III. Превращение самого слабого в самого сильного

Все сказанное мной относительно примера, рассмотренного в первой части, ведет к более общему вопросу относительно лабораторной практики и значения микроисследований для понимания проблем “крупного масштаба”, возникающих в области, известной под названием Наука, Технология и Общество (НТО). Резюмируя сказанное во второй части, повторю, что социология науки с самого начала оказывается ущербной вследствие того, что она, во-первых, безапелляционно принимает различие в уровнях или масштабе между “социальным контекстом” с одной стороны, и лабораторией или “уровнем науки” с другой; во-вторых, поскольку она не исследует само содержанш того, что происходит в лаборатории. Я утверждаю обратное, а именно то, что лаборатории являются теми редкими местами, где различия в масштабе делаются неуместными и где само содержание проводимых экспериментов может повлиять на структуру общества. Методологическим следствием этого аргумента, разумеется, оказывается то, что мы были правы, начав исследования с непосредственного изучения лабораторных практик и поиска социологических факторов в содержании науки (Latour and Woolgar, 1979). В этом заложен не только ключ к социологическому пониманию науки, связанной с лабораторными исследованиями, но также и ключ к социологическому пониманию самого общества, ибо именно в лабораториях производятся основные источники новых сил. Социологии науки не следует постоянно обращаться к социологии или социальной истории за понятиями и категориями с целью реконструировать “социальный контекст”, внутри которого следует понимать науку. Напротив, настало время для социологии науки показать социологам и социальным историкам, как общество может быть скорректировано и реформировано через непосредственное содержание науки. Но чтобы сделать это, социологам науки нужно быть более решительными и не оставаться только на уровне лаборатории (ибо этого уровня не существует), гордясь тем, что, находясь в ее стенах, они пребывают там, где отношения внутреннего/внешнего меняются местами. Иными словами, поскольку лабораторные практики все время направляют нас внутрь и наружу, вверх и вниз, нам следует оставаться верными своей области исследования и наблюдать за исследуемыми объектами на протяжении всех их трансформаций. Это всего лишь хорошая методология. Но для того, чтобы сделать это и не потерять чувство реальности, нам необходимо более детально понимать странную топологию, связанную с лабораторными практиками.

Самой сложной проблемой при понимании этого позиционирования лабораторных практик является точное определение того, почему в лаборатории и только в ней создаются новые источники силы. Используя метафору рычага, этот вопрос можно сформулировать так: почему лабо-

230 Бруно Латур

ратория является крепким рычагом, а не хрупкой соломинкой? Задавая этот вопрос, мы возвращаемся к проблеме понимания того, что было достигнуто в микроисследованиях науки. До появления результатов исследований лабораторий эпистемологами было предложено много вариантов ответа на этот вопрос. Утверждалось, что ученые обладали особыми методами, особым сознанием или, выражаясь на манер более культурной формы расизма, некой особой культурой. Этот источник силы трактовался в терминах чего-либо “особого”, как правило, в терминах особых познавательных качеств. Разумеется, как только социологи пришли в лаборатории и принялись за изучение этих теорий о силе науки, “особые познавательные качества” сразу исчезли. В лабораториях не происходило ничего особого, ничего экстраординарного и нечего, имеющего отношения к познавательным качествам. Эпистемологами были выбраны неправильные объекты: они занимались поиском ментальных способностей и полностью игнорировали материальное окружение, т. е. сами лаборатории. То же самое произошло и с основным массивом социологии Мер-тона. Никакие особые социологические отношения не были способны объяснить силу науки. “Нормы” исчезли так же, как “невидимый колледж” и “докапиталистическое определение долга”, оставшись в состоянии неопределенности, при котором “фальсификация” и вопрос о “различии полов у ангелов” ушли на заслуженный вечный покой. Первые социологи делали те же ошибки, что и эпистемологи. Они искали нечто особое везде, кроме самого очевидного места — окружающих факторов (the settings). Даже сами ученые лучше многих аналитиков знают, в чем заключается их особенность. Пастер, к примеру, будучи лучшим социологом и эпистемологом чем многие специалисты, написал трактат по социологии науки, в котором просто указал на лабораторию, как причину появления у ученых власти над обществом (Pasteur, 1871).

