что дело идет о внешнем, несущественном: перемена относительно двоения или троения аллилуиа считалась переменою в вере, и потому не могли успокоиться на том, что можно исповедовать одинаково и правую и неправую веру, как кому угодно. Вонифатьев, Неронов могли идти на сделку; но не хотели идти на сделку товарищи их — Аввакум, Логгин, Лазарь, которые, по этой самой неспособности к сделкам, по ревности, не знающей границ, по готовности умереть за аз, производили сильнейшее впечатление и приобретали приверженцев делу, имевшему таких отчаянных бойцов. Скоро приобретен был новый сильный союзник: это был монах Капитон, обращавший на себя внимание необыкновенным постничеством и потому прослывший праведником. Наконец, против Никоновых новшеств объявил себя один из самых знаменитых монастырей. В августе 1657 года приехал в Холмогоры Софийского дома сын боярский с новыми печатными церковными книгами и с приказом от новгородского митрополита Макария раздавать книги по епархии. Он велел позвать к себе соловецкого старца Иосифа, накинул на него 18 книг и доправил денег 23 рубля 8 алтын две деньги. Иосиф отослал книги в монастырь; архимандрит Илья созвал черный собор и объявил присылку; священники и дьяконы посмотрели книги и сказали: «Будем служить по старым служебникам, по которым мы сперва учились и привыкли; мы, старики, и по старым служебникам очередей своих недельных держать не сможем, а по новым на старости лет учиться не можем же, да и некогда, что и учено было, и того мало видим; а по новым книгам нам, чернецам косным, непереимчивым и грамоте ненавычным, сколько ни учиться, а не навыкнуть, лучше с братьею в монастырских трудах быть». Тут братия закричали: «Если священники станут служить по новым служебникам, то мы от них и причащаться не хотим; если же на отца нашего, архимандрита Илию, придет какая кручина или жестокое повеление, то нам всею братьею патриарху и митрополиту бить челом своими головами, стоять всем заодно и ни в чем архимандрита не подать».

Но не все были согласны на это решение или по крайней мере некоторые отделились впоследствии, и в 1658 году явилась от них грамота к патриарху: «Бьют челом и извещают богомольцы твои, Соловецкого монастыря попы: Виталий. Кирилл, Садоф, Никон, Спиридон и Герман, на архимандрита Илию и его советников: в прошлом 1657 году присланы в Соловецкий монастырь служебники твоего, государева, исправления: архимандрит Илья принял их тайно с своими советниками и, не объявя их никому из нас, положил в казенную палату, и лежат они там другой год непереплетенные; но когда об них узнали, то стали между собою говорить: для чего это служебников нам не покажут? И вот в нынешнем 1658 году, на шестой неделе Великого поста, архимандрит с своими советниками написали приговор о служебниках, и, созвавши нас, всех попов, принудил архимандрит великими угрозами и прещением прикладывать руки к своему бездельному приговору, складывая смуту и беду с себя на нас, будто он служебники нам давал, а мы у него не приняли; но мы у него служебников просили посмотреть, а он нам и посмотреть не дал; меня, попа Германа, дважды плетьми били за то только, что обедню пропел по новым служебникам. Как начали с Руси в монастырь приезжать богомольцы и стали зазирать, что в Соловках служат по старым служебникам, то архимандрит, услыхав это, вымыслил новый приговор, уже не тайно, а объявил всей братии, что отнюдь нынешних служебников не принимать, а нам, всей братии, за архимандрита стоять, и, написав приговор 8 июня, собрал он всю братию в трапезу на черный собор. Случились в то время богомольцы разных городов, и произошел шум великий, начал архимандрит говорить всей братии со слезами: «Видите, братья, последнее время: встали новые учители, от веры православной и отеческого предания нас отвращают и велят нам служить на ляцких крыжах по новым служебникам. Помолитесь, братия, чтоб нас бог сподобил в православной вере умереть, как и отцы наши!» Тут все закричали великими голосами: «Нам латинской службы и еретического чина не принимать, причащаться от такой службы не хотим и тебя, отца нашего, ни в чем не выдадим». Да и все Поморье он. архимандрит, утверждает, по волостям монастырским и по усольям заказывает, чтоб отнюдь служебников новых не принимали. Мы к такому приговору рук прикладывать не хотели, так на нас архимандрит закричал с своими советниками, как дикие звери: «Хотите латинскую еретическую службу служить! Живых не выпустим из трапезы!» Мы испугались и приложили руки».

