МЕЖДУЦАРСТВИЕ 2 page

Но этому плану всего более воспротивился полк Зборовского, состоявший из тушинских поляков; последние не переставали жалеть, что у них вырвана была из рук добыча, теперь по крайней мере надеялись, что если Москва будет в их руках, то и казна царская будет у них же, а тут гетман как нарочно медлит, обнаруживает опасение и хочет становиться только в слободах. Депутат Зборовского полка, Мархоцкий, отвечал гетману: «Напрасно ваша милость считает Москву так могущественною, как была она во время Димитрия, а нас так слабыми, как были те, которые приехали к нему на свадьбу. Спросите у самих москвичей, и они вам скажут, что от прихода Рожинского до настоящего времени погибло 300000 детей боярских. В то время, когда Димитрия и наших побили, вся земля была в собрании около Москвы, потому что царь готовился к войне с Крымом, но хотя русских было и много, а наших только три хоругви, однако и тут наших одолели только изменою. А ты теперь приехал на войну, будем биться и пеши, когда понадобится. Ваша милость жалуетесь, что у вас мало пехоты: мы каждый день от каждой хоругви будем посылать к вам в Кремль пехоты с ружьями, сколько прикажете. Если боитесь поставить все войско в столице, то поставьте наш полк: мы решились дожидаться в Москве или смерти, или награды за прежние труды. Что же касается до расположения войска в слободах, то мне кажется, что это будет гораздо опаснее, чем помещение его в самом городе. Недавно мы вступили в мирные сношения с Москвою и уже так стали беспечны, что большая часть наших всегда в Москве, а не в обозе, и так ездят туда неосторожно, как будто бы в Краков. То же самое будет, когда расположимся в слободах: большая часть наших всегда будет в городе, а не при хоругвях». Жолкевский отвечал с сердцем: «Я не вижу того, что ваша милость видите: так будьте гетманом, сдаю вам начальство!» Мархоцкий отвечал: «Я начальства не хочу, но утверждаю одно, что если вы войска в столице не поставите, то не пройдет трех недель, как Москва изменит. А от полка своего я объявляю что мы других еще трех лет под Москвою стоять не намерены».

С тем депутаты и разошлись от гетмана. Жолкевский не тронулся убеждениями Мархоцкого и послал Гонсевского в Москву к боярам предложить им, чтоб они отвели ему Новодевичий монастырь и слободы. Бояре согласились, но патриарх возражал, что неприлично оставить монахинь в монастыре вместе с поляками, неприлично и выслать их для поляков. Мнение патриарха нашло отголосок сильный: около Гермогена начали собираться дворяне, торговые и посадские люди, стрельцы. Патриарх дважды посылал за боярами, зовя их к себе; они отговаривались, что заняты государственным делом. Тогда Гермоген послал сказать им, что если они не хотят идти к нему, то он пойдет к ним, и не один, а со всем народом. Бояре испугались, пошли к патриарху и толковали с ним часа два, опровергая слова его о неблагонамеренных замыслах гетмана. Гермоген говорил, что Жолкевский нарушает условия, не отправляет никого против калужского вора, хочет внести войска в Москву, а русские полки высылает на службу против шведов. Бояре с своей стороны утверждали, что введение польских войск в Москву необходимо: иначе чернь предаст ее Лжедимитрию; Иван Никитич Романов даже сказал патриарху, что если гетман отойдет от Москвы, то им всем, боярам, придется идти за ним для спасения голов своих, что тогда Москва достанется вору и патриарх будет отвечать за эту беду. Патриарху прочли строгий устав, написанный гетманом для предотвращения и наказания буйств, которые могут позволить себе поляки, в то же время Гонсевский, узнав, о чем идет дело у патриарха с боярами, прислал сказать последним, что гетман завтра же высылает войска против самозванца, если только московские полки будут готовы. Это известие дало боярам решительный перевес в споре, Мстиславский воспользовался случаем, чтоб превознести гетмана; говорят даже, будто бояре в торжестве решились сказать Гермогену, чтоб он смотрел за церковью, а в мирские дела не вмешивался, ибо прежде духовенство никогда не управляло государственными делами. Как будто бы предание государства иноверцам не касалось церкви!