На данном этапе единственное, что удалось сделать лабораториям, это рассеять предшествующие убеждения относительно науки. В познавательном или социальном аспектах лабораторной практики не происходит ничего особого. Кнорр-Сетина посвятил этому специальный обзор (Knorr-Cetina, 1983) и, тем не менее, добавить больше нечего, кроме того, что нам теперь приходится объяснять, что же именно происходит в лабораториях, что делает их таким незаменимым источником политической силы, силы, которая не объясняется с помощью каких-либо познавательных или социальных особенностей.

В своих более ранних работах (Latour and Fabbri, 1977; Latour and Woolgar, 1979) я наметил направление исследования, позволяющее ответить на этот коварный вопрос. Этот подход можно суммировать следующим образом: смотрите на приемы записи (inscription devices). He важно, говорят ли люди о квазарах, валовом национальном продукте, статистике эпизоотии микробов сибирской язвы, ДНК или субпартикулярной физи-

Логос 5-6(35) 2002 231

ке — в любом случае им удастся избежать контраргументов, также допустимых, как и их собственные утверждения, если, и только если, они смогут сделать то, о чем они говорят, удобочитаемым. Не важны размер, стоимость, длина и ширина создаваемых ими инструментами, поскольку конечным продуктом всех этих приемов записи всегда является написанный текст, который упрощает восприятие информации. Погоня за изобретениями этих приемов записи и упрощения написанного приводит либо к простым формам (точки, линии и проч.), либо, что еще лучше, к другому написанному тексту, непосредственно считываемому с поверхности записи. Результатом такого исключительного интереса к записи является текст, ограничивающий число контраргументов указанием на соответствующую упрощенную запись (диаграммы, таблицы, рисунки) для каждой сложной корректировки. Целью создания этого двойного текста, включающего аргументы и записи, является попытка видоизменить модальности, которые читатель может добавить к предлагаемым утверждениям. Видоизменения модальности “вероятно, что А есть В” в модальность “X показал, что А есть В” достаточно для достижения научного “факта” (Latour and Woolgar, 1979: ch. 2).

Такой метод исследования имел огромные преимущества, заключавшиеся в проявлении особенностей, свойственных лаборатории (таких как пристрастие к приемам записи и написание особых типов текстов), которые сделали установки (setting) совершенно неприметными. Используя выражение Фейерабенда: “в лаборатории пригодится все, кроме приемов записи и написанных текстов (papers)”.

Научный факт — это продукт, создаваемый обычными, заурядными людьми, использующими окружающие факторы и работающими с приемами записи, но не связанными друг с другом какими-либо особыми нормами или формами коммуникации. Данный аргумент, казавшийся по началу редукционистским и слишком простым, постепенно приобретал все большую поддержку и на сегодня занимает достаточно прочные позиции. Семиотика (Bastide, 1981) показала, насколько далеко можно зайти в исследовании содержания науки, рассматривая этот конкретный аспект определенного текста, но на сегодняшний день основная поддержка приходит от когнитивной антропологии, когнитивной психологии и истории науки. Все большее число аналитиков рассматривают технологию записи (включающую процедуры письма, обучения, печати и регистрации) в качестве главной причины того, что ранее приписывалось “когнитивным” или “неопределенным культурным” феноменам. В книгах Джека Гуди (1977) и, в первую очередь, Элизабет Эйзенштейн (1979) хорошо показана необычайная плодотворность исследования этого материального уровня, не удостоившегося внимания со стороны эпистемоло-гов, историков, социологов и антропологов, поскольку технология письма казалась им слишком очевидной и “легковесной”. Этот таинственный

232 Бруно Латур

процесс мышления, который раньше производил впечатление недосягаемого призрака, теперь, наконец, обрел плоть и кровь и стал доступным для подробного исследования. Ошибкой прошлого было противопоставлять грубый материал (или “крупномасштабные” инфраструктуры, такие, как первые “материалистические” исследования науки) и духовные, познавательные или мыслительные процессы вместо того, чтобы сосредоточить внимание на самом вездесущем и легком из всех материалов — письменном (Havelock, 1981; Dagognet, 1973).

