На Камчатке

– А Завойко должен сражаться и принять удар на себя. Только с чем я должен сражаться? Со старыми шестифунтовыми пушками, что привезены из старинного порта Охотска? Да еще есть у меня два бомбических орудия! Вот и вся наша артиллерия! Вот что есть. Камчатский порт, о котором так заботится три года Муравьев! Вот с чем мы встречаем врага! Нет, это не забота, Юленька, а насмешка! И стыдно мне не за себя.

Так с яростью, досадой и возмущением говорил Завойко своей жене, вернувшись после военного совета, в котором состояли командиры двух мелких судов Камчатской флотилии, полицмейстер, офицеры и чиновники и который созван был по случаю получения писем от русского консула из Сан‑Франциско и от гавайского короля Камехамехи. В этих письмах, доставленных американским китобоем, сообщалось о разрыве России с Англией и Францией. А из Петербурга и от Муравьева не было ничего. Нет никаких кораблей. Завойко решил, что надо действовать, не дожидаясь официальных бумаг, которые по случаю штормов могли прийти бог знает когда.

Король Гавайских островов сообщал о том, какие английские и французские корабли уже находятся в Тихом океане.

– Если бы у нас были силы, то мы, верно, воспользовались бы этими сведениями. Король потому и пишет мне так дружески, – с удовольствием сказал Завойко, на миг забывая свою досаду, – что сам ненавидит англичан и французов и желает, чтобы я уничтожил их флот, который гнетет каждого человека на свете. Но король не знает, что я как прикованный цепями к Авачинскому вулкану, и над моей головой вот‑вот посыплется пепел, и полетят раскаленные камни, и польется лава, Юленька, а у меня руки скованы и положение хуже, чем у мифического героя[69]. Король думает, что Россия велика и богата и что, может быть, со временем я помогу ему, как он мне ныне! Король обманывается жестоко, и он не знает, что у нас прорех гораздо больше, чем думают наши враги. Но враги не знают одного – на что способен русский человек, когда его заденут за живое и когда он пожелает отстоять свою честь и гордость. И я переверну всю Камчатку, но, ей‑богу, не отступлю перед врагом…

Сегодня я видел, как у моих чиновников забегали глаза, когда я объявил, что мы будем обороняться и если потребуется, то все умрем. Я знаю их! Никто из них не хочет умирать за Камчатку. Гоголь прав, они бестии и канальи, как и те купцы![70]Они приехали из Петербурга, чтобы ухватить на Камчатке лишние чины и пенсион за то, что несколько лет проживут без балов. Я сказал ясно, что теперь всем придется забыть свою корысть и каждый должен сражаться насмерть, хотя им того не хочется и не за тем ехали они из Петербурга на Камчатку. Верно, Юленька, ты знаешь, про кого я говорю. Здешние же, камчатские, напротив, рады случаю отличиться, хотя и не верят, что их Камчатку кто‑то может поколебать, кроме вулкана. Нет, они тоже заблуждаются и не знают, что у Камчатки есть друзья, но есть и враги страшнее вулканов. Вулканы не могли за сотни лет искоренить жизнь, и того не могут и враги! Только мы сами сможем это сделать своими бумагами и глупостями. Все это так обидно, что я предпочитаю молчать. Дай мне ужинать, я так проголодался… Где канал для окружения англичан? Где все эти планы, которые составлял Муравьев, лазая в сорок девятом году по Никольской сопке? Прошло пять лет, а что сделано? И жаль, что на всей Камчатке у меня нет своих людей и только твой двоюродный брат Дмитрий Петрович Максутов[71]служит на «Оливуце». Но и того я не взял к себе. Нет, служить надо так, чтобы собрать всех своих, и хорошо, что на «Авроре» придет Коля Фесун[72], и тогда я смогу написать сестре, что сердечно рад родственнику.

– Но что все‑таки решили? – серьезно и озабоченно спросила Юлия Егоровна, когда служанка, пожилая Харитина, русская молоканка с Украины, которую тут называли хохлушкой, принесла галушки в сметане и варенец.

Завойко снял и отдал ей мундир, повязался салфеткой и уселся за свои любимые кушанья.

– Что я сделал для Камчатки, не забудется никогда! – не слушая жены, продолжал он. – Кто до меня подумал, что можно завезти триста коров на Камчатку? Если бы даже половина этих коров передохла при перевозке, и то бы никто не удивился и не упрекнул меня! Даже Камехамеха взволнован таким обстоятельством. Дядюшка Фердинанд Петрович в изгнании производит на заводе эстляндский спирт и требует, чтобы я торговал им на Камчатке. Я ему не отказывал, хотя душа моя не лежит к тому, чтобы спаивать народ. Но я дядюшке доказал, что могу дать людям не водку, а молоко и вот эти галушки со сметаной, которых на Камчатке не знали.

Юлия Егоровна терпеливо слушала своего мужа. На этого практичного и на редкость работоспособного человека иногда находили припадки разговорчивости и хвастливости. Может быть, потому, что его никогда, никто в жизни не хвалил. Он много лет прожил в далекой глуши, безропотно трудясь и постоянно вывертываясь из разных неприятностей. С него лишь требовали, зная, что он все вытерпит.