Как бы то ни было, патриарх уступил боярам, уступил и народ. Салтыков, Шереметев, Андрей Голицын, дьяк Грамотин попеременно разъезжали среди толпы, выговаривали за мятеж, приказывали не замышлять нового, народ утих, Гонсевский поскакал в стан к гетману с известием, что нет никакой опасности расположить войско в столице, что сами бояре просят об этом, гетман согласился. Ночью с 20 на 21 сентября поляки тихо вступили в Москву, поместились в Кремле, Китае и Белом городе, заняли монастырь Новодевичий, заняли Можайск, Борисов, Верею для безопасности сообщений своих с королем. Жолкевский для собственной выгоды хотел свято исполнить обещанное: решение распрей между поляками и москвичами предоставлено было равному числу судей из обоих народов; суд был беспристрастный и строгий: так, когда один пьяный поляк выстрелил в икону богородицы, то суд приговорил его к отсечению рук и сожжению, другой поляк насильно увел дочь у одного из московских жителей: преступника высекли кнутом. Обязанность продовольствовать поляков была возложена на замосковные города и волости, которые были расписаны по разным ротам, но когда посланные для сбора припасов поляки, по их собственному признанию, самовольно брали все, что кому нравилось, силою отнимали жен и дочерей у жителей, то последние согласились платить полякам деньгами, сбор которых приняли на себя. Гетману всего важнее было прибрать к рукам стрельцов, потому что на них должно было опереться народное восстание, и он довел дело до того, что по согласию бояр начальство над стрельцами поручено было Гонсевскому; сами стрельцы легко согласились на это, ибо Жолкевский обходительностию, подарками и угощениями так привлек их к себе, что они готовы были исполнить все, чего бы он ни захотел, сами приходили к нему и спрашивали, не подозревает ли он кого в измене, вызываясь тотчас схватить подозрительного человека. Гетману удалось даже поладить с патриархом: сперва сносился он с ним посредством других, а потом стал ходить к нему сам и приобрел его расположение.

Несмотря, однако, на все эти приязненные отношения и ловкие меры, Жолкевский знал, что восстание вспыхнет при первой вести о нежелании короля отпустить Владислава в Москву, знал, что эта весть может прийти очень скоро, и потому спешил оставить столицу. С одной стороны, личным присутствием хотел он подкрепить своих единомышленников, уговорить короля исполнить договор; с другой стороны, он должен был спешить из Москвы для сохранения своей славы, для выхода из положения, которое скоро грозило стать крайне затруднительным: с необыкновенным успехом окончил он поход свой, а теперь бесславно мог погибнуть с своим ничтожным отрядом среди всеобщего восстания. Бояре испугались, когда гетман объявил, что должен ехать, упрашивали его остаться, но Жолкевский был непреклонен. Бояре провожали его далеко за город, даже простой народ обнаружил к нему расположение, платя ласкою за ласку; когда он ехал по улицам, то москвичи забегали вперед и желали счастливого пути. На место гетмана остался Гонсевский.