Но если мы примем такой подход, не окажемся ли мы, таким образом, снова на микроуровне, вдалеке от макропроблем аналитиков из НТО, занятых такими серьезными вопросами, как разоружение, передача технологий, социология инноваций или история науки? Могут сказать, что рассматривать записи, конечно, интересно, но от этого рассмотрения еще слишком далеко до объяснения того, как в лабораториях возникает сила для трансформации или корректировки общества. Именно по этой причине первое сделанное мной исследование лаборатории было слабым; оно было слабым в силу простой методологической причины. Я сконцентрировал внимание непосредственно на лаборатории, принимая как данность ее существование в качестве отдельного элемента (unit) и ее отношение к внешнему миру. Так что у меня не было возможности проследить наиболее сбивающую с толку процедуру того, как появляется соотношение между набором письменных процедур и вопросами, кажущимися на первый взгляд совершенно не относящимися к делу и слишком грандиозными, сложными или беспорядочными для того, чтобы однажды оказаться на столе в виде легко читаемых диаграмм и таблиц, мирно обсуждающихся группой докторов наук в белых халатах. Последняя задача этой статьи состоит в том, чтобы, основываясь на стратегии Пасте-ра, попытаться сформулировать, простой ответ на эту загадку, настолько простой, что он даже ускользнул от моего внимания.

Этот ответ обнаружится, если мы сопоставим все три тезиса моего аргумента: ликвидацию границы между внутренним и внешним; изменение соотношения в масштабе и уровнях; и, наконец, процесс записи. Эти три темы указывают на одну и ту же проблему: то, каким образом несколько человек обретают силу и отправляются в одни места для того, чтобы модифицировать другие места и образ жизни множества людей. Например, Пастер и несколько его сотрудников не способны разрешить проблему сибирской язвы, перемещаясь из одного конца Франции в другой и собирая отдельные знания обо всех фермах, фермерах, животных и индивидуальных особенностях каждой местности. Единственным местом, где они могут хорошо и плодотворно работать, является их лаборатория. Снаружи они уступают фермерам в компетентности в сельском хозяйстве, а ветеринарам — в ветеринарной медицине. Но внутри своих стен они являются экспертами по соответствующим приборам и по проведению

Логос 5-6(35) 2002 233

опытов, позволяющих невидимым действующим агентам (которых они называют микробами) обнаружить свою деятельность и развитие в форме иллюстраций, доступных для понимания даже ребенку. Невидимое становится видимым и “вещь” становится записью (written trace), которую при желании можно читать так же, как любой текст. В данном случае их компетентность достигается через полную модификацию масштаба. Как объяснялось ранее, микроб остается невидимым до тех пор, пока его не начинают выращивать в изоляции. Как только он начинает свободно размножаться в специально выбранной среде, его рост становится наблюдаемым, и микроб становится достаточно большим, чтобы его можно было посчитать как маленькие точки в чашке Петри. Я не знаю, как выглядит микроб, но считать точки с четко очерченными краями на белом фоне довольно просто. Проблема теперь заключается в том, чтобы увязать это умение со сферой здравоохранения. Ранее я указал решение этого вопроса в трехшаговом сдвиге, корректирующем (displace) лабораторию. Следствие очевидно. Посредством этих шагов внутри стен лаборатории происходит эпизоотия, которая, как считается, имеет отношение к внешним макропроблемам. Здесь снова имеет место полная смена масштаба, но на этот раз именно “макро” фактор делается настолько малым, что Пастер с коллегами могут его контролировать. До проведения этой корректировки и перестановки, позволившим группе Пастера овладеть умением по созданию приемов записи, направленных на сферу здравоохранения, никому не удавалось понять ход эпидемии. Под пониманием и умением здесь подразумевается то, что каждый этап (прививание, вспышка эпидемии, вакцинация, подсчет живых и мертвых, сроки, местоположение и т. д.) становится полностью доступным для чтения нескольким людям, которые способны понять друг друга и достичь согласия, благодаря простоте каждого из суждений, сделанных ими относительно этих элементарных диаграмм и кривых.

