Соединенная Пасифик Авеню

Хотя мои родители поселились в Довней когда мне было восемь месяцев, но они не переставали посещать маленький молитвенный дом на Глез улице. Отец говорил, что их армянские церкви были им источником духовной силы. Двум ремеслам научил меня мой отец почти в одно время. Как только мои руки были достаточно крепки, он научил меня доить коров и как только, становясь на апельсиновый ящик я мог достать головы Джека, он научил меня надевать упряжь. Немного позже, я припоминаю случаи, когда я сам запрягал Джека в легкую повозку и мы всей семьей, (к этому времени у меня уже было две сестры: Руфь и Люся), мы направлялись в церковь.

Поездка эта занимала три часа в каждую сторону, а богослужебное собрание с обеденным перерывом продолжалось пять часов и каждая минута проведенного времени мне весьма нравилась Я любил наблюдать мускулистых фермеров и поденщиков, которые поднимали свои руки вверх, когда Дух побуждал их, с лицами поднятыми к небу до такой степени, что их бороды равнялись параллельно столу. Мне нравились их сильные, глубокие голоса, поющие армянские псалмы.

Даже проповеди были захватывающими в этом маленьком деревянном помещении на Глез улице, потому что в них таилась та прошлая живучесть. Проповедующие часто напоминали, что Армения одна из старейших христианских стран в мире и больше всех других пострадала за свою веру. Недавняя турецкая резня была последней из жестоких попыток турок уничтожить меленькую, упрямую страну Армению.

Постоянные рассказы этих исторических событий вошли в плоть и кровь нашей жизни.

"В 287 году", начинал свой рассказ проповедник, "молодой святой Георгий раздумывал вернуться ли ему в его дорогую Армению". Георгий впал в немилость перед царем и был выселен из страны, но в ссылке он услыхал христианское учение.

Наконец рискуя своей жизнью, он решил вернуться на родину и поделиться доброй вестью со своими соотечественниками.

Царь очень скоро узнал о его возвращении, схватил его и бросил в глубокую темницу в замке и приказал морить голодом. Но перед этим сестра царя, слушая проповеди Георгия, стала сама верующей. Проповедник в собрании рисовал перед нами картину молодой женщины, крадущейся по сырым ступеням в смрадную темницу с булкой хлеба или кувшином козьего молока под развевающимся плащем. Четырнадцать лет она смогла таким образом сохранить жизнь святого Георгия.

Внезапно весьма ужасная болезнь постигла царя. В беспамятстве он бросался на землю и ревел как зверь. Когда же он приходил к памяти, то просил своих врачей вылечить его, но те не могли помочь ему.

"Человек по имени Георгий может помочь тебе", сказала ему его сестра.

"Георгий умер давным-давно", возразил царь. "Его кости давно сгнили под этим дворцом".

"Он жив", нежно ответила сестра и рассказала царю о ее четырнадцатилетней заботе о Георгии.

Скоро после этого Георгий был приведен из тюрьмы к царю, его волосы были белыми как снег на горе Арарате, но со светлым умом и в добром настроении духа. Именем Иисуса Христа он запретил демону удручать царя и в тот же момент царь излечился.

В 301 году царь и Георгий занялись обращением в христианство всей Армении. На пути домой, в этой длинной дороге, я заново переживал этот рассказ. Я видел терпеливого Георгия в темнице, заброшенного на многие годы, но никогда не потерявшего веры и надежды, ожидая Божьего избавления.

Когда последняя из шести дочерей моего отца вышла замуж, то бабушка перешла жить с нами в маленьком дощатом домике. Я помню ее очень хорошо, беловолосую маленькую женщину. Ее темные глаза светились гордостью ее единственного сына. У нее было лишь одно сожаление, как она говорила, что дедушка Демос не дожил видеть Шакариянов опять на их собственной земле. Бабушка Гулисар умерла в этом маленьком домике, счастливой и насыщенной днями женщиной.

Прежде чем я достиг десятилетнего возраста, наше молочное предприятие было весьма успешным. Из трех коров оно выросло в тридцать, потом в сто, а затем в пятьсот и из первоначальных 4 гектаров земли стало в 70. Отец мечтал теперь завести наибольшую и наилучшую молочную ферму в Калифорнии. Если все это зависело от труда, то мечта эта могла стать реальностью, так как отец умел трудиться и поощрял к усердному труду всех нас.