Уезжая из Москвы, Жолкевский взял с собою сверженного царя Василия, взял и двоих братьев его. 20 октября король писал боярам: «По договору вашему с гетманом Жолкевским велели мы князей Василия, Дмитрия и Ивана Ивановичей Шуйских отослать в Литву, чтоб тут в господарстве Московском смут они не делали, поэтому приказываем вам, чтоб вы отчины и поместья их отобрали на нас, господаря». Двое других подозрительных лиц, Филарет и Голицын, были уже под Смоленском во власти короля. Они выехали из Москвы 11 сентября, с дороги, от 18 сентября, они писали в Москву, что королевские войска осадили Осташков, разоряют его окрестности; от 21 сентября писали, что, не имея возможности взять Осташков, поляки рассеялись по уездам Ржевскому и Зубцовскому и пустошат их; от 30 сентября писали, что многие русские дворяне приезжают к королю под Смоленск и по воле королевской присягают уже не одному королевичу, но и самому королю и король за это их жалует, дает грамоты на поместья и вотчины, а тем, кто уже присягнул королевичу, велит опять присягать себе, кто же не хочет, тех сажают под стражу, что король несколько раз посылал к смольнянам, чтоб они присягнули ему вместе с сыном, смольняне не согласились, и король промышляет над их городом всякими мерами. 7 октября послы приехали под Смоленск, их приняли с честию, отвели 14 шатров за версту от королевского стана, но кормы давали скудные: на жалобы послов отвечали, что король не в своей земле, а на войне и взять ему самому негде. 10 числа великие послы представились королю и били челом, чтобы отпустил сына своего на царство Московское. Лев Сапега именем королевским отвечал в неопределенных выражениях, что Сигизмунд желает спокойствия в Московском государстве и назначит время для переговоров. Между тем в совете королевском шли споры, соглашаться ли на просьбу послов, отпускать ли королевича в Москву или нет? Сначала Лев Сапега, отчаявшись в возможности взять Смоленск, был в числе тех, которые соглашались на отпуск королевича в Москву, но скоро переменил мнение, особенно когда получил письмо от королевы Констанции, которая писала ему: «Ты начинаешь терять надежду на возможность взять Смоленск и советуешь королю на время отложить осаду: заклинаем тебя, чтоб ты такого совета не подавал, а вместе с другими сенаторами настаивал на продолжение осады: здесь дело идет о чести не только королевской, но и целого войска». Сапега стал внушать королю, что присяга, данная московским народом Владиславу, подозрительна: не хотят ли москвичи только выиграть время? От этой присяги для Польши больше вреда, чем пользы, потому что для неверного надобно оставить осаду Смоленска, покинуть надежду на приобретение областей Смоленской и Северской, и все это будет соединено с страшным вредом и позором, если москвичи обманут Владислава. Гораздо лучше продолжать начатое, не выпускать из рук того, что уже в руках, и, взявши свое, вести с торжеством Владислава в Москву. Требовавшие выполнения гетманского договора с Москвою представляли: король обещал, гетман с войском присягнули; нельзя сделать клятвопреступниками короля, гетмана и целое войско. Народ московский без государя быть не привык: если им не дать королевича, ими избранного, то, разрешенные этим от присяги, они обратятся к другому и упорно будут стоять против нас, видя наше клятвопреступление. Силою этой войны нам не кончить, потому что у нас нет достаточных для того средств; если же войны не окончим, то беда с двух сторон, от Москвы и от своих; от Москвы, ибо изберет себе чужого государя, от своих, потому что начнутся воинские конфедерации вследствие неуплаты жалованья; заплатить им из Польши трудно, потому что казны нет, а королю надобно прежде всего заботиться о своей славе, ибо если славу потеряет, то все потеряет и у своих, и у чужих. Война не может идти хорошо, потому что не только нет средств продолжать ее, но нет средств и долгу заплатить; ратные люди в отчаянии двинутся в Польшу за жалованьем — отсюда ненависть к королю войска, ненависть шляхты, наконец, возмущение, и тогда уже дело пойдет о жизни и царстве. Если же королевич будет отправлен в Москву, то будет у нас спокойное соседство, легко могут быть возвращены Лифляндия и Швеция, да и от татар будет меньше вреда; большая часть шляхты могла бы испоместиться в Москве, вследствие чего Речь Посполитая могла бы быть безопаснее от бунтов, ибо причина восстания — бедность граждан. Король, давши Москве сына, приобретет себе вечную славу у своих и чужих. Если, чего не дай бог, приключится смерть королю и выбор другого сына его в короли встретит препятствия, то старший брат, царь московский, поможет ему.