Приобретаемая в лаборатории сила не является таинственной. Несколько человек могут стать сильнее, чем эпидемия, если изменят масштаб двух действующих агентов (т. е. если сделают микроба большим, а эпизоотию маленькой), а все остальные смогут следить за происходящим через предлагаемые приемы записи, делающие каждый производимый шаг понятным и удобочитаемым. Изменение масштаба приводит к росту числа доступных записей. Получение данных об эпидемии сибирской язвы в масштабе всей Франции было медленным, кропотливым и неопределенным процессом. Но всего лишь через год Пастер мог увеличивать количество вспышек сибирской язвы. Не удивительно, что он стал сильнее, чем ветеринары. На любые данные статистики ветеринаров он мог привести в десять раз больше своих данных. До появления Пастера их утверждения могли быть опровергнуты любым количеством таких же правдоподобных, но, тем не менее, противоположных утверждений. Но когда Пастер выносит

234 Бруно Латур

из лаборатории свои цифры и данные, кто способен серьезно ему возразить? Пастер приобрел такую силу, модифицировав масштаб. Таким образом, в вопросах о сибирской язве у него есть два источника силы: эпизоотия и микробы. Его оппоненты и предшественники, работавшие “снаружи” на “большом масштабе”, постоянно испытывали непредсказуемые удары в спину со стороны невидимого агента, не позволявшего получить упорядоченные статистические данные. Но Пастер, создав свою лабораторию и, как мы видели, установив ее прямо на ферме, получил власть над микробом (которого он сделал больше, а эпизоотию меньше) и, не покидая лаборатории, смог увеличить число экспериментов при минимальных материальных затратах. Эта концентрация сил делает его настолько сильнее, чем любой из его конкурентов, что им даже не приходит в голову выдвинуть какой-либо контраргумент, за исключением тех редких случаев, как в примере с Кохом, когда они также хорошо оснащены, как и Пастер.

Для понимания того, почему люди вкладывают так много денег в лаборатории, которые являются совершенно заурядным местом, их необходимо рассматривать в качестве удобных технологических аппаратов по изменению отношений в иерархии сил. Благодаря цепочке проводимых корректировок как относительно самой лаборатории, так и относительно объектов, модифицируется масштаб в интересующей людей области с целью достижения наилучшего из всех масштабов: записи простыми словами и схемами черным по белому. Таким образом, все интересующее их становится не только видимым, но и читаемым, и может быть с легкостью определено несколькими людьми, которые теперь обладают всеми преимуществами. Это так же легко и основательно, как и утверждение Архимеда о сдвигании земли и превращения самого слабого в самого сильного. Это в действительности просто, ибо весь механизм заключается в осуществлении простых шагов. Люди с восхищением говорят: “Накопленное знание!”, но такое накопление становится возможным только вследствие изменения масштаба, позволяющего в свою очередь увеличить количество проб и ошибок. Достоверность не увеличивается в лаборатории из-за того, что люди, в ней работающие, более искренны, скрупулезны и склонны к “фальсификации”. Все дело в том, что они могут позволить себе делать сколько угодно ошибок или, проще говоря, больше ошибок, чем те, кто находится “снаружи” и не может изменить масштаб. Каждая ошибка, безотносительно к характеру поля или темы исследования, в свою очередь фиксируется, сохраняется и вновь предстает в удобочитаемой форме. Если достаточно большое количество экспериментов фиксируется, и становится возможным сделать обобщение всех записей, то это обобщение будет все более точным, если оно будет параллельно уменьшать возможность выдвижения со стороны конкурентов контраргументов, таких же достоверных, как и ваши. И этого достаточно. Если вы суммируете ряд ошибок, то станете сильнее, чем тот, кто допустил меньше ошибок, чем вы.