Кроме меня, как работника, у нас был рабочий барак, заселенный мексиканскими американцами, которые рядом с нами работали в коровнике, что дало возможность отцу и мне научиться говорить по-испански.

Трудно сказать, кто находил больше удовольствия в рассказах, которые они рассказывали нам о Мексике или вспоминания отца о жизни в Армении. Они не могли наслушаться о Ефиме, юноше-пророке или о том, как Магардич Мушеган предсказал рождение отца. Всякий раз, когда нанимались у нас новые рабочие, отец должен был рассказать об этом наново.

Отец очень часто рассказывал о похоронах Ефима в 1915 году, которые были самыми многолюдными в Лос Анжельском районе Флетс. Ефим не посещал церкви на улице Глез, где богослужения проходили по-армянски, а русскую, где говорили по-русски, несколько кварталов дальше от армянской. В день этого великого погребения не только эти две общины сошлись вместе, но устранив свои возражения против "диких занятий пятидесятников" пришли армянские и русские православные люди, потому что многие из них приехали в Америку в результате его пророчества.

"А что слышно о втором пророчестве?" спрашивали мексиканские американцы. "То, которое еще должно исполниться?"

"Оно еще хранится у Ефимового сына".

"А если его открыть, то что, можно умереть?"

"Разве только вы предназначены для этого Богом".

"Кто, вы думаете, будет этим человеком?"

Никто не имел ответа на эти вопросы.

Где-то в это время, когда умер юноша-пророк, я пережил несчастный случай, который причинил мне много неприятности. Я даже сам не припоминаю, как я повредил себе нос. В десятилетнем возрасте, работая на ферме, мальчик не раз ушибается. Когда я заметил, что я не мог так хорошо слышать, как другие ученики в пятом классе, мать моя отвела меня ко врачу.

"Я могу сказать вам, Зароуги, в чем состоит трудность", сказал доктор, "но не знаю, как этому помочь". У Демоса поломан нос и он сросся неправильно. Оба носовых и слуховых канала забиты. Мы можем попробовать их оперировать, но такая операция не всегда удачная".

И в моем случае операция не была удачной. Казалось, что каждый год я ходил в госпиталь на операцию, и каждый год ушные проходы продолжали закрываться. В школе я всегда сидел в первом ряду, чтобы лучше слышать учителя.

Никогда в моей жизни не было момента, когда бы (Иисус не был моим близким Другом, но я особенно почувствовал Его близость в эти месяцы ухудшения моего слуха Мне казалось, что Он теперь ближе ко мне, чем когда либо раньше. Я не мог больше участвовать в групповых играх мальчиками в школе. "Не принимайте Демоса, он плохо слышит".) Поэтому я часто проводил мое время в одиночестве.

Меня это не очень беспокоило. Моим любимым занятием на ферме было полоть кукурузу. Здесь я мог отходить в поле и беседовать с Господом. В двенадцатилетнем возрасте темноватые кукурузные ряды казались мне зелеными соборами, с зелеными опущенными листьями, как сводами крыши. Здесь я мог поднять мои руки вверх в молитве, как наши старцы поднимали в собраниях и молиться: "Иисус! Исцели мой слух. Не дай мне слушать врачей которые говорят, что мой слух не поправится..."

О, как хорошо я помню каждую деталь воскресного дня в 1926 году, когда мне исполнилось тринадцать лет. Я припоминаю, как я проснулся и оделся в моей комнате на втором этаже нашего нового дома. У отца тогда было одна тысяча голов дойных коров и он смог построить двухэтажный дом в испанском стиле с белыми штукатуренными стенами и красной черепичной крышей. Одеваясь в церковь, я чувствовал себя как-то странно. Это странное чувство было в добром направлении.

Мне казалось, что всем моим телом я переживал высокое духовное настроение. Я сошел вниз по длинной извилистой лестнице к завтраку, напевая гимн. Мои родители и сестры уже были за столом. К этому времени в нашей семье еще добавилось три девочки. Самой меньшей из них Флоренс было всего два года, остальные из них, четыре старших, возбужденно щебетали о нашей еженедельной поездке в город. Я пробовал участвовать в разговоре, но скоро замолк. Как можно говорить с бормочущими?