Противники возражали: государь молодой, еще ребенок, не может управлять без руководителей, которыми должны быть или поляки, или москвитяне, или смешано из того и другого народа. Если назначить поляков, москвитяне оскорбятся, ибо народ московский иностранцев не терпит, это показал он на Димитрии, погубив его за то, что допускал иностранцев к делам тайным. Вверить королевича московским воспитателям — трудно, во-первых, уже потому, что там нет таких людей, которые бы умели воспитывать государя как следует: если станут воспитывать его в своих обычаях, то погрузят в грубость государя, подающего такие надежды. Воспитателями, разумеется, должны быть люди самые знатные, но они на таком месте не бывали, где бы могли пользоваться коротким обхождением с государем (государей своих они чтут, как божество); короткое обращение и молодость государя, участие, которое они будут иметь в правлении, породят в них презрение ко власти царской, станут друг с другом ссориться, и тот, кто осилит всех других начнет замышлять и против государя; примеров тому много, не у варваров, а в образованных государствах, ибо честолюбие сдержать трудно, зло это вкрадывается мало-помалу, особенно когда судьба благоприятствует, а народ московский еще к этому очень склонен, потому что очень горд и завистлив. Прежние государи сдерживали это в нем страхом, но молодой государь сдержать не сможет. Потом, кого выбрать в воспитатели? Надобно ведь узнать добрые свойства и обычаи человека, прежде чем допустить его до такого места, и кто его узнает? Сами друг другу будут мешать, друг друга чернить, потому что если при встрече и поклонах обнаруживают такое смешное соперничество, то что же будет в таком важном случае? Соединить поляков с москвитянами? Но чтоб они ужились, потребно содействие духа святого, потребны люди с умереннейшими характерами. При молодом государе сейчас между ними возникнет соперничество: одни, приверженные к отцу и к нему самому, будут советовать ему только одно доброе, но другие будут только угождать, льстить молодому человеку для своих выгод, одна особенная милость божия может сделать, что он им не поддастся. Согласия между польскими и московскими воспитателями быть не может по причине различия нравов. Настоящее состояние Московского государства требует человека, который бы оборонил его от врагов внешних, усмирил волнения внутренние, каждого возвратил в прежнее состояние, потому что если в больном государственном теле смешавшиеся соки не возвратятся каждый в свое место, то болезнь возвратится снова: молодой человек этого сделать не может, а без этого жизнь и власть его будут в опасности. Простой народ там поднялся, встал на панов, чуть не всю власть в руках держит. Бояре, вожди народа, употребляют его как орудие для своих честолюбивых целей. Их надобно укротить, потому что без этого надобно каждую минуту опасаться волнения, многоглавый зверь может быть укрощен только мечом. Дитя этого сделать не может, а если сделает по чьему-нибудь внушению, то возбудит сильное волнение; притом же государя молодого опасно приучать к крови. Попы имеют огромное значение, они главы народных движений, с ними и у старика голова закружится, с ними надобно покончить, в противном случае яд останется без лекарства; государь не может быть в таком случае безопасен, а охранять его могут только поляки, которых если будет не много, то не защитят, а скорее погубят. Большого войска держать при себе они не допустят, да и что будет за жизнь государю беспрестанно в стане, в беспокойствах. Избранию их и крестному целованию верить нельзя. Если бы его по желанию и по долгом размышлении выбрали, то можно было бы надеяться, что добровольно выбрали, добровольно будут служить, ибо любовь подданных — основа правительства. Но этого ничего нет, только маска да слово добровольного избрания; нужда служит причиною привязанности; какое тут вольное избрание, когда стоят с саблею над головою? Пристойным именем только необходимость прикрыли, ибо если королевич им так сильно полюбился, то зачем не выбирали его прежде, пока были в силах? Зачем против гетмана шли, за Шуйского умирали? На отца везде искали помощи, клятвопреступником его называли, говорили, что нарушил клятву им и государю их. Хорошее доказательство доброго расположения! Не любовь была причиною избрания королевича, а необходимость, ибо когда тонешь, то рад, если и самый злой враг протянет руку. Из условий избрания легко видеть, что о нас не думали; в двух из них обнаружили свое нерасположение: чтоб королевич крестился в греческую веру и чтоб полякам не давать пограничных мест. Если креститься християнину велят, то, значит, за християнина его не считают, а какое расположение можно иметь к нехристиянину? Говорят, что королевич окрестится: хорошо же думают они о своем кандидате, что за кусок хлеба согласится быть отступником и быть в поругании у всех народов и у них. Говорят, что это условие патриарх внес, тем хуже. Полякам ничего не давать на границах, но для чего их бояться? И можно ли того любить, кого опасаемся? Для чего испомещать их внутри государства? Не верят им, а царем кого берут? Королевича польского? Крестному целованию их верить, но надобно прежде посмотреть, что с другими государями делалось: разве Иван не от яду умер? Говорят, что он был тиран, но Феодор и маленький брат его Димитрий были ни в чем невинны — и погибли же. Говорят, что это Годунов сделал, но Годунова царем выбрали, и если бы бог его не покарал, то сын бы его царствовал, взяли того в государи, крест целовали и сейчас же убили, изменником назвавши; Шуйскому присягнули и до тех пор при нем стояли, пока беда не пришла. А нашему изменить — первая причина то, что католик, патриарх разрешит. Трудно верить народу, который уже привык нарушать клятву; возьмем в пример Римскую республику, где перемена государей вошла в обычай; это наследство досталось и нынешним итальянцам.

