Проверяемость и значение

По-видимому, «Проверяемость и значение» Карнапа является наиболее интересной и важной статьей, появившейся в области философии эмпирических наук в период от «Трактата» Витгенштейна до немецкой публикации сочинения Тар-ского о понятии истины. Она была написана в период кризиса и знаменует важные изменения в воззрениях ее автора. В то же время его претензии чрезвычайно скромны. «Цель этого сочинения состоит не в том, чтобы предложить... решения... Я хотел бы, скорее, стимулировать дальнейшие исследования». Желание автора было вполне удовлетворено: его работа стимулировала сотни исследований.

Заменив «верифицируемость» «проверяемостью» (или «подтверждаемостью»), «Проверяемость и значение», как указывает название этой работы, в значительной мере посвящена рассмотрению нашей центральной проблемы. Автор все еще пытается исключить метафизику из языка науки: «...будет пред-

принята попытка более точно сформулировать принцип эмпиризма с помощью требования подтверждаемости или проверяемости как критерия значения», читаем мы в разделе 1. А в разделе 27 (с. 33) это обещание выполняется: «Как эмпирики, мы требуем определенного ограничения языка науки; мы требуем не допускать в него дескриптивные предикаты и синтетические предложения, если они не находятся в определенной связи с возможными наблюдениями...». «Не допускать», конечно, относится к метафизике: «...если L должен быть языком, адекватным для всех наук, то мы не хотим иметь в нем... предложения, встречающиеся в книгах метафизиков»⁴⁹.

Таким образом, основная идея — исключение предложений метафизики из числа правильно построенных формул языка L — остается неизменной. Сохраняется также мысль об одном языке науки: несмотря на то что теперь Карнап ясно говорит о том, что мы можем выбирать язык и что различные ученые могут выбирать разные языки, он тем не менее предлагает принять некий универсальный язык и даже защищает тезис физикализма, хотя и в измененном виде. Он часто говорит (как и в процитированных отрывках) об определенном языке науки, о возможности построения языка для всех наук или о всеобщем языке науки⁵⁰. Он все еще не осознает невозможности такого языка.

Карнап, однако, очень осторожен при формулировке своих новых идей. Он говорит, что у нас есть выбор между многими языками науки и что «принцип эмпиризма», который оказывается другим названием для принципа бессмысленности метафизики, следует формулировать не в виде категорического утверждения, а в виде «предложения или требования»⁵¹ при выборе языка науки.

Можно подумать, что при такой формулировке мысль об исключении метафизики как бессмыслицы фактически устраняется: метафизик не обязан соглашаться с такого рода предложениями; он может, в свою очередь, высказать другое предложение, согласно которому метафизика будет осмысленной (в подходящем языке). Однако Карнап видит ситуацию иначе.

Задачей или обязанностью антиметафизиков он считает обоснование его идеи о бессмысленности метафизики посредством построения языка науки, свободного от метафизики. И я боюсь, многие до сих пор именно так видят эту проблему.

Опираясь на мои прежние аргументы, легко показать, что такой язык построить нельзя.

Я утверждаю, что удовлетворительный для науки язык должен включать в себя для каждой правильно построенной формулы также ее отрицание, а так как он должен содержать универсальные предложения, в него, следовательно, должны входить и экзистенциальные предложения.

Но это означает, что в него должны входить такие предложения, которые Карнап, Нейрат и все другие антиметафизики всегда считали метафизическими. Чтобы сделать это совершенно ясным, я беру в качестве крайнего примера «архиметафизическое утверждение»⁵¹: «Существует всемогущий, вездесущий и всеведущий личностный дух». Я очень кратко покажу, каким образом это предложение можно представить в виде правильно построенного и осмысленного предложения физикалистского языка, совершенно аналогичного тем, которые приводятся в «Проверяемости и значении».

В качестве исходных мы можем принять четыре следующих физикалистских предиката:

(1) «Предмет а занимает положение Ь> или, более точно, «а занимает положение, которое является частью (точки или) области £», символически: «Pos(a, Z>>⁵³.

(2) «Предмет (машина, тело или личность) а может поместить предмет Ъ в положение с», символически: «Put(a, Ь, с)»⁵⁴.

(3) «а высказывает Ь», символически: «Utt(a, b)».

(4) «а спрашивают (т.е. адекватно побуждают посредством речи, соединенной, скажем, с подходящим снадобьем), b или не Ь», символически: «Ask(a, b)».