Наша старая лошадка Джек больше не возила нас 20 километров каждое воскресенье в церковь. Год перед тем, как Джеку исполнилось 16 лет, отец выпустил его на пастбище доживать остальные годы на хорошо заслуженный отдых. Вместо Джека у нас теперь была длинная черная машина марки Студебекер с полотняной крышей и ящиком запасных осей под задним сиденьем, для езды по ухабистым фермерским дорогам.

В это воскресенье маленькая церковь гудела от возбуждения. Здесь не было и единой души, которая не помнила бы случившегося на прошлой неделе. Мать одной женщины в общине выехала из Армении к своей дочери в Америку. Прошло два месяца, и о ней не было никакого известия, поэтому ее дочь весьма убивалась горем. Когда церковь молилась о ней, тетки Эстер муж, дядя Георгий Степаниян, внезапно поднялся со своего места и направился к двери. Он долго стоял и смотрел на улицу, как бы видя дальше горизонта. Наконец он заговорил: "С вашей матерью все обстоит хорошо", сказал он. "Через три дня она будет в Лос Анжелосе".

Ровно через три дня старушка приехала.

Атмосфера ожидания была весьма высоко поднята. Каждый ожидал в какой форме выразится следующее Божье благословение. Возможно, что кто-нибудь исцелится.

Возможно, последуют новые указания...

Когда я об этом думал, нечто странное стало твориться не с кем-то другим, а со мной.

Еще сидя на задней скамейке с другими мальчиками, я почувствовал нечто, подобное тяжелому шерстяному одеялу, ложившемуся на мои плечи. Я оглянулся и удивился, что ко мне никто не прикасался. Я пробовал двинуть рукой, но мои руки мне не покорялись, как будто бы я двигал ими в воде.

Внезапно мои челюсти задрожали, как бы от холода, хотя "одеяло" казалось теплым.

Мускулы позади моего горла сжались. У меня появилось сильное желание сказать Иисусу, что я люблю Его, но когда я открыл мои уста, чтобы сказать это - из моих уст выходили слова, которых я не понимал. Я знал, что они не армянские и не испанские или английские, но они текли из моих уст, как будто бы я пользовался ими всю мою жизнь. Я повернулся в сторону мальчика, сидящего со мной рядом, а он с улыбкой смотрел на меня.

"Демос получил Духа", закричал мальчик и все присутствующие в церкви повернулись в мою сторону. Кто-то спросил меня о чем-то и хотя я понял вопрос, но отвечал я ему новыми радостными звуками. От радости вся церковь начала петь и хвалить Бога, а я поклонялся Богу моим новым языком.

Позже, на пути домой, всякому, кто заговорил ко мне, я отвечал новым языком.

Поднявшись на второй этаж, я вошел в мою комнату, закрыл дверь, а необъяснимые звуки все еще продолжали течь из моих уст. Надев ночную рубашку, я закрыл свет и в это время сознание Божьего присутствия излилось на меня еще больше прежнего.

Мне казалось, что невидимая одежда оставалась на моих плечах весь вечер и становилась для меня невыносимо тяжелой, хотя и приятной. Я свалился на ковер на полу и лежал совершенно беспомощным, бессильным подняться и лечь в кровать. В этом переживании я не чувствовал страха, но приятное, освежающее чувство, как бы перед сном. Мне казалось, что время, проведенное мною в комнате, стало вечностью и из этой вечности услыхал голос. Я очень хорошо опознал этот голос, потому что я часто слыхал его в моем зеленом, кукурузном соборе.

"Демос, можешь ли ты сесть?" прозвучал ко мне голос.

Я попробовал, но моя попытка была безуспешной. Какая-то невыразимо крепкая и бесконечно нежная сила держала меня там, где я находился. Я знал, что я был крепким мальчиком. Возможно не таким силачем, как Арам Мушеган, но все же сильным для тринадцатилетнего мальчика. Но мои мускулы не были сильнейшими новорожденного теленка.

Тот же самый голос проговорил ко мне опять. "Демос, долго ли ты будешь сомневаться в Моей силе?"

"Нет, Господь Иисус".

Вопрос этот повторился трижды. Три раза я дал на него ответ. Затем внезапно сила, которая была вокруг меня, казалось мне вошла в меня. Я почувствовал прилив сверхъестественной силы, которая, казалось мне, уносила меня из дома в небеса.