Говорят: присягнул гетман, все войско, король обещал, надобно исполнить обещание. Надобно выполнить обещание, но с толком, не опуская из виду обстоятельств, которые так же важны, как и главное дело. Дадим королевича, устранивши препятствия, потому что мы его обещали на спокойную землю. Говорят: если королевича не дадим, то обратятся к другому государю. Но к кому обратятся? Ни один своего государства не покинет, а сына, кроме английского короля, ни у кого нет, да и тот еретик, и плохая надежда, чтоб окрестился. Мы ближе всех, нам удобнее всех действовать. Столица в наших руках, и наших недостатков знать они не могут, потому что, судя по успеху, ставят нас выше, чем мы сами себя считаем. Правда, что войску будет тяжело, но из этого еще не следует непременно, чтоб оно взбунтовалось, С польских поборов деньги будут, хотя и не все; получивши часть, подождут остального. Ведь они не иностранцы, а сыны отечества, себе приобретают, не чужому государю. Говорят, что когда королевича дадим, то Москва все заплатит и Речи Посполитой даст вознаграждение. Но в казне московской нет ничего или очень мало, где же взять денег? А захотят брать у частных людей, то всего скорее вспыхнет восстание. Обещают возвращение Ливонии, оборону от татар и не говорят о земле Северской, которую должны будем потерять. Ливонию возвратить трудно, московского войска скоро употребить в дело не можем, потому что оно истощено, надобно дать ему отдохнуть. Будет восстание на короля, если отдаст сына без воли поляков: если без согласия республики не может он заключать союзов, то тем более не может давать государя соседнему народу. Король имеет право заботиться о своем потомстве, но без вреда для республики, а это вред, когда он отдаст своего сына чужому народу без ведома республики. Взвесивши все доводы за и против, трудно решить, что должно избрать. Если бы королевич был совершеннолетний и республика дала свое согласие, то скорее бы можно было согласиться отпустить королевича в Москву; но теперь надобно избрать что-нибудь среднее: всего бы лучше, если бы взяли в государи короля, мужа лет зрелых и опытного в управлении. Но предложить им это опасно: возбудится их подозрительность, взволнуется духовенство их, которое хорошо знает, что король ревностный католик. Насчет королевича, как в нежном возрасте находящегося, они имеют надежду, что могут приучить его ко всему, и к своим обычаям; но насчет короля такой надежды питать они не могут. Итак, предложить им прямо короля нельзя; но в добром деле открытый путь не всегда приносит пользу, особенно когда имеем дело с людьми неоткровенными: если неудобно дать королю сейчас же царский титул, то по крайней мере управление государством при нас останется, а со временем откроется дорога и к тому, что нам нужно. Мы не будем им отказывать в королевиче, будем стоять при прежнем обещании, а Думе боярской покажем причины, почему мы не можем отпустить к ним сейчас же королевича, укажем, что препятствия к тому не с нашей, но с их стороны, и медленность эта клонится не к нашей, но к их выгоде, причем нужно различать знатных людей от простого народа: одним нужно говорить одно, другому — другое. И знатным людям, и простому народу можно выставить на вид, что государство еще не успокоено, наполнено врагами внутренними и внешними, трудно от всего этого избавиться, имея такого бедного государя; надобно выдавать большие суммы денег из казны войску, а если приедет сейчас же Владислав, то эти деньги, нужные для войска, надобно будет обратить на царя, для поддержания великолепия двора. Доходы царские идут теперь в разные стороны, должности заняты людьми недостойными: все это надобно привести в порядок до приезда царя, чтоб приехать ему на государство богатое, а не истощенное. Людей знатных надобно привлекать частными обещаниями и выставлять им на вид, между прочим, и то, что королевич молод, что для установления спокойствия в таком расстроенном государстве надобны разум и время и если не успокоить, то начнется волнение еще больше прежнего, что надобно обратить внимание на безопасность