Лишь она, понимая, каково ему приходится, добрым и ласковым взором выражала свою признательность, и то изредка. Похвалы мужу были не в ее характере. И вот он, как видно, сам восполнял то, чего не давали ему окружающие. Иногда он начинал жаловаться на свою жизнь, бранить Петербург, иркутского губернатора, становился груб и резок. Он в речах был так же неукротим, как и в делах. Припадки разговорчивости за столом иногда заканчивались бранью по адресу родственников жены и всех баронов вообще. В таких случаях от его резкого языка доставалось и самой, но она выслушивала его с неизменным спокойствием.

– Харитина! – крикнул Завойко.

Аппетит у него был превосходный. Он потребовал еще тарелку галушек.

– Не много ли на ночь? – спросила Юлия Егоровна.

– Я не могу больше терпеть и волноваться, – ответил ей муж, – а еда успокаивает меня. Мы не так тощи, как те англичане, что худобой хотят превзойти все народы. А попробуй им, Юленька, задать на ночь по нескольку тарелок полтавских галушек, так они к утру передохнут, как воробьи в Николаеве, когда вдруг ударил мороз. Они не знают, что не в нашей натуре скупиться, чтобы прокормить себя и детей. А вот когда дойдет до драки, то посмотрим, кто кого победит. Ест, Юленька, тот, у кого есть аппетит, а значит, у кого потребность!

О военном совете он все еще ничего не говорил по какому‑то странному упрямству. Потом вдруг стал бурно рассказывать о том, что произошло, изображать всех участников военного совета в лицах, как хороший актер. Представил страх и глупость одних и напыщенность других.

– Да, Юленька, теперь мне надо нести крест за всех. Так завтра я велел собрать перед церковью народ и при попах объявлю все, и сравню нашу долю с той, что выпала в смутное время нижегородцам, и покажу, что нам гораздо труднее, но мы не смеем нигде об этом говорить, кроме как у себя на Камчатке.

– Но что же теперь будет с нашей фермой? – спросила Юлия Егоровна, когда он немного успокоился и принялся за варенец.

– А наших с тобой коров, Юленька, лучше съесть самим, чем отдать англичанам.

Из коров, привезенных на Камчатку, супруги Завойко отобрали двадцать голов и устроили собственную молочную ферму. Юлия Егоровна с любовью ухаживала за животными. Она стала на Камчатке первой предпринимательницей, стараясь подать пример всем, как надо жить. Муж всегда твердил, что на Камчатке прекрасные травы и что тут следует разводить скот, а также кабанчиков, чтобы народ не ел одну рыбу. В позапрошлом году еще не прибыли транспорты с коровами, а уж солдаты косили траву и свозили сено на лодках и волокушах в Петропавловск. По всем камчатским селениям посланы были чиновники или нарочные с приказанием заготовлять сено и строить хлева для скотины. Чиновники определяли, кому из жителей даны будут коровы. Когда прибыли суда со скотом, большая часть коров была оставлена в Петропавловске, остальные распределены по близлежащим селениям.

Теперь многочисленная семья Юлии Егоровны была с молоком, маслом, сметаной, творогом, самыми лучшими, каких, верно, не было нигде на берегах океана. В нынешнем году на губернаторском столе появилась превосходная телятина вдобавок к той кабанине, что шла к столу с нового свинарника.

Завойко меньше всего стеснялся, что его и жену могут упрекнуть в том, что они извлекают выгоды из своего предприятия. Он говорил, что делает все возможное, чтобы накормить вечно голодную Камчатку. Он гордился тем, что его жена стала первым камчатским животноводом, и посылал ей в помощь солдат. Впрочем, он и сам иногда трудился на ферме как простой плотник и скотник.

За полтора года Юлия Егоровна превратила ферму в цветущее предприятие, дающее большой доход. Ей нужны были средства. На жалованье мужа жили три семьи: своя на Камчатке, семья покойного отца Юлии в Питере, которую никак не могли взять на себя ни Врангели, ни Юлин старший брат Гилюля, и третья семья – осиротевшая после смерти одного из братьев Василия Степановича на Украине. Всем надо было помочь, все рассчитывали на камчатского губернатора и хотели получать от него больше.

Ферма расположена на речке, среди цветущей долины, у подножия вулкана, в пятнадцати верстах от Петропавловска. Скот там охраняется от зверей. Он надежно укрыт и на случай прихода врагов. Василий Степанович по этому поводу говорит, что еще ни один англичанин не отходил в Сибири дальше чем на полверсты от своей лодки или корабля.

Часть коров у Юлии Егоровны оставлена в Петропавловске. Молоко, масло, творог, сыр продавались петропавловским чиновникам, которые, по выражению Завойко, не так воспитаны, чтобы ради своих детей научиться ходить за коровой. Кроме того, продукты сбывались на заходившие в порт торговые и китобойные суда иностранцев. Круглый год потребителями продуктов обеих ферм оставались американские купцы, постоянно жившие в Петропавловске. Домик и склады их построены на высоком месте на берегу бухты.