Эта челобитная пришла в Москву, когда Никону было уже не до Соловок. Мы видели, сколько вражды накликал на себя патриарх своим великим государствованием. Враги новшеств подали государю длинную жалобу на Никона, в которой они вооружались против него не как против нововводителя только, но как против дурного патриарха: «Прежние пошлины с духовенства за рукоположение орать он не велел, только новый порядок установил: ставленникам велел привозить отписки от десятильников и от поповских старост, где кто в какой десятине живет: за такою отпискою пройдет недели по две и по четыре, да харчу станет рубль и два: приедет с отпискою к Москве и живет здесь недель по 15 и по 30, и становится поповство рублей по пяти и по шести, кроме своего харчу, дают посулы архидиакону и дьякам; иные волочатся в Москве недель 10 и больше, да отошлет ставиться в Казань. Иные ставленники пропадают и безвестно живот свой мучат в Москве, к слушанью ходят, да насилу недели в две дождутся слушанья, ждут часу до пятого и до шестого ночи зимнею порою; побредет иной ночью к себе на подворье, да и пропадет без вести, а нигде на патриархове дворе пускать не велено. При прежних патриархах, кроме Иосифа, ставленники все ночевали в хлебне, а при Иоасафе-патриархе ставленники зимнею порою все дожидались в крестовой, а ночевали в хлебне безденежно; а ныне и в сенях не велят стоять, зимою мучатся на крыльце. При прежних святителях до самых крестовых сеней и к казначею, и к ризничему, и в Казенный приказ рано и поздно ходить было невозбранно; а ныне у святителя устроено подобно адову подписанию, страшно приблизиться и ко вратам, потому что одни ворота и те постоянно заперты. Священники не смеют ходить в церковь к благословению, не то что о неведомых вещах допросить; только всегда, во всякое время невозбранно ходят к благословению женки да девки: тем ныне время, и челобитные принимает от них невозбранно. Ныне на Москве вдовые попы служат: или они святы стали? Или об них знамение с небеси было? А бедным сельским запрещено, иной останется с сиротами, с пятью, шестью и больше, сами и землю пашут. Патриаршая область огромная: иные места верст на 800 от Москвы, и прежде попы отсюда ставились у ближних архиереев; патриарх Иосиф это запретил, желая собрать себе имение, и теперь так остается. Иосиф же попам перехожих грамот давать не велел по городам с десятильнических дворов, а велел давать на Москве из Казенного приказа, хотя обогатить дьяка своего Ивана Кокошилова да подьячих. Перехожая становилась иному беззаступному попу рублей по 6, 7, 10 и 15, кроме своего харчу, волочились недель по 20 и по 30, а иной бедный человек поживет на Москве недель 10 и больше, да проест рублей 5, 6 и больше, и уедет без перехожей: многие по два и по три раза для перехожих в Москву приезжали, а без них попадьи и дети их скитаются меж дворов. Святитель Никон всего этого очень держится, а в правилах написано: от церкви к церкви не переходить. И священники отнюдь из воли от церкви к церкви не переходят, изо ста не найдется пяти человек попов, которые бы перешли из воли, без гонения, все переходят рыдая и плача, потому что попов и дьяконов по боярским и дворянским вотчинам в колоды и цепи сажают, бьют и от церкви отсылают. Хотя которому попу и бить челом тебе, государю, но за тем ходить будет полгода или год, да поп или дьяк насилу прав будет, потому что и в приказ даром сторожа никакими мерами не пустят, а к подьячему или дьяку и поминать нечего. Когда было у патриарха приказано в казне Ивану Кокошилову, то людям его раздавали по полтине и по рублю, а самому рублей по 5 и по 6 деньгами, кроме гостинцев, меду и рыбы, да еще бы рыба была живая, да жене его переносят гостинцев мылом и ягодами на рубль и больше, а если не дать людям, никакими мерами на двор не пустят. Если и придется кому заплатить за бесчестье попа или дьякона, то бояться нечего, потому что, по благому совету бояр твоих, бесчестье положено очень тяжкое: мордвину, черемисину, попу пять рублей да четвертая собака — пять же рублей! И ныне похвальное слово у не боящихся бога дворян и боярских людей: бей попа что собаку, лишь бы жив был, да кинь 5 рублей. Иноземцы удивляются, а иные плачут, что так обесчещен чин церковный! Года два тому назад нового города Корсуни протопоп приезжал с святительскою казною, дьяку Ивану Кокошилову и жене его и людям рублей на 10 перешло от него, и казну приняли; надобно было взять от него еще отписи, он тут денег не дал и за то волочился многое время и, не хотя умереть