государя, потому что в земле размножились злые люди, которых зовут ворами; государь был бы безопасен только при многочисленном отряде телохранителей, а содержание этого отряда соединено с истощением земли и казны, когда же королевич достигнет совершенного разума и возраста, то ему уже не надобно будет телохранителей. Надобно ждать сейма, просить республику об отпуске королевича, на все это потребуется время, а между тем как быть без главы государству расстроенному? Неприятель воспользуется этим и усилится. Государь молодой не может управлять и не может войти в их порядки, потому что не знает их. Пусть вышлют сыновей своих и людей знатных ко двору королевскому, чтобы и королевич присмотрелся к их обычаям, и они узнали бы его обычаи; тогда он приедет в Москву уже как человек знакомый и будет управлять по обычаям земли. А между тем каждого привлекать на свою сторону обещаниями, то же самое делать и с духовными лицами, потому что и между ними не без честолюбия. Если бы они согласились отсрочить приезд королевича, то говорить, что в это время государство не может быть без главы, а кого же ближе признать этим главою, как не короля, единственного опекуна сына своего. Конечно, для благоразумнейших важнее всего будет жить спокойно в домах и иметь хлеб до тех пор, пока королевич придет в совершенные лета. Говорить об этом с послами, которые теперь у нас (с Филаретом и Голицыным), не следует: их выслали из Москвы как людей подозрительных; лучше отправить послов в Москву и там толковать с добрыми людьми; но если кто из этих послов склонится к нам, то хорошо будет также послать его в Москву.

Эти доводы превозмогли: положено было не отпускать королевича. 15 октября был первый съезд послов с панами радными, которые объявили, что королю нельзя отступить от Смоленска и вывести войско из Московского государства, ибо он пришел с тем, чтобы успокоить это государство, истребить вора, очистить города, а потом дать сына своего на престол московский. Послы отвечали, что государство гораздо скорее успокоится, если король выведет из него свои войска, что для истребления вора довольно одного отряда Жолкевского, потому что вор теперь силен только польскими войсками, что поход королевский на вора разорит Московское государство, и без того уже опустошенное; послы сказали, что им странно даже и толковать об этом, ибо условие об отступлении короля от Смоленска подтверждено клятвенно гетманом в договоре с Волуевым и Елецким при Цареве-Займище; в договоре же московском сказано вообще об очистке всех городов к Московскому государству, и гетман обязался просить короля о снятии осады Смоленска, и, следовательно, об этом и речи быть не должно. Паны возражали, что король не может дать своего пятнадцатилетнего сына на престол московский, но хочет прежде сам идти на вора, после чего поедет на сейм, без согласия которого не может отпустить королевича в Москву. 17 октября был другой съезд: паны повторили прежнее, только более резким тоном, и наконец высказались прямо насчет Смоленска: «Для чего, — сказали они, — вы не оказали королю до сих пор никакой почести и разделяете сына с отцом, зачем до сих пор не отдадите королю Смоленска? Вы бы велели смольнянам присягнуть королю и королевичу вместе, и тем бы оказали почесть королю». Послы, выслушав это, спросили у панов: «Когда вы избрали короля своего, а у него был отец в Швеции, Яган король, то для чего вы разделили отца с сыном, сыну целовали крест, а отцу не целовали?» Паны возражали, что Яган король не приходил успокаивать их государства, и заключили так: «Не взяв государю нашему Смоленска, прочь не отхаживать». Тогда, желая уклониться от переговоров о Смоленске и выполнить скорее главную статью наказа, послы начали говорить, «чтоб теперь король исполнил договор, а сын его, царь московский, снесется уже с ним относительно Смоленска, если не получить этого города король считает для себя таким бесчестием». «Впрочем, — прибавили послы, — честь государская состоит в ненарушении данного слова, а король не раз объявлял, что предпринял поход не для овладения городами».