Мне казалось, что я смотрю с неба на землю с проницательностью Бога и вижу нужды человечества с точки зрения Бога. И все это время я слышал Его голос, который шептал моему сердцу: "Демос, сила является наследственным правом всякого христианина. Прими эту силу, Демос".

И внезапно сила сошла на меня. Я мог слышать пение птиц за окном.

Я поднялся, полный удивления. Что, я могу слышать? Ведь уж долгое время я не слышал пения птиц.

Я вскочил на ноги, полный жизни и начал одеваться. Было уже после пяти часов утра, и мы с отцом должны уже быть в коровнике, чтобы с половины шестого часа начать доить коров. В это чудесное утро, приоткрыв мою дверь, я слыхал жарящиеся яички на кухне.

Звон тарелок, пение птиц, топот моих ног на бегу вниз по лестнице, выложенной красной клеенкой - это были звуки, о которых я даже не думал. Я ворвался в кухню.

"Папа, мама, я слышу!"

Мое исцеление не было полным. Когда мы с матерью опять пошли к врачу, он сказал, что у меня 90 процентов нормального слуха. Почему у меня осталось 10 процентов глухоты, я не знаю и это меня не весьма беспокоит. Я припоминаю, что в тот же понедельник утром, когда мы закончили доить коров, я ушел в мой зеленый собор.

Кукуруза уже была высокой и готовой к жатве. Я сел между рядков, сорвал кочан кукурузы и начал кушать белые зернышки, наполненные сладким молочком.

"Господи," - сказал я, - "я знаю, что если Ты исцеляешь людей, то это для того, что Ты хочешь использовать их для Своего дела. Укажи мне, Господи, труд, приготовленный для меня".

В начале, когда другие мальчики в моем классе мечтали стать бейсбольными звездами, я мечтал стать пророком. Я был немного старше летами юноши-пророка, когда он видел видения.

Время шло, но я не получил этого чудного дара. Пророчество будет занимать важное место в твоей жизни, как будто говорил мне Господь, но ты не будешь пророком.

Однажды со мной произошло нечто, что внушило мне мысль: не буду ли я исцелителем.

Моей младшей сестре Флоренс было шесть лет, когда она упала в коровнике и расшибла себе правый локоть. Врач костоправ был уверен, что Флоренс сможет свободно пользоваться рукой. Но локоть остался согнутым и неподдающимся разгибанию. Когда был снят гипс, тогда началась терапия. С большим трудом она могла пользоваться своей рукой и более 10 или 20 процентов ничего нельзя было Ожидать. В одно воскресенье, после этих сведений, в церкви я почувствовал особую сенсацию и теплоту, как бы тяжелое одеяло облегало мои плечи. Я не нуждался в том, чтобы спрашивать от кого это и что мне делать. Я почувствовал необходимость перейти через комнату и молиться об исцелении руки моей сестры Флоренс.

Во время пения гимна я тихонько поднялся с места и перешел на женскую сторону. Я склонился к Флоренс, которая сидела на последней скамейке с большой гипсовой повязкой на правой руке. Теплота одеяла пошла вниз по моим рукам и пальцам.

"Флоренс", я сказал вполголоса, я буду молиться об исцелении твоего локтя". Ее большие черные глаза внимательно посмотрели на меня. Я положил мои руки на гипсовую повязку. В сущности, я почти и не молился. Я стоял и чувствовал огненный поток, текущий через мои руки в локоть моей сестры Флоренс.

"Я чувствую", прошептала Флоренс. "Что-то горячее". Этим все закончилось. В одну секунду сенсация прекратилась, и я вернулся на свое место. Вряд ли кто заметил происходившее между нами.

Через несколько недель сняли гипс с локтя. За ужином в тот вечер мать рассказала нам, как специалист положил свою руку на белую поморщенную кисть руки сестры и сложив с другой кистью нежно пробовал немножко разогнуть локоть. Протянув всю руку взад и вперед, затем широкими кругами с локтя, на его лице появилась приятная улыбка.

"Вот так, - сказал врач. "Да, да!" Гораздо лучше, чем я ожидал. Много лучше! Гм, почти как и не был локоть разбитым".

Итак, в кукурузном поле того лета я спрашивал у Господа, если дар исцеления был моим даром и призванием. И вновь я получал ответ: "Конечно Я хочу, чтобы вся Моя церковь совершала это служение. Ты увидишь много прекрасных исцелений и некоторые из них твоими собственными руками. Но, Демос, у Меня есть для тебя особое призвание".

