Зимой на Шилке

На тысячи верст ветер и ветер… Ветер дует над вековыми лесами и над сопками в снегу. На далекой Шилке уже ударила лютая стужа.

В зимовье, у пылающей железной печки, с трубками в зубах сидят русские охотники. Шилкинский горнозаводский крестьянин Карп Бердышов с сыновьями и с племянниками ходил в тайгу, гонял коз по бесснежью. Забитых вывезли к зимовью.

Неподалеку – горные заводы и город Нерчинск. В городе начальство, заводские чиновники. Крестьяне в здешних местах приписаны к заводам, к «огненным заведениям». Они обязаны исполнять наряды – плавить медь, чугун, жечь уголь, возить руду и дрова. Кто охотится и платит чиновникам соболями, тех на зиму отпускают в тайгу.

За стеной протяжно скрипят вековые лиственницы. Толстые бревна зимовья обледенели, куржа настыла на двери и белыми хлопьями висит с жердей потолка. Ветер рвет дверь с крюков, стучит, воет. В тайге шум и треск.

– К утру не стихнет – как поедем? – спрашивает Карпа молодой охотник.

– Доберемся…

– То снега не было, а нынче все замело. Время от времени налетает дикий вихрь и с отчаянием завывает в ветвях над крышей зимовья.

– Ну так вот, – рассказывает Карп. – Раньше жили на Амуре русские да еще орочоны и манягры.[32]Маньчжура слышно не было. Маньчжур где‑то там далеко жил, а китайцы – еще дальше за ним. У них там земля теплее, им не больно в эту стужу переселяться хотелось. Это нам тут теплей, чем в Якутске‑то, а им холодно. Через хребты, с Руси, из Якутска всё шли и шли русские. Придут, поглядят – дивное место! Чего только нет! Леса богатые, зверя много, земли плодородные. С забайкальской тайгой тоже несравнимо. Старики забайкальцы – я еще парниш‑кой был – как‑то также на охоте рассказывали, что в старину много было на Амуре русских городов: острожки такие с бойницами стояли, заимки, мельницы, ясачные избы.[33]Паря, церкви построили. Божье благословенье вышло. Чудотворная икона объявилась в Албазине. Ну, словом, было всего! Ну чё же! А богдой, завистливый же, услыхал! А почему маньчжура богдоем зовут, знаешь? У них хан богдо… Это при Хабарове[34]было. Двести лет тому назад. Ну вот, маньчжур услыхал, что у русских тут заимки, и давай воевать. Как русские зашли да стали на Амуре землю пахать – ну уж тут он взбесился. Силу высыпал, что снега потемнели, всё загадил. Ну чё же! Русскому, выходит, опять надо соху бросать драться. Раз так, давай – пошел хлестаться с ним. Вот под Албазином этих богдошек рвы навалили. Отобьют их – они уйдут, потом опять подступают. Ну чё же! Русскому подмогу получить трудно. Далеко до Руси. До Якутска все хребты, дороги хорошей нет. И все же оттуда, с Руси, подмогу подавали, отбили русские богдоя. А потом вдруг все перевернулось, приказали отступать русским с Амура. Паря, казаки старые и те ревели. Слез пролили столько, что Амур прибыл, вода поднялась. Пошел народ с Амура сюда, в Забайкалье.

– Как же так, почто еще‑то не дрались? – спросил Михаила, сын Карпа.

– Не знаю уж, ребята, что такое!

– Может, какая измена была?

– Кто их знает, – уклончиво отвечал Карп. Неловко ему при молодых дурно отзываться о начальстве, но он и сам полагал, что дело было не без этого.

– Да‑а‑а… Албазин срыли, и весь народ вышел в Забайкалье. А икону албазинской божьей матери казаки вынесли на руках, врагу не досталась… Рассказывали, что в Усть‑Стрелке была одна старуха, с Албазина вывезена, и жила сто тридцать лет, так она богдойскому нойону ссекла башку начисто. Они ее захватили на мельнице и привезли к самому нойону. У стариков ножи были такие здоровые, что барану можно голову отрубить. Этакий нож она спрятала… Ловко пришлось, и она полоснула его.