20 октября был третий съезд. Здесь паны прямо объявили, что «если б король согласился отступить от Смоленска, то они, паны и все рыцарство, на то не согласятся и скорее помрут, а вековечную свою отчину достанут». Послы в ответ на это велели читать гетманский договор; паны с сердцем закричали: «Не раз вам говорено, что нам до гетманской записи дела нет!» Несмотря, однако, на это, они тотчас же начали толковать о вознаграждении королю и войску, упомянутом в гетманском договоре; послы отвечали, что странно будет платить из московской казны за опустошение Московского государства и что об этом вознаграждении царь Владислав снесется после сам с отцом своим. В заключение послы просили панов донести королю, что до сих пор все говорили не о главном деле, тогда как они желают больше всего знать, даст ли король на царство сына своего и примет ли королевич православную веру греческого закона? Паны обещались донести об этом Сигизмунду. 23 октября был четвертый съезд: паны объявили что король жалует своего сына, но отпустит его не раньше сейма. Тут же они прочли статьи, на которые соглашался король: 1) в вере и женитьбе королевича волен бог да он сам; 2) с папою королевич о вере ссылаться не будет; 3) пленных выдать король велит; 4) о числе людей при королевиче и о их награде послы должны договориться с самим Владиславом; 5) насчет казни отступникам от веры король согласен с статьею наказа; касательно же других статей будет решение на сейме. Об отступлении от Смоленска последовал решительный отказ; паны заключили ответ свой так: «Как скоро Смоленск поддастся и присягнет королю, то его величество пойдет сам на вора, истребит его и, успокоив государство, отправится со всем войском и с вами, послами, на сейм: здесь даст вам в цари сына своего, с которым вы и поедете в Москву». Послы отвечали, что взять Смоленск, идти на вора, успокоить государство, идти на сейм — все это требует долгого времени, тогда как для Московского государства дорога теперь каждая минута и медленность королевская, породив сомнение, произведет смуту, почему они, послы, просят панов отвратить короля от этого намерения и настоять на выполнении гетманского договора; просили также позволения обослаться с смольнянами, с которыми до сих пор запрещено было им сноситься. Тогда же митрополит Филарет имел разговор со Львом Сапегою о том, надобно ли королевичу креститься? Сапега окончил этот разговор так: «Об этом, преосвященный отец, поговорим в другой раз, как время будет, я к тебе нарочно приеду поговорить; а теперь одно скажу, что королевич крещен и другого крещенья нигде не писано». На это послы сказали: «Бьем челом королю и королевичу со слезами, чтоб королевич крестился в нашу православную веру греческого закона. Вам, панам, самим известно, что греческая вера — мать всем христианским верам, все другие веры от нее отпали и составились. Вера есть дар божий, и мы надеемся, что бог благодатию своею коснется сердца королевича, и пожелает он окреститься в нашу православную веру, и потому вам, панам радным, не должно отводить от этого королевича и противиться благодати божией. Никак не может статься, что государю быть одной веры, а подданным другой, и сами вы не терпите, чтоб короли ваши были другой веры. А тебе, Льву Ивановичу, и больше всех надобно о том радеть, чтоб государь наш, королевич Владислав Жигимонтович, был в нашей православной вере греческого закона, потому что дед твой, и отец, и ты сам, и иные вашего рода многие были в нашей православной христианской вере греческого закона, и неведомо каким обычаем ты с нами теперь поразрознился: так тебе по нашей вере пригоже поборать».