Логос 5-6(35) 2002 235

Понимание лаборатории как технологического аппарата для обретения силы посредством умножения количества ошибок, станет очевидным при рассмотрении различий между политиком и ученым. Они типично различны как в познавательном, так и в социальном отношении. О политике говорят, что он алчный, интересуется только самим собой, недальновидный, неоднозначный, всегда готовый на компромисс и неустойчивый. Об ученом говорят, что он бескорыстный, дальновидный, честный или, по крайней мере, скрупулезный, говорящий открыто и определенно и стремящийся к достоверности. Все эти различия являются искусственными следствиями одной простой вещи, материальной вещи. Дело в том, что у политика нет лаборатории, а у ученого есть. Поэтому политик работает на полном масштабе, всегда находится в центре внимания и вынужден постоянно делать выбор. Все, что с ним происходит (безотносительно к тому, добивается ли он успеха или нет), происходит “снаружи”. Ученый работает на моделируемых масштабах, умножая число ошибок внутри своей лаборатории, не будучи доступным для всеобщего обозрения. Он может ставить столько экспериментов, сколько ему потребуется, и выступает только после того, как сделал достаточное количество ошибок, чтобы достичь “определенности”. Не удивительно, что в итоге политик не обладает “знанием”, а ученый обладает. Однако различие здесь заключается не в “знании”. Если вы поменяете их местами то, оказавшись в лаборатории, алчный, недальновидный политик начнет производить большое количество научных фактов, а честный, бескорыстный и скрупулезный ученый, оказавшись у руля политической структуры, где все происходит в крупном масштабе и не позволяются никакие ошибки, сразу станет неоднозначным, неуверенным и слабым, как и все остальные. Специфика науки заложена не в познавательных, социальных или психологических качествах, а в особом устройстве лабораторий, позволяющем осуществлять смену масштаба изучаемых явлений с целью сделать их удобочитаемыми, а затем увеличить число проводимых экспериментов с тем, чтобы зафиксировать все допущенные ошибки.

Тот факт, что лабораторные условия являются причиной силы, обретаемой учеными, становится еще более очевидным, когда люди пытаются вне лаборатории достичь столь же определенных выводов, как и те, что получаются в лаборатории. Как я указал выше, можно сказать, что относительно лабораторий не существует внешнего мира. В лучшем случае можно распространить на другие места “иерархию сил”, однажды достигнутую в лаборатории. Я показал это на примере сибирской язвы, но данный вывод является всеобщим. Мистификация науки, как правило, происходит из идеи, что ученые способны делать “предсказания”. Они работают внутри лабораторий, и, несомненно, снаружи происходит нечто, что подтверждает их предсказания. Проблема заключается в том, что никому еще не удавалось подтвердить эти предсказания без заранее

236 Бруно Латур

проведенного распространения условий верификации, существовавших в лаборатории. Вакцина имеет воздействие только при условии, что фермы превращаются в пристройку лаборатории Пастера, и только в том случае, если для подтверждения воздействия вакцины используется та же система статистики, с помощью которой изначально было определено наличие заболевания. Мы можем наблюдать распространение лабораторных условий и многочисленное повторение последнего успешного лабораторного эксперимента, но мы не можем наблюдать предсказания ученых вне стен лаборатории (Latour and Woolgar, 19'79: ch. 4).

Если все это кажется читателю алогичным, то небольшое рассуждение должно убедить его, что любой контрпример, который он только может придумать, на самом деле лишь подтвердит заявленную здесь позицию. Никто еще не был свидетелем того, как лабораторный факт выйдет наружу без того предварительного распространения на внешнюю ситуацию самой лаборатории и ее трансформации в соответствии с предписаниями лаборатории. Любой контрпример будет предположением о возможности подобной вещи. Но предположение не доказательство. Если приведено доказательство, то два заявленные мной условия всегда подтверждаются. Моя уверенность в этом ответе базируется не на предположении, а на простом научном убеждении, которое со мной разделяют все мои коллеги-ученые, что волшебство невозможно, и что деятельность на расстоянии всегда влечет искажение. Предсказания или предвидения ученых — это всегда утверждения постфактум и воспроизведения ранее полученного. Подтверждение этого очевидного феномена проявляется в противоречиях, возникающих среди ученых, когда они вынуждены покинуть твердую почву своих лабораторий. Как только они оказываются вне лаборатории, они ничего не знают точно, они блефуют, терпят неудачи, пробиваются наугад и теряют всякую возможность сказать нечто, что нельзя было бы сразу опровергнуть потоком в равной степени правдоподобных утверждений.