В семнадцатилетнем возрасте в высшей школе я был второкурсником. Мне надлежало быть старшим, но я утратил два года по причине моей глухоты. В то время отец мой купил другую ферму. У нас теперь хватало места поставить наш силос, и были средства, чтобы завести машины доить коров. Отец начал и другие торговые предприятия. Большой трудностью для нас и наших соседей молочников была доставка молока с фермы в разливочную фабрику.

Отец занялся поставкой молока. Заметив, что цены в Лос Анжелосе на ветчину были высокими, отец начал разводить свиней. Потом он занялся упаковкой мяса. "Господь благословил тебя во всех делах твоих рук..." Казалось, что всякое предприятие, которое Исаак, сын обетования предпринимал, было обречено на успех.

Успех этот был еще очевидным и потому, что это было время застоя ранних тридцатых годов. К этому времени отец назначил мне в управление мое небольшое стадо. Припоминаю учителя, который помог мне завести бухгалтерию и с завистью сказал, что мой заработок тридцатью коровами гораздо больше заработка большинства учителей высшей школы в Довней.

Наш дом стали наведывать политические деятели, торговцы, районные руководители и моя мать, застенчивая маленькая, эмигрантская женщина из Армении, вынуждена была еженедельно принимать гостей и устраивать обеды для сильных и знатных. Она была прекрасной поварихой и ее долмас, куфтас и катас скоро стали известными по всей южной Калифорнии.

Но что особенного осталось в моей памяти о кулинарных способностях моей матери, то это то, что она прилагала к этому особое старание, кто бы ни был гостем.

Бродячие путники были честными гостями в нашем доме, и к ним у нас было такое же отношение, как и к майору города Довней. Они ели с наилучшей посуды, серебряными вилками и ножами и на красивых скатертях. Если горячие блюда не были готовы, то мать приготовляла мясо, овощи и домашнее печенье, и все время упрашивала на своем ломанном английском языке: "Садитесь! Садитесь! Не торопитесь, кушайте!"

Между тем, я все больше и больше интересовался одним адресом. При всякой поездке, которую я делал в интересах наших торговых дел в Ист Лос Анжелос. Я всегда находил причины, чтобы проехать мимо Сиракана Габрилеяна выстроенного дома под номером 4311 на Юнион Пасифик улице, в надежде увидеть внезапное появление его дочери во дворе. Не то, чтобы я мог заговорить к ней, или она со мной, как обычно говорят молодые люди с девушками, разве оба уже были заручены, но такого еще не случилось в армянской колонии. Но лишь обычное сознание, что я был вблизи нее, наполняло меня невыразимой радостью.

Я ожидал каждого воскресного дня, когда Роза Габрилеян будет сидеть с другими девушками на женской стороне церкви, наикрасивейшая девушка в комнате, которую исподтишка все мальчики провожали своими глазами.

Имя ее отца на армянском языке означало Сладкосердечный, что мне очень нравилось. Подобно тому, как и мой отец, Сиракан Габрилеян начал с ничего. Он собрал сто долларов, за которые купил лошадь и телегу. Вместо торговли овощами и фруктами, он занялся перевозом отбросов и мусора. Город Лос Анжелос весьма нуждался в таком обслуживании в начале столетия и очень скоро он мог купить вторую и третью лошадь и телегу.

Сиракан и его домашние были православными армянами. Они жили недалеко от церкви на Глез улице. Слушая еженедельные радостные звуки, которые доносились к ним через открытые окна, они решили расследовать причину такого веселия. Через недолгое время они присоединились к общине. И за это он почти поплатился своей жизнью. Переход из православия в пятидесятничество многие армяне считали предательством их старой веры. Переход одного из своих единоверцев в эту презираемую веру и группу был для них равносилен смерти.

Поэтому они решили похоронить его.

Однажды, когда Сиракан подъехал к городской свалке мусора своей телегой, группа православных ожидала его. Они связали ему руки и ноги и понесли его в яму, которую выкопали ему в песке. Они бросили его в яму и прикрыли мусором толщиной в метр, когда неожиданно подъехала повозка пятидесятников и началась всеобщая свалка, в результате которой он был освобожден.