Мы предполагаем, что в нашем языке имеются имена всех выражений вида «Pos(a, b)», «Put(a, b, с)» и т.д., включая и те, которые вводятся ниже с их помощью. Для простоты я буду пользоваться кавычковыми именами. (Я понимаю, конечно,

что такая процедура не является точной, в частности, когда переменные, стоящие в кавычках, являются связанными, как, например, в (14), однако эта трудность преодолима.)

Теперь с помощью (1) и (2) мы можем легко ввести посредством явных определений⁵⁵:

(5) «а вездесущ», или «Opos(a)».

(6) «а всемогущ», или «Oput(a)».

Кроме того, посредством редукционного метода Карнапа и с помощью (3) и (4) мы можем ввести:

(7) «а мыслит А», или «Th(a, b)».

Карнап рекомендует принимать такие предикаты⁵⁶. Теперь с помощью (7) мы можем дать явные определения:

(8) «а есть мыслящая личность», или «Thp(a)».

(9) «а есть (личностный) дух», или «Sp(a)>>.

(10) «а знает, что b занимает позицию о, или «Knpos(a, b, с)». (И) «от знает, что b может поместить с в положение d», или

«Knput(a, b_y с, d)».

(12) «а знает, что b мыслит с», или «Knth(a, b, с)».

(13) «а непостижим», или «Unkn(a)».

(14) «а знает факт Ь», или «Кп(а, Ь)».

(15) «а правдив», или «Verax(a)».

(16) «а всеведущ», или «Окп(а)».

Теперь очень легко задать экзистенциальную формулу, выражающую архиметафизическое утверждение: существует мыслящая личность я, находящаяся везде; способная поместить любую вещь в любое место; мыслящая все и только истинное; никто не знает всего, что думает а. (Единственность такого а вытекает из его свойств. Однако мы можем отождествить а с христианским Богом. При определении «морального добра» на физикалистской основе возникают трудности. Однако за пределами математики вопросы определимости, по моему мнению, в высшей степени неинтересны — ими интересуются только эссенциалисты, см. ниже.)

Совершенно очевидно, что нашу чисто экзистенциальную архиметафизическую формулу нельзя подвергнуть никакой научной проверке: нет надежды фальсифицировать ее, т.е. об-

наружить, если она ложна, что она действительно ложна. Именно поэтому я считаю ее метафизической — лежащей за пределами науки.

Однако, я думаю, Карнап не имел бы права сказать, что она лежит вне науки, вне языка науки или что она бессмысленна. (Мне ее значение вполне ясно, так же как ясно то, что некоторые представители логического анализа ошибочно принимают ее эмпирическую невероятность за бессмысленность. Можно было бы даже вообразить себе эксперименты, способные «подтвердить» его в смысле Карнапа, т.е. «слабо верифицировать» его; см. текст перед прим. 67.) Мало помогает и то, что, как сказано в «Проверяемости»⁵⁷, «значение предложения, в определенном смысле, тождественно способу установления его истинности или ложности, и предложение обладает значением только тогда, когда такое установление возможно». Из этого отрывка ясно, что Карнап не хотел бы приписывать значение формулам типа архиметафизической. Однако его желание не было реализовано и, я думаю, оно вообще нереализуемо.

Едва ли нужно говорить, что мое построение архиметафизической экзистенциальной формулы имело одну цель — показать, что между правильной построенностью и научностью нет никакой связи. Проблема построения языка науки, включающего в себя все то, что мы хотим сказать в науке, но исключающего предложения, которые всегда считались метафизическими, неразрешима. Это типичная псевдопроблема. И никто никогда не объяснил, почему она должна быть интересна (если она разрешима). Быть может, потому, что позволит назвать метафизику бессмысленной? Но это уже не означало бы того, что подразумевалось прежде⁵⁷³.

Но, может быть, еще есть возможность хотя бы отчасти осуществить старую мечту Витгенштейна и показать бессмысленность метафизики? Быть может, Карнап слишком щедр, разрешая использовать диспозиционные предикаты типа «а способен поместить b в с» или «а мыслит Ь» (последний истолковывается как предрасположенность а произнести Ь). Я не могу

разделить надежд тех, кто мыслит в этом направлении. Как я пытался показать при обсуждении «Логического построения мира» в разд. 3, в науке нам нужны подлинные неэкстенсиональные универсалии. А в своей «Логике научного открытия» я кратко указал (слишком кратко, поскольку считал, что автор «Логического построения» уже отказался от своих «редукционистских»⁵⁸ идей) на то, что все универсалии являются диспозициями — не только предикаты типа «растворимый», но и «растворяется» или «растворился».