Единственной возможностью для ученого сохранить силу, приобретенную внутри лаборатории вышеописанным методом, это не выходить наружу — туда, где он может утратить все сразу. Здесь опять все очень просто. Решение проблемы никогда не выходит наружу. Значит ли это, что ученые привязаны лишь к тем немногим местам, в которых они работают? Нет. Это значит лишь то, что они будут делать все от них зависящее, чтобы распространить повсюду некоторые из условий, способствующих воспроизведению благоприятных лабораторных практик. Поскольку научные факты производятся внутри лабораторий, то для обеспечения их свободного распространения необходимо создать дорогостоящие сети, внутри которых будет поддерживаться их хрупкая эффективность. Если это значит превратить общество в большую лабораторию, то так оно и будет. Распространение лабораторий в те области, которые за несколько десятилетий до это-

Логос 5-6(35) 2002 23*7

го не имели ничего общего с наукой, является хорошим примером построения подобных сетей. Убедительным примером этого будет рассмотрение системы стандартных весов и единиц измерения, называемая по-французски “metrologie”. Большая часть открытий, сделанных в лабораториях, так бы в них и осталась, если бы основные физические константы не были бы утверждены повсюду. Время, вес, длина, длина волны и т. д. используются повсеместно с большой степенью точности. Только в таком случае лабораторные эксперименты могут воздействовать на проблемы, происходящие на фабриках, в индустрии средств производства, в экономике или больницах. Но если вы мысленно попробуете распространить “вовне” самый простой закон физики без предварительного распространения всех основных констант и установления контроля над ними, то вам просто не удастся найти ему подтверждение, так же, как без статистики системы здравоохранения было бы невозможно узнать о существовании заболевания сибирской язвой и проследить воздействие вакцины. Эта трансформация всего общества в соответствии с лабораторными экспериментами не принимается во внимание социологами науки.

Относительно науки не существует ничего внешнего, но существуют протяженные, тонкие сети, осуществляющие распространение научных фактов. В общем, причина такого безразличия вполне понятна. Люди принимают универсальность науки как данное и забывают учесть значение “metrologie”. Упущение этой трансформации, делающей возможными все корректировки, сравнимо с изучением двигателя без существования сетей железных дорог и проезжих частей. Эта аналогия является правильной, поскольку на первый взгляд простая работа по поддержанию единства физических констант в современном обществе по своему объему в три раза превосходит всю работу, производимую непосредственно наукой и технологией (Hunter, 1980). Стоимость поддержания соответствия между обществом и лабораторией с тем, чтобы последующие достижения могли оказать воздействие на общество, постоянно забывается, поскольку люди не хотят соглашаться с тем, что универсальность также является социальной конструкцией (Latour, 1981b).

Как только все эти корректировки и трансформации приняты во внимание, различие между макросоциальным уровнем и уровнем лабораторной науки оказывается нечетким или даже несуществующим. Лаборатории строятся для того, чтобы разрушать это различие. После того как это различие ликвидировано, несколько человек могут изолированно работать над вещами, способными изменить образ жизни множества людей. Неважно, являются ли они экономистами, физиками, географами, эпидемиологами, бухгалтерами или микробиологами, все они рассматривают объекты в таком масштабе (на картах, экономических моделях, фигурах, таблицах, диаграммах), что обретают силу, достигают неопровержимых выводов, а затем распространяют на более крупный масштаб те заключе-