голодною смертию, голову свою закабалил в десяти рублях да жене дьяка отнес, и она у него взяла. В это время, по твоему указу, бит кнутом за посул Кропоткин; дьяк испугался, чтоб протопоп не стал бить на него челом, да и скажи патриарху, как будто протопоп подкинул жене его 10 рублей, и патриарх приказал его же, протопопа, посадить на цепь и, муча его в разряде многое время, в ссылку сослать велел, а вор по-старому живет да ворует. А того отнюдь не бывает, чтоб старосту поповского, приехавшего с доходами, взять к себе в крестовую да расспросить о всяких мерах. При прежних патриархах, из которой десятины приедет староста поповский, сперва будет у патриарха в крестовой у благословения, святитель его пожалует, велит кормить и приказывает дьяку казну принимать не задерживая, и отдача тогда становилась с большой десятины рубля три и четыре дьяку, а подьячему рубля два или три, да проживет в Москве за отдачею 10 дней, много недели две, да всякий день приходит к святителю, и святитель расспрашивает о всяких мерах и подачами жалует мало не всякий день. А ныне, за свои согрешения, всего того лишились. Да он же, святитель, велел во всей области переписать в городах и уездах и данью обложил вновь, да в окладе же велел положить с попова двора по 8 денег, с дьяконова по алтыну, с дьячкова, Пономарева и просвирнина по грошу, с нищенского по две деньги, с четверти земли по 6 денег, с копны сена по две деньги. Татарским абызам жить гораздо лучше! Никон же велел собрать во всем государстве с церквей лошадей, да челом ударил государю (1655 год), да и тут лошадей с 400 или с 500 разослал по своим вотчинам. Видишь ли, свет премилостивый, что он возлюбил стоять высоко, ездить широко. Есть ли обычай святителям бранные потребы строить? Сей же святитель принял власть строить вместо Евангелия бердыши, вместо креста топорки тебе на помощь, на бранные потребы».

Здесь Никона обвиняют, во-первых, в том, что он не отстранил тех тяжких для духовенства обычаев, какие ввел его предшественник по своему корыстолюбию; но главное положительное обвинение Никону состоит в том, что он уничтожил прежнюю общительность между верховным святителем и подчиненным ему духовенством, преимущественно белым. Патриарх окружил себя недоступным величием, «возлюбил стоять высоко, ездить широко». «Я под клятвою вселенских патриархов быть не хочу, — говорил однажды Неронов Никону, — да какая тебе честь, владыка святый, что всякому ты страшен и, друг другу грозя, говорят: знаете ли, кто он, зверь ли лютый, лев, или медведь, или волк? Дивлюсь: государевы царевы власти уже не слыхать, от тебя всем страх, и твои посланники пуще царских всем страшны, никто с ними не смеет говорить, затвержено у них: знаете ли патриарха! Не знаю, какой образ или звание ты принял?» Но и подле царя было много людей, которые твердили ему, что царской власти уже не слыхать, что посланцев патриаршеских боятся больше, чем царских, что великий государь патриарх не довольствуется и равенством власти с великим государем царем, но стремится превысить его; вступается во всякие царственные дела и в градские суды, памяти указные в приказы от себя посылает, дела всякие без повеления государева из приказов берет, многих людей обижает, вотчины отнимает, людей и крестьян беглых принимает. Когда Алексей Михайлович окончательно поверил этим внушениям, неизвестно; очень может быть, что и сам он не умел в точности определить этой печальной для него минуты, когда последняя, может быть ничтожная, капля упала в сосуд и переполнила его. Любовь и нелюбье подкрадываются незаметно и овладевают душою; человек уверен, что он все еще любит или что все еще хладнокровен, пока наконец какое-нибудь ничтожное обстоятельство не вскроет состояния души, давно уже приготовленного. По природе своей и по прежним отношениям к патриарху царь не мог решиться на прямое объяснение, на прямой расчет с Никоном; он был слишком мягок для этого и предпочел бегство. Он стал удаляться от патриарха. Никон заметил это и также, по природе своей и по положению, к которому привык, не мог идти на прямое объяснение с царем и вперед сдерживаться в своем поведении. Холодность и удаление царя прежде всего раздражили Никона, привыкшего к противному; он считал себя обиженным и не хотел снизойти до того, чтоб искать объяснения и кроткими средствами уничтожить нелюбье в самом начале. По этим побуждениям Никон также удалялся и тем давал врагам своим полную свободу действовать, все более и более вооружать против него государя.