– Отчаянная была старуха, – засмеялся младший Бердышов, темно‑русый подросток Ванька.

– Она тогда еще не была старуха – была молодая, красивая. Маньчжур позарился на русскую красоту, да и не снес башки. Потом уж казаки эту бабу отбили обратно. Благодатная же там сторонка, на Амуре… Лучше, чем здесь, в Забайкалье. Тут вот тайгой до Улус‑Модона не так… А на устье Зеи красота. Вот где хорошая земелька! Разве с Забайкальем сравнишь! Тут камень да мороз. Мы живем как не знай кто в своей каменной щели. Что у нас? Лиственницы есть да березы. Что еще? Гуран[35]ходит в тайге. Липы, дуба отродясь не видали. А там заветная наша земля, помните это, ребята.

– Дядя Карп, а какой дуб, ты сам‑то видал?

– Видал, – с гордостью ответил старик. – Красота дерево, такое раскидистое, черное, узлами. Я охотился на Нюмане.[36]Там заветное местечко.

– А уж дядя Алексей нынче, верно, где‑нибудь далеко на ярмарке. Он рассказывал, что на Амуре и виноград растет, и золото есть в земле. Соболей много. Сказывают, в Сибири народ с приисков собирается на Амур. Атамана хотят выбрать и уйти, – заговорил Ванька.

Это переселение было мечтой многих. В народе часто говорили, что надо избрать атамана и уходить от несправедливостей и притеснений на Амур.

Карп смолчал. Он собирался этой зимой пойти на охоту в далекие Амурские хребты со своим старшим сыном Михаилом и с казаками из Усть‑Стрелки, показать молодым дорогу в землю дедов, чтобы при случае знали, куда идти.

Казаки с Усть‑Стрелки были друзьями Карпа. Они жили на границе и каждый год ходили на Амур. Дорога была не близкая. Друг и однофамилец Карпа, казак Алексей Бердышов, который ушел еще в позапрошлом году на Тугур, прислал в прошлом году известие, что пошел домой Амуром – и вот уже год как идет… Не вернулся до сих пор… Значит, путь длинный, извилистый…

– Ну‑ка, спать, ребята!.. – строго молвил Карп. – Эка, нас совсем снегом занесло, дверь не открывается. Завтра, однако, хорошая погода будет. Лед уж крепкий, пойдем вниз по реке. Да… Разве ту землю сравнишь со здешней! Там хлеб хорошо родиться может, только сеять некому. Конечно, и приискателям любо туда идти. Их совсем замытарили. Когда‑нибудь народу туда хлынет…

Желание видеть заветную землю, принадлежавшую предкам, влекло сурового сибиряка на восток. Карп любил поохотиться в амурских лесах, где бывал не раз.

– А вот Маркешка Хабаров тоже, говорят, первого албазинского рода, укладываясь спать, вспомнил Михайла. – Какие‑то деды у него дрались с богдоем.

– Съездить бы с тобой на Амур, – проговорил Ванька.

– Дубы‑то поглядеть, – сказал Михайла. – Не знаю, врут ли, нет ли, будто бы там какой‑то желудь вырастает на нем. Кабаны даже его едят и жирные становятся. Не слыхал, что это за желудь?

Михайла был грамотный. На досуге он учил ребятишек письму и счету и даже выучил грамоте одного бурятенка. Он любил называть себя учителем и желал знать про все, что есть на свете…

* * *

На Усть‑Стрелке в доме у казака Андрея Коняева веселье.

– Эх, гармонь моя, гармонь, да разудала голова!

– Вот проводины!

– Эхма‑а… Забайкальские казаки! Дергай шибче!