Я всегда любил слушать подобные рассказы. Мне в особенности нравился его рассказ о женитьбе. Когда ему исполнился двадцать первый год, его отец, будучи вдовцом, решил поехать в Армению, чтобы там выбрать себе жену. Мать Сиракана умерла несколько лет до этого. Его торговые дела шли очень хорошо, поэтому он попросил своего отца, чтобы тот одновременно выбрал и ему жену.

Отец Сиракана был успешным в обоих случаях. Для своего сына он выбрал тринадцатилетнюю девушку, по имени Тирум Мардеросян. Чтобы ускорить приезд в Соединенные Штаты они были сочитаны в Армении заочно, а затем девушка отправилась в далекий путь к своему мужу, которого никогда не встречала. Через несколько недель турки атаковали эту часть Армении и две невесты были последними, выехавшими живыми из этой деревни.

Приезд Тируми в Лос Анжелос был одним из самых странных, когда - либо пережитых молодой женой. Сиракан не надеялся приезда своего отца и обеих невест до следующего дня. Приехав с городской свалки, он встретил в передней комнате своего дома стоящую, перепуганную, небольшую девочку. В один миг он сообразил, что это наверно его жена, а он, приехав с работы, был покрыт пылью и грязью с ног до головы.

"Будь здесь", сказал он ей. "Будь вот здесь", как будто бы бедная девочка собиралась уходить куда-то в другое место. А сам он бросился к задней части дома и через полчаса вышел убранный, зачесанный Сиракан "Сладострастный" Габрелиян и произнес свою формальную приветственную речь немного успокоенной молодой женщине.

Приближалось время и для родителей Розы, чтобы в недалеком будущем выбрать ей жениха. Я не имел никакой возможности обратиться к ним непосредственно и просить руки их дочери. В нашем случае это должны были сделать ее и мои родители между собой.

Как я боялся в тот вечер, когда я затронул этот вопрос перед моими родителями. А это случилось одного июньского вечера в 1932 году, когда мы всей семьей сидели вокруг стола за ужином. Для прохлады дверь была открыта на веранду.

"Папа, вы знаете, что мне уже девятнадцать лет", начал я разговор.

Отец вытер свои усы и отрезал себе еще кусок говядины.

"И", - продолжал я, - "я уже заканчиваю высшую школу. Я помогаю выплачивать ферму.

Вам было девятнадцать лет, когда Вы женились".

Все мои сестры перестали кушать. Мама опустила свою вилку. "Есть ли у тебя намеченная девушка?" спросила она. "Да", сказал я. "Армянка ли она?" "Да"".

"Христианка ли она?" "О, да".

"Она..." начал я. "Она... Роза Габрилеян".

"Ааа..." сказала мать.

"Так вот что", сказал отец,

"Ооо..." сказали все мои сестры в один голос.

И так начался этот сложный, веками старый обычай сватанья и женитьбы. Хотя семьи и встречались каждый воскресный день в церкви и были близкими друзьями, сперва нужно было назначить официальную встречу.

Это деликатное дело всегда поручалось в руки осторожно выбранного посредника.

После долгого рассуждения между собой, (со мной, конечно, не советовались), мать и отец согласились, что самым подходящим лицом для этого осторожного дела будет Рафаил Яноян, муж отца сестры Сирун. Весьма удачно, я подумал себе. Из шести мужчин, которые женились на шести сестрах моего отца, дядя Яноян был моим любимым. Он владел большим складом железного лома, куда я в четырнадцатилетнем возрасте заходил с его разрешения подбирать автомобильные части, из которых я строил мой автомобиль. Дядя Яноян имел ежедневные встречи с Габрилеянами в интересах их работы.

Я помню, как я бежал навстречу его автомобиля, когда он въезжал в наш двор, после официального посещения Сиракана Габрилеяна. Но дядя Яноян не очень торопился открыть порученное ему дело. Он вошел в переднюю комнату нашего дома со всею важностью, принял чашку крепкого сладкого чая и долго ложечкой размешивал сахар.

"Ну, что, Рафаил", торопливо начал отец.

"Да, Исаак", ответил дядя Яноян. "Я назначил свидание. Габрилеяне будут очень рады встретиться с Шакариянами двадцатого числа сего месяца".

Согласились встретиться. Хорошо, что не отклонили моего предложения без внимания, а это значило, что Роза, во всяком случае, согласна сделать выбор на мне. Моя голова плавала от мыслей.