Как скоро вельможи, враждебные патриарху, уверились, что их сторона взяла верх, то не замедлили дать почувствовать врагу свое торжество. Летом 1658 года был обед во дворце по случаю приезда в Москву грузинского царевича Теймураза. Окольничий Богдан Матвеевич Хитрово очищал путь царевичу; он это делал по известному обычаю, наделяя палочными ударами тех, кто слишком высовывался из толпы; случилось, что попался ему под палку дворянин патриарший. «Не дерись, Богдан Матвеевич! — закричал дворянин. — Ведь я не простой сюда пришел, а с делом». «Ты кто такой?» — спросил окольничий. «Патриарший человек, с делом посланный», — отвечал дворянин. «Не чванься!» закричал Хитрово, и с этими словами ударил его в другой раз по лбу. Дворянин побежал жаловаться патриарху, и тот своею рукою написал к царю, прося разыскать дело и наказать Хитрово. Алексей Михайлович отвечал также собственноручною запискою, что велит сыскать и сам повидается с патриархом. Но свидания не было. Наступило 8 июля, праздник Казанской богородицы, крестный ход: царь не был в Казанском соборе ни на одной службе; через день, 10-го числа, был также большой праздник в Москве, установленный с недавнего времени, праздник Ризы господней, принесенной из Персии при царе Михаиле; перед обеднею явился к патриарху князь Юрий Ромодановский с приказанием от царя, чтоб не дожидались его к обедне в Успенский собор. Но к этому приказанию Ромодановский прибавил еще другое. «Царское величество на тебя гневен, — сказал он, — ты пишешься великим государем, а у нас один великий государь — царь». «Называюсь я великим государем не сам собою, — отвечал Никон, — так восхотел и повелел его царское величество, свидетельствуют грамоты, писанные его рукою». «Царское величество, — продолжал Ромодановский, — почтил тебя как отца и пастыря, но ты этого не понял; теперь царское величество велел мне сказать тебе, чтоб ты вперед не писался и не назывался великим государем, и почитать тебя вперед не будет». Разговор этим кончился. Никон отправился в собор служить обедню и после причастия велел ключарю поставить по сторожу, чтоб не выпускать людей из церкви: поучение будет! Пропели «Буди имя господне», народ столпился около амвона слушать поучение и услыхал странные слова. «Ленив я был вас учить, — говорил патриарх, — не стало меня на это, от лени я окоростовел, и вы, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени я вам больше не патриарх, если же помыслю быть патриархом, то буду анафема. Как ходил я с царевичем Алексеем Алексеевичем в Колязин монастырь, в то время на Москве многие люди к Лобному месту сбирались и называли меня иконоборцем, потому что многие иконы я отбирал и стирал, и за то меня хотели убить. Но я отбирал иконы латинские, писанные по образцу, какой вывез немец из своей земли. Вот каким образам надобно верить и поклоняться (при этом указал на образ Спасов в иконостасе), а я не иконоборец. И после того называли меня еретиком, новые-де книги завел! И все это делается ради моих грехов. Я вам предлагал многое поучение и свидетельство вселенских патриархов, а вы, в окаменении сердец своих, хотели меня камением побить; но Христос нас один раз кровию искупил, а меня вам камением побить — и мне никого кровию своею не избавить, и чем вам камением меня побить и еретиком называть, так лучше я вам от сего времени не буду патриарх». Кончил и стал разоблачаться; послышались всхлипывания, голоса: «Кому ты нас, сирых, оставляешь!» «Кого вам бог даст и пресвятая богородица изволит», — отвечал Никон. Принесли мешок с простым монашеским платьем: но тут толпа двинулась и отняла мешок. Никон пошел в ризницу и написал письмо к царю: «Отхожу ради твоего гнева, исполняя писание: дадите место гневу, и паки: егда изженут вас от сего града, бежите во ин град, и еже аще не приимут вас, грядуще отрясите прах от ног ваших». В ризнице Никон надел мантию с источниками, а клобук черный, посох Петра-митрополита поставил на святительском месте, взял простую палку и пошел было из собора, но народ бросился к дверям и не пустил его, выпустил только крутицкого митрополита Питирима, который пошел во дворец сказать царю, что делается в соборе. Алексей Михайлович сильно встревожился. «Точно сплю с открытыми глазами и все это вижу во сне», — сказал он и отправил в собор самого сановитого боярина, князя Алексея Никитича Трубецкого. Много переменилось с тех пор, как в 1654 году этот же самый Трубецкой перед отправлением в поход с благоговением принимал благословение Никона, бывшего во всей своей силе и славе! И теперь Трубецкой