Завтра охотники уезжают на Амур. Опустеет Усть‑Стрелка. Только границу останутся караулить двадцать человек.

– А чё Маркешка не идет?

– С бабой у них ссора, царапаются.

– Характерная у него!

Атаман Василий Петрович Скобельцын, усатый, темно‑русый, с багрово‑красным лицом, сидит под образами. Стол ломится от мясных блюд, изготовленных по‑русски, по‑монгольски; свинина – по‑китайски, с рисом. Бабы в ярких азиатских шелках.

– Эх, подгорна улица, сорок сажен поперек! – орут парни на лавке.

Хозяин дома, молодой казак Андрей Коняев, скуластый, курносый, с блестящими от масла желтыми волосами, в ярко расшитой чесучовой рубахе, заискивающе тянется к атаману с полным стаканом:

– Желаем здоровьица!

Андрей был торговец, меняла и льстил атаману. Точно так же заискивал он и перед хороши‑ми охотниками‑односельчанами, напрашиваясь с ними на Амур. Коняев опасался ездить один в дальнюю дорогу. Его брали с собою неохотно и только потому, что атаман Скобельцын прика‑зывал охотникам не уходить без Коняева, грозя в противном случае запретить поездки на Амур.

– Дергай шибче! – приказывает пьяный атаман.

– Завтра утром поедем. Долго гармони будет не слыхать, – говорит Михаила Бердышов.

Михайла хотя и мужик, но среди казаков как свой. Он, и отец его Карп хорошие охотники. Их знает вся Шилка. Они не виноваты в своей бедности: всю добычу их забирает начальство. Они приписаны к горным заводам, и горные чиновники обдирают заводских крестьян. Одних заставляют работать на заводах, других – охотиться и половину добычи берут себе.

– Первый коновод всем амурцам – Алешка! – говорил Михайла. – Ему дай только дорваться до тайги.

– Ну, запевай амурскую песню! – кричит атаман. – Мне, ребята, не велено людей пропускать в Азию… Я стою при границе…

– Кузьма, ты затягивай, у тебя голос! – сказал Михайла. – Дедушка Фома, ну‑ка в бубен. Дай‑ка мне скрипку. Жарь, ребята!

Эх, Шилка да Аргунь,

Эх, они сделали Амур!

Эх, у‑ла‑ла!

Эх, у‑ла‑ла!

тонко заголосил тощий дядя Кузьма.

Коняев слушал, улыбаясь во все широкое, красное лицо и как бы любуясь атаманом. Он был счастлив, что Скобельцын велел охотникам принять его в свою компанию.

Сегодня Коняев всех угощает, а как заедет на Амур, уговорит завернуть на ярмарку, на торгачины. «Нечего им торопиться, – полагает он, – успеют поймать соболей. Я их угощу, ссужу кое‑чем, будут у меня в пути помощниками».

Эх, у‑ла‑ла да у‑ла‑ла…

хором пели казаки.

– Лихая песня! – воскликнул атаман.

Они сделали Амур…

дружно гремел хор.

– Паря, эта песня нравится мне, – рассуждал Скобельцын. – Не шибко складно, а правда: ведь Шилка и Аргунь – с них составился Амур…

Ух, у‑ла‑ла да у‑ла‑ла, они сделали Амур…

– Эта песня и орочонам нравится, они тоже ее знают. У‑ла‑ла – это и им понятно. И тунгусам. Ула – значит речка по‑тунгусски.

– Гляди, и Маркешка идет.

– Ой, бабы! Хабариха в новое платье вырядилась!

– Гляди, гляди на нее. Ай‑ай… А Маркешка‑то какой нахал! Под ручку ее! Подхватывает, как городской. Уй и нахал! Дивоньки!

– Здорово, казаки! – ввалился в дверь маленький кривоногий Хабаров.