21 октября был пятый съезд. Паны, желая испугать послов и показать им необходимость подчиниться воле Сигизмунда, уведомили их об успехах шведов на северо-западе и об усилении самозванца, к которому ушло из Москвы 300 дворян. Послы отвечали, что они сомневаются в справедливости этих известий, ибо из Москвы к ним об этом не пишут; если же в московских людях есть измена и гетману от этого идти с войском на вора нельзя, то король может послать войска, которые стоят в Можайске, Боровске, Вязьме, Дорогобуже, Белой, ибо эти войска теперь ничего не делают, только разоряют и пустошат государство. Если король укажет эти войска послать на вора и мы отпишем во все города об этой милости королевской и особенно о том, что он и сына своего скоро отпустит на царство, то весь народ обрадуется и от вора отстанет; если же сам король пойдет с войском на Московское государство, то народ придет в сомнение, все договоренное рушится и будет хуже прежнего. Паны отвечали с сердцем: «Мы вам говорим прямые вести про шведов и про вора, а вы сами не знаете, чего просите: если б король и захотел отойти от Смоленска в свое государство, то войска его, люди вольные, не послушаются, и те из них, которые стоят в разных местах московских, а их всех 80000, если не получат денег, передадутся к вору, и тогда вашему государству конец». Послы отвечали: «Просим королевское величество, чтоб умилосердился над государством Московским, велел своим ратным людям идти на вора, а черкас и татар велел из государства вывести, которые, стоя по городам, королевичу присягнувшим, жгут, разоряют и людей в полон берут». Паны закричали на это: «Пришли вы не с указом, а к указу, и не от государя пришли, пришли от Москвы с челобитьем к государю нашему, и что вам государь наш укажет, то и делайте. Сказываем мы вам прямые вести, что шведы Иван-город и Ладогу взяли, ко Пскову и к иным городам хотят идти, а с другой стороны вор сбирается со многими людьми, и многие люди, изменя, к нему из Москвы приезжают да к нему же хотят прийти на помощь турские и крымские люди. А многого мы еще вам не сказали: датский король хочет доступить Архангельска да Колы. Видите сами, сколько на ваше государство недругов смотрят, всякий хочет себе что-нибудь сорвать, и вам надобно о своем государстве радеть, пока злой час не пришел, а государского похода не отговаривать; хотя бы и сам государь наш захотел в свое государство идти, то вы должны были ему челом бить, чтоб он прежде ваше государство успокоил; государь наш, жалея о государстве вашем, сам хочет идти на вора, а вы этой государской милости не разумеете и поход отговариваете». Послы отвечали: «Указывать мы его величеству не можем: что хочет, то и делает; но как нам приказано бить челом от патриарха, бояр и всех людей Московского государства, так мы и делаем, отговариваем мы поход королевский потому, что государство наше и без того пусто и разорено, и тем приход королевича отложится, отчего вся земля придет в уныние и сомнение. Просим позволения отписать в Москву к патриарху, боярам и ко всяким людям, что вперед делать нам по их приказу, а без того ни на что согласиться не можем». Паны отвечали: «Вам и без указу московского, как великим послам, все делать можно; так сперва потешьте короля, сделайте, чтоб смольняне королю и королевичу крест целовали. Вы королевича называете своим государем, а короля, отца его, бесчестите: чего вам стоит поклониться его величеству Смоленском, которым он хочет овладеть не для себя, а для сына же своего. Король оставит ему после себя не только Смоленск, но и Польшу и Литву, тогда и Польша, и Литва, и Москва будут все одно». «Свидетельствуемся богом, сказали на это послы, — что у нас об этом ничего в наказе не написано, и теперь, и вперед на сейме мы не согласимся, чтоб нам каким-нибудь городом Польше и Литве поступиться; Московское государство все божье да государя нашего королевича Владислава Жигимонтовича; и как он будет на своем царском престоле, то во всем будет волен бог да он, государь наш, а без него нам не только что говорить, и помыслить об этом нельзя». «Мы хотим, — говорил Сапега, — чтоб Смоленск целовал крест королю для одной только чести». «Честь королю, — отвечали послы, — будет большая от всего света и от бога милость, если он Московское государство успокоит, кровь христианскую уймет, сына своего посадит на российский престол, и тогда не только Смоленск, но и все Российское государство будет за сыном его». Паны кричали: «Много уже пустого мы от вас слышим; скажите одно: хотите ли послать к смольнянам, чтоб они государю нашему честь сделали, крест поцеловали?» «Сами вы знаете, отвечали послы, — что наказ наш писан с гетманского согласия, на чем гетман крест целовал за короля и за вас, панов; но чтоб королю крест целовать, того не только в наказе нет, но и в мыслях у всего народа не бывало; как же нам без совету всей земли это сделать?» «Когда так, то Смоленску пришел конец», — закричали паны. Послы опять начали просить, чтоб им позволено было переслаться с патриархом и боярами, жаловались, что дворянам, которые с ними приехали, содержать себя нечем, с голоду помирают, потому что поместьями и вотчинами их владеют литовские ратные люди, что сами они, послы, во всем терпят нужду большую, а лошади их все от бескормицы пали. Паны отвечали: «Всему этому вы сами причиною: если б вы исполнили королевскую волю, то и вам, и дворянам вашим было бы всего довольно».