начал тем, что подошел под благословение к патриарху, но получил в ответ: «Прошло мое благословение, недостоин я быть в патриархах». «Какое твое недостоинство? Что ты сделал?» спрашивал простодушно Трубецкой. «Если тебе надобно, то я стану тебе каяться», — отвечал Никон. Трубецкой еще больше смутился: «Это не мое дело, не кайся, скажи только, зачем бежишь, престол свой оставляешь? Живи, не оставляй престола! Великий государь наш тебя жалует и рад тебе». «Поднеси это государю, — сказал Никон, подавая Трубецкому письмо, — попроси царское величество, чтоб пожаловал мне келью». Трубецкой отправился во дворец; Никон, в сильном волнении, то садился на нижней ступени патриаршего места, то вставал и подходил к дверям; но народ с плачем не пускал его; наконец и сам Никон заплакал. Все ждали, что царь явится, последует объяснение и примирение между ними: но вместо царя вошел опять Трубецкой и, отдавая Никону письмо его назад, говорил именем царским, чтоб он патриаршества не оставлял, а келий на патриаршем дворе много. «Уже я слова своего не переменю, — отвечал Никон, — да и давно у меня обещание, что патриархом не быть». Поклонившись боярину, патриарх вышел из церкви, но когда хотел сесть в карету, то народ бросился на нее и выпряг лошадь: Никон пошел пешком через Кремль к Спасским воротам, но народ забежал вперед и запер ворота; Никон сел в одном из углублений (в печуре). Тут явились посланные из дворца и заставили отворить ворота; Никон встал и опять пошел пешком через Красную площадь на Ильинку, на подворье построенного им Воскресенского монастыря (Нового Иерусалима), благословил плачущий народ, отпустил его и чрез несколько времени сам отправился в Воскресенский монастырь.

На третий день, 12 июля, туда поехали к нему князь Алексей Никитич Трубецкой и дьяк Ларион Лопухин. «Для чего ты, святейший патриарх, спрашивал Трубецкой, — поехал из Москвы скорым обычаем, не доложа великому государю и не подав ему благословения? А если бы великому государю было известно, то он велел бы тебя проводить с честию. Ты бы, — продолжал боярин, — подал великому государю, государыне царице и детям их благословение: благословил бы и того, кому изволит бог быть на твоем месте патриархом, а пока патриарха нет, благословил бы ведать церковь крутицкому митрополиту». «Чтоб государь, государыня царица и дети их пожаловали меня, простили, — отвечал Никон, — а я им свое благословение и прощение посылаю и, кто будет патриархом, того благословляю; бью челом, чтоб церковь не вдовствовала и беспастырна не была, а церковь ведать благословляю крутицкому митрополиту; а что поехал я вскоре, не известив великому государю, и в том перед ним виноват: испугался я, что постигла меня болезнь и чтоб мне в патриархах не умереть; а вперед я в патриархах быть не хочу, а если захочу, то проклят буду, анафема».

По-видимому, Никон совершенно успокоился, приняв твердое намерение не возвращаться на патриаршество и занявшись исключительно заботами о своем любимом Воскресенском монастыре; необыкновенным смирением дышит письмо его к царю, отправленное с Трубецким или вслед за ним: «Многогрешный богомолец ваш, смиренный Никон, бывший патриарх, о вашем душевном спасении и телесном здравии господа бога ей-ей со слезами молю и милости у вас, государей, и прощения прошу, бога ради, простите мне многое к вам согрешение, которому воистину нет числа. По отшествии вашего боярина князя Алексея Никитича с товарищами ждал я от вас, великих государей, по моему прошению милостивого указа, не дождался и многих ради болезней своих велел отвезти себя в Воскресенский монастырь». Приехал в Воскресенский монастырь окольничий Иван Михайлович Милославский и объявил Никону от имени царского, что боярин Борис Иванович Морозов опасно болен, и если патриарху была на него какая-нибудь досада, то он бы простил умирающего. Никон письменно отвечал государю: «Мы никакой досады от Бориса Ивановича не видали, кроме любви и милости; а хотя бы что-нибудь и было, то мы — Христовы подражатели, и его господь бог простит, если, как человек, в чем-нибудь виноват пред нами. Мы теперь оскудели всем и потому молим твою кротость пожаловать что-нибудь для созидания храма Христова Воскресения и нам, бедным, на пропитание, а мы ради поминать его, боярина; ничто так не пользует нашей души, как создание св. церквей; а всего полезнее для души его было бы, если б он изволил положиться в доме живоносного Воскресения, при св. Голгофе: и память бы такого великого боярина не престала вовеки, и бог бы, ради наших смиренных молитв, успокоил его».