Это был знаменитый самоучка‑оружейник, которого знала вся Шилка и чьи ружья слави‑лись в пограничных с Забайкальем областях Китая. Маркешка делал у себя в кузнице за лето несколько ружей, а потом менял их орочонам, тунгусам и бурятам, среди которых все охотники были у Маркешки добрыми приятелями. Он делал это не столько из корысти, как из самолюбия и гордости, желая, чтобы всюду известно было его мастерство. Охотники, зная, что Маркешка меняет ружья, наперебой напрашивались ему в приятели.

Следом за Маркешкой появилась его жена Любава, полная, дебелая молодица, румяная, в ярком платке и в зеленом платье с кринолином.

– Выдь на середку, – сказал ей муж, – утри им носы.

– Давай с тобой станцуем, – сказала мужу Любава.

– Ты куда, кривоногий? – зашумели бабы, хотя все знали, что Маркешка лихо танцует.

– Погодите… Вот ваш род столько проживет на Шилке – и вы станете кривоногими. Любава, дай им форсу, чё задаются. Кадриль ли, кого ли будем танцевать?

– Ну, чего тебе сыграть: кадриль ли, польку? – спросил Михайла. Венгерского?

– На что венгерского!.. Давай забайкальский голубец! Э‑эх…

И Маркешка, притопнув и разводя руками, лихо прошелся под звуки скрипки и бубна.

* * *

За редким березняком, во мгле, тусклым желтым пятном всходило солнце. Мохнатые лошаденки быстро вынесли широкие розвальни на амурский лед.

Далеко позади, на низком берегу Аргуни, остались заснеженные домики усть‑стрелочного караула – последнего русского селения.

– Вот и заехали на Амур, – молвил Михайла. – Маркешка, ты нынче сколько винтовок на мену везешь? Орочоны любят твои малопульки.

– Есть не только малопульки.

– Шевели сивку. Не люблю тихо ездить, – сказал тощий дядя Кузьма. Ленивых лошадей убиваю. Бурят в гости приглашу и съем с ними.

Маркешка тяжко вздохнул.

Долго охотники ехали молча. Маркешка лег ничком и утих.

– Ты чё, плачешь, что ли? – спросил Бордышов.

– А что, тебя разве тоска не берет? – поднялся Маркешка. – Я чё‑то нынче еду с неохотой.

– Что такое?

– Баба вчера рассердилась; она себе кринолин пошила и орет в голос, чтобы я не ездил. Чуть меня не поцарапала. Дескать, ей опять целый год ни одеться, ни съездить в гости, ни на Шилку, ни на Ингоду. Верно, нам по тайгам шататься, а ей и ста верст не отъехать. Сладко, что ли? – Маркешка помолчал и вдруг спросил: – А когда домой вернемся?

– Ты что, малый ребенок? – рассердился Михайла Бердышов. – Нянчить тебя? Вот я и не люблю с тобой связываться. Эй, Андрюшка! – крикнул он.

В задних розвальнях поднялись закутанные в шубы Коняев и Карп Бердышов.

– Маркешка уж к жене обратно хочет! Стосковался! Что с ним будем делать?

Коняев откинул широкий воротник и пригрозил Маркешке бичом.

– Поше‑ел! – решительно крикнул на лошадей Хабаров. – У тебя бы такая баба была, что бы ты запел? – с сердцем молвил он, укладываясь в сани. Как бы расставался?

– Вон у Алешки баба красивей твоей! А он второй год пропадает где‑то, не боится. А ты жены боишься.

– А что, моя разве хуже Алешкиной? – с обидой воскликнул Маркешка. Вот вернемся, оденем их, выведем в люди.

– Куда тебе! – махнул рукой Михайла.

Кони бежали над крутыми скатами левого берега.

Из сугробов под утесами торчали редкие березы и убогие, растрепанные ветром листвен‑ницы.

– А Алешки давно где‑то нету, – задумчиво молвил Хабаров. – Может, он уж погиб.