238 Бруно Латур

ния, которые представляются им правильными. Этот процесс одновременно и является, и не является политическим. Он является таковым, поскольку ученые обретают источник силы. Он таковым не является, поскольку источник новой силы не поддается простому рутинному определению политической силы. “Дайте мне лабораторию, и я сдвину общество”, — говорю я, пародируя Архимеда. Теперь мы знаем, почему лаборатория является таким хорошим рычагом. Но если я также спародирую лозунг Клаузевица, то мы получим полную картину: “наука есть не что иное, как продолжение политики иными средствами”. Она не является политикой, поскольку в политике сила всегда должна быть блокирована противодействующей силой. В лабораториях значение приобретают другие средства, а именно свежие, непредсказуемые источники корректировки, которые становятся таковыми вследствие своей неясности и непредсказуемости. Пастер, являясь представителем микробов и корректируя всех остальных, занимается политикой, но иными, непредсказуемыми средствами, которые вытесняют всех, включая традиционные политические силы. Теперь мы можем понять, почему так важно не отдаляться от изучения лабораторных микроисследований. В современном обществе подавляющее большинство по-настоящему свежей силы исходит от науки (неважно какой), а не от классического политического процесса. Увязывая все объяснения науки и технологии с классическими политическими и экономическими взглядами (такими как прибыль, установленная сила, предсказуемые недостатки и преимущества), аналитики науки, утверждающие, что занимаются изучением макроуровней, не понимают то, чем именно сильна наука и технология. Что касается ученых, занимающихся политикой с помощью иных средств, то их скучная и повторяющаяся критика сводится к тому, что они “просто занимаются политикой” и точка. Но их объяснение обладает одним недостатком, который заключается в том, что они останавливаются там, где должны начинать. Но в чем же особенность их средств? Для исследования этих иных целей необходимо проникнуть к самому содержанию науки, внутрь лаборатории, где создаются будущие резервуары политической силы. Вызов, который бросают лаборатории социологам, ничем не отличается от их вызова обществу. Они корректируют общество и перестраивают его именно посредством своего содержания, которое на первый взгляд кажется не относящимся к делу или слишком техническим. Подробные исследования, осуществляемые учеными в лабораториях, не могут не приниматься во внимание, и никому не удастся перейти от этого “уровня” к макроскопическому уровню, поскольку последний получает все свои эффективные источники силы из этих самых лабораторий, которые казались слишком техническими и не представляющими интереса для анализа.

Но мы также можем понять, почему приверженцам лабораторных практик следует перестать быть нерешительными и согласиться с общим

Логос 5-6(35) 2002 239

взглядом на свой метод, что позволит им оставаться внутри стен лаборатории, но с учетом того, что лаборатория — это всего лишь одно звено в целой цепи корректировок, полностью разрушающих дихотомии внутреннего/внешнего и макро/микро масштабов. Несмотря на различие своих взглядов, макро и микроаналитики имеют одно общее предубеждение, а именно то, что наука либо прекращается, либо начинается у стен лаборатории. В действительности лаборатория является гораздо более сложным объектом и более эффективным преобразователем сил. Вот почему, оставаясь приверженцем своего метода, микроаналитик все же будет касаться также и макропроблем, подобно ученому, ставящему в своей лаборатории эксперименты над микробами, что, в конце концов, приводит к модификации многих аспектов всего французского общества. На самом деле, я даже надеюсь привести доводы в поддержку аргумента, согласно которому существование макроуровня как такового (всем известного “социального контекста”) является следствием развития многих научных дисциплин (Gallon and Latour, 1981). Я убежден, что это единственный способ, по которому социология науки может быть приведена в соответствие с реальностью, определяемой лабораторными исследованиями. Я также считаю, что это один из немногих способов, с помощью которого социология науки может чему-то научить социологию, вместо того, чтобы беспрестанно заимствовать ее категории и социальные структуры, которые самая заурядная лаборатория способна разрушить и перестроить. Это будет настоящим достижением, поскольку лаборатория гораздо прогрессивнее в политике и социологии, чем многие социологи (включая многих социологов науки). Нам еще только предстоит принять вызов, который лабораторные практики бросают исследованиям общества.

Эколь де Мин, Париж

Перевод с английского Петра Куслий по изданию Кпоп-Certina, Karin D., Mulkay, Michael (ed.). Science Obseived. Perspectives on the Social Study of Science. London/Beverly Hills/New Delhi: Sage Publication, 1983. P. 141-170.

Annatte, Michel (1981) Ся marche, les traductions de I'homme an travail, Memoire lie DEA,

Paris: CNAM-STS. Bastide, Francoise (1981) 'LeFoieLave, analyse semiotique d'un textescientifique', Le

Bulletin, 2: 35-82.

Black, Max (1961) Models and Metaphors, Ithaca, NY: Cornell University Press. Gallon, Michel (1975) 'Les Operations de Traductions', in P. Roquepio (ed.). Incidence

des Rapports Sociaux sur le Developpement Scientifique, Paris: CNRS. Gallon, Michel (1981) 'Struggles and Negotiations to Define What is Problematic and

240 Бруно Латур

What is Not: The Sociologie Translation', in K. Knorr, R. Krohn and R. Whitley (eds). The Social Process of