Я могу процитировать отрывок из «Логики научного открытия»: «Каждое дескриптивное утверждение использует... универсалии, каждое утверждение имеет характер теории, гипотезы». Утверждение «Здесь имеется стакан воды» нельзя верифицировать никаким опытом наблюдения. Причина состоит в том, что входящие в него универсалии нельзя отождествить с каким-то конкретным чувственным опытом... Словом «стакан», например, мы обозначаем физические тела, обнаруживающие определенное законоподобное поведение; то же самое верно для слова «вода». Универсалии... нельзя «конституировать» (т.е. определить их в манере «Построения мира»)⁵⁹.

Тогда каков же ответ на проблему определения, или введения, диспозиционных терминов типа «растворимый»? Ответ простой: эта проблема неразрешима. И не стоит об этом сожалеть.

Она неразрешима. Допустим, с помощью «редукционного предложения» Карнапа, описывающего некоторую операциональную проверку, нам удалось «свести» предложение «х растворим в воде» к предложению «если х опущен в воду, то х растворим тогда и только тогда, когда он растворяется». Чего мы достигли? Нам нужно еще редуцировать термины «вода» и «растворяется». Ясно, что в число операциональных проверок, характеризующих воду, мы должны будем включить следующую: «если что-то, растворимое в воде, опущено в х, то если х есть вода, то это растворяется». Иными словами, при введении предиката «растворим» мы не только вынуждены обращаться к слову «вода», которое, по-видимому, является диспозицией даже более высокого уровня, но вдобавок мы

попадаем в порочный круг: мы вводим «растворим» с помощью термина («вода»), который, в свою очередь, сам не может быть введен без помощи предиката «растворим», и так далее до бесконечности.

Ситуация с предикатами «х растворяется» или «х растворился» весьма похожа. Мы говорим, что х растворился (а не просто исчез) только в том случае, если надеемся показать (скажем, посредством выпаривания), что можно обнаружить определенные следы этого процесса и что при необходимости мы способны отождествить выделенное вещество с х, показав, помимо всего прочего, что оно растворимо.

Существует очень хорошая причина, объясняющая, почему мы никогда не можем вырваться из этого круга, установив какой-то порядок редукции или введения. Она состоит в следующем: наши реальные проверки никогда не являются окончательными, они всегда носят временный характер. Мы никогда не можем закончить наши проверки в каком-то конкретном пункте, скажем, достигнув исходных предикатов. Для ученого все предикаты являются диспозиционными, т.е. открытыми для сомнений и проверок. В этом состоит одна из основных идей теории эмпирического базиса, изложенной в «Логике научного открытия»⁶⁰.

Достаточно ясно, что предикат «растворимый» нельзя «редуцировать» к чему-то, что менее диспозиционно. А к своему заявлению, что не стоит об этом сожалеть, я хочу лишь (вновь) добавить, что за пределами математики и логики проблемы определимости совершенно несущественны. Нам требуется много неопределенных терминов⁶¹, значение которых лишь приблизительно фиксируется их употреблением — тем способом, которым они используются в теориях и в лабораторных процедурах. Поэтому значение таких понятий изменчиво. Однако так обстоит дело со всеми понятиями, включая и те, которые получили определение, ибо определение лишь сводит значение определяемого термина к неопределяемым.

Что же тогда кроется за требованием определимости? — Старая традиция, восходящая к Локку и доходящая до аристо-

телевского эссенциализма. Ее выражением является убеждение в том, что если человек не может объяснить, что означает используемое им слово, то «он не наделяет его значением» (Витгенштейн), следовательно, произносит бессмыслицу. Однако бессмыслицей является это витгенштейнианское убеждение, ибо все определения в конечном итоге восходят к неопределяемым терминам. Но, поскольку я обсуждал это в других работах⁶², здесь я говорить об этом больше не буду.

В заключение этого раздела я хочу еще раз подчеркнуть, что проверяемость и подтверждаемость столь же неспособны служить в качестве критериев значения, как и прежний критерий верифицируемости. Вдобавок я должен сказать, что не могу принять карнаповского истолкования терминов «проверка», «проверяемый» и т.п. Причина, опять-таки, состоит в том, что у него эти термины служат заменителями слов «верификация», «верифицируемый» и т.п., причем несколько более слабыми заменителями, чтобы избежать упрека в том, что законы неверифицируемы. Однако этот компромисс ничего не дает, в чем мы убедимся в последнем разделе данной статьи. В науке приемлемость зависит не от каких-то суррогатов истины, а от строгости проверок⁶³.

Date: 2015-09-18; view: 310; Нарушение авторских прав