Наконец наступило двадцатое июля. Я закончил мою работу в коровнике в урочное время и начал собираться. Я принял ванну, затем душ, потом еще ванну. Я чистил мои зубы, пока, казалось, эмаль не начала слезать с зубов. Я полоскал мой рот листерином и лаворином (два сорта воды для полосканья рта).

Я чистил мои загрязненные фермерской работой ногти, пока щетина не начала выпадать из щетки.

Я слышал, как отец выводил Пэкарда из гаража. Еще один прыжок по лестнице, чтобы затереть царапину на моем ботинке и помазать царапину на моем лице после третьего бритья.

"Демос!" Позвал отец у подъезда. "Что ты пробуешь быть красивей Розы?"

Вклинившись между моими сестрами на заднем сиденье, мне казалось, что эти двадцать километров между Довнеи и Ист Лос Анжелос никогда не были такими длинными. Наконец мы подъехали на Юнион Пасифик к немеру 4311. По тропинке, посыпанной гравием, мы прошли мимо Тируны Габрилеяновой ровненьких рядков базилики, петрушки и других кулинарных прянностей. Передняя дверь широко отворилась и все они: Сиракан, Тируна, старший брат Розы Эдвард, дяди, тети и кузины без числа встречали нас. А позади всех стояла Роза в летнем платье ее имени.

Я не имел большой возможности взглянуть на Розу, так как все собранные внезапно рассыпались, по армянскому обычаю, в свои замкнутые группы: мужчины по одну сторону большой передней комнаты, а женщины - по другую. Иногда я мог бросить взгляд на Розу, которая сидела с моими сестрами и мне так хотелось знать, о чем они говорят. Роза была одних лет с моей сестрой Люсей. Я думал: буду ли я когда говорить с Розой так нормально и свободно, как говорила с ней моя сестра Люся.

Не принял я участия и в разговоре, весьма серьезном разговоре, который шел между моим отцом и Сираканом Габрилеяном, усевшихся в сдвинутых поближе легких креслах. Что они говорили, казалось, было удовлетворяющим обе стороны, так как при выходе у двери Габрилеян сказал отцу: "я передам это Розе".

И через две недели дядя Яноян вручил важный ответ: Роза желает выйти за меня замуж.

Затем наступили пять традиционных вечеров празднования в доме невесты в честь ее согласия. Это были весьма радостные вечера пения, угощения, речей и обоюдного поздравления, потому что, по армянскому обычаю, не две особы, а две семьи вступали в брачный союз.

Один вечер Роза дала концерт на пианино и сердце мое билось от удовольствия, когда я следил за ее пальцами, легко скользящими по клавиатуре... В свое время я учился играть на скрипке, но перестал по обоюдному согласию, моему и учителя и с большим одобрением всех окружавших нас. Флоренс унаследовала скрипку и музыку и она играла для удовольствия собранных семей, хотя ей было всего 8 лет, а ее гибкая рука легко извивалась вокруг сверкающей скрипки.

Не обошлось в один вечер и без традиционного подарка от жениха невесте, обозначающий новую родственность. Это были ручные часы с алмазными камнями.

Опять таки и этот подарок выбрали мои родители. На мою долю лишь выпала честь перейти через комнату, где сидели женщины и надеть часы Розе на руку. В создавшейся тишине, когда взоры всех были на мне, мои пальцы одеревенели. Сперва я не мог открыть маленький замок, затем я не мог его замкнуть. Я в это время подумал о тракторе под навесом где я мог любую часть машины разобрать и сложить не задумываясь. Наконец Роза протянула свою руку и закрыла замочек.

Затем наступило время для наших старейшин решить, где и когда быть свадьбе.

Церковное помещение на улице Глез, по мнению всех, было очень малым, чтобы вместить сотни желающих быть на браке, кроме православных друзей, которым придти в церковное помещение было равносильно смерти. Было решено, что свадьба будет в доме жениха, по старому обычаю, за которой последует большой пир. По армянским обычаям пир является центральным событием свадьбы и будет устроен на большой теннисной площадке на задней части дома.

Что же касается времени свадьбы, Габрилеяне настаивали, что свадьбы нельзя отпраздновать раньше года. Времена меняются, говорили они. Моя мать выходила замуж в 15 лет, а мать Розы в 13.

Мы должны подождать пока Розе исполнится 16 лет.

Все это время, когда велись переговоры и делались решения о нашей будущности, мы с Розой еще не обмолвились ни единым словом. Традиционно это время наступило сейчас же после формального обручения, на которое приглашались более далекие родственники и друзья для знакомства.

После четвертого вечера я не выдержал. Выбросив традиции на ветер, я встал на свои ноги.

«Госпожа Габрилеян, - обратился я через ряд голов, - могу ли я поговорить с Розой?»

Перепуганная на минуту Тируна Габрилеян посмотрела на меня без слов. А затем кивком головы, как бы спрашивая, до чего дошло молодое поколение, она подвела Розу ко мне в другую комнату, поставила два прямых стула посреди комнату, и, оставив нас одних, вышла.

Впервые в нашей жизни мы очутились одни. После долгих приготовлений, что сказать, я внезапно потерял дар речи. Я готовился сказать наилучшую речь, выражавшую мои чувства самым лучшим армянским языком, потому что Сиракян Габрилеян был весьма возбужден «голливудским безумием» и не позволил бы пользоваться английским языком под его крышей.

Я намеревался сказать Розе, что она самая прекрасная девушка в мире, и что я буду всю свою жизнь стараться сделать ее счастливой. Но, увы, я потерял слова моей речи и сидел, как онемелый глупец. Наконец, к моему ужасу, я пробормотал:

«Роза, я знаю, что нас сводит Бог».

К моему удивлению ее сияющие темные глаза наполнились слезами.

«Демос, - шепнула она, - всю свою жизнь я молилась, чтобы тот, за кого я выйду замуж, сказал мне эти слова прежде всего.»

Через 3 недели наступило официальное обручение, с вручением кольца невесте. Мы пошли с Розой в ювелирный магазин выбрать кольцо, конечно, конечно, в сопровождении многих членов семьи. Я все еще помню имя продавщицы, госпожа Эрхарт. Она рассказывала о своей дочери Амелии, которая недавно сама улетела за океан. Я заметил, как Роза с особым желание смотрела на одно колечко с алмазом, но моя мать выбрала ей другое. Мы никогда не задумывались о том, почему она это сделала.

Обручальное событие было застольным обедом на 300 человек в бакалейном магазине Габрилеянов. После этого я имел право посещать Розу когда только я хотел, что было почти каждый вечер, когда я не работал.

По исходе длинного года, моя мать, Роза и мои сестры, все чаще и чаще ходили за покупками. По старому обычаю семья жениха покупала невесте приданое. На выбор сумочки и шляпки проводилось много времени. Роза выбрала любимое каштанового цвета платье и такие же туфли. Среди армянских женщин только замужние одевались в темные платья. Роза думала, что будет выглядеть на 5 лет старше, если оденется в темное платье.

Наша свадьба состоялась августа 6-го, 1933 рода. С самого утра все племя Шакарияна уехало в Ист Лос Анже-лос, чтобы " привезти домой невесту". Так как свадебный пир был назначен на вечер, поэтому Габрилеяне приготовили дневную закуску всего из пяти блюд, лишь для развития аппетита, по армянскому обычаю.

Затем обе семьи отправились в Довней, с караваном двадцати пяти цветами убранных машин.

Дома, забор вокруг теннисной площадки утопал в гирляндах цветов из роз.

Остальную часть дня я припоминаю лишь отрывками. Я помню подпрыгивающую, длинную, светло-рыжую бороду пастора Перумеяна, когда он вел армянское богослужение. При свете электрического освещения, проведенного между пальмовыми деревьями, кельнеры в белых халатах разносили на бальших подносах шиш-кабаб и традиционный финиково-миндальный пилав, который мать приготовляла целыми днями.

Я припоминаю, что всех гостей было 500 человек и, кажется, что каждый из них написал по-армянски поэму, которую необходимо было прочитать вслух и аплодировать.

К одиннадцати часам вечера у меня кружилась голова от переутомления, а в глазах Розы были слезы, так как белые туфли теснили ее ноги с самого утра.

Когда мы, наконец, прощались с друзьями и семьями в приемной линии, мы с Розой были уверенны, что мы счастливы навсегда и что мы обвенчаны в полном армянском значении этого слова.

Date: 2015-09-18; view: 266; Нарушение авторских прав