Юлии Егоровне жаль, что может разрушиться предприятие, начатое с такой любовью. Первоначально она заводила все для детей, чтобы на ночь и утром было у них по кружке молока. Как радовался муж всему этому! Теперь может погибнуть все, что было создано с таким трудом. Она знала, что, если будет какая‑нибудь возможность, муж постарается сохранить ферму, хотя и не пожалеет коров, если понадобится забивать их для питания солдат или чтобы они не достались врагу.

– Подумай, Юленька, – говорил он, – мы с тобой первыми должны подать пример и пожертвовать всем, что имеем.

. – Но помни о детях!

– Боже мой, да я всегда о них помню! И ты знаешь, что я служу, и поэтому государь после моей смерти в бою позволит учиться им и не забудет!

Потом он заговорил об артиллерии. Ведь камчатские пушки будут стрелять по врагу, но не нанесут ему никакого вреда, англичане из своих дальнобойных могут уничтожить все наши батареи, но его и это не остановит, и он даже с этими камчатскими пушками надеется нанести урон врагу.

Все это очень тревожило Юлию Егоровну. Положение во всех отношениях ужасное. У нее на руках большая семья, малые дети. Муж, кажется, готов первым подставить свою грудь под пулю. Она понимала, что он готов исполнить свой долг, втайне боялась этого и в то же время гордилась. Чувство долга и чести с необычайной силой выражалось в нем сейчас. Она готова была простить ему все его былые ошибки.

– Так, Юленька, – сказал Василий Степанович, вставая из‑за стола, – мы должны действовать быстро и без промедления, если не хотим опозориться и наверняка погибнуть.

Он вытер салфеткой усы и отбросил ее.

– Но скажи, почему нет подмоги от Муравьева? Где обещанные мне пушки и мука? И где адмирал Путятин? И с кем он будет воевать теперь на своей эскадре? Вот и приходится мне отдуваться за то, что меня сделали губернатором. Ну, так я буду действовать быстро и сделаю то, что невозможно, как учил Суворов своих простых солдат, в которых видел главную силу! Если бы не ночь, я бы, кажется, сам пошел сейчас рыть и строить…

Он в самом деле был полон силы, несмотря на то что за плечами оставался тревожный день. Она сидела в кресле опустив голову, он присел на ручку, кресла и обнял ее:

– Я знаю, что тебе тяжело, душа Юленька… Правда, во всех магазинах у нас нет ни фунта лишнего провианта и все отослано на Амур. Но бог милостив, и прокормить людей мы с тобой поможем. И еще нет такой блокады, хотя бы англичане поставили весь свой флот, чтобы кижуч, чавыча и красная не пришли бы в наши речки на икромет и не прокормили бы Камчатку, даже если бы лорды загородили весь океан своими кораблями. Да, рыба и мясо прокормят нас, и сама королева хотя и умная женщина, но бессильна против природы во всех отношениях. Пойми, Юлечка, и поверь.

Они долго еще говорили в столовой, а потом в спальне. Когда муж был с ней добр и ласков, она чувствовала себя слабой перед лицом этих грозных бед.

Чуть свет Завойко сидел за столом, составляя воззвание к населению Камчатки.

– Надо составить в словах простых и понятных, как можно проще, – говорила Юлия Егоровна, выслушав его сочинение.

– Ах нет, Юленька, я прошу тебя не упрямствовать! Надо сказать так, чтобы сердца волновались, и выразить всю высокую торжественность минуты, и ты не меняй всего, а только подправь. Это не письмо к дядюшке, и солдата должно хватить за сердце. И он должен понять, за что ему придется умирать. Тут надо помянуть всю тысячу лет нашей истории, а также силу и славу России и государя императора во всем полном блеске и величии. Но вот я начал, а теперь дальше не получается. Ты садись и пиши, а я буду тебе диктовать. Так я волнуюсь, что не могу держать перо и владеть рукой, хотя она и не дрогнет у меня, когда будет надо. И ты, Юленька, это знаешь и простишь меня.

Вбежал старик молоканин, служивший в доме.

– Василий Степанович, с Бабушки сигналят: судно идет. Видно, «Оливуца» подходит.

Завойко вскочил из‑за стола и надел мундир. «Вспомнили о нас, бисовы дети!» – подумал он.

Через полчаса он был на Сигнальном мысу и смотрел в трубу. В самом деле, шла «Оливуца», первое русское судно в этом году.

«Так на ней еще не может быть никаких известий! Она идет бог знает откуда. Ведь „Двина“ была послана мной с Камчатки сразу после зимовки за десантом, но ее нет, а значит, нет ничего, что обещал Муравьев. А идет „Оливуца“ с посулами, а „Двина“, верно, стоит и ждет в Де‑Кастри. Но на „Оливуце“ идет Дмитрий Петрович Максутов, и он от меня ничего не скроет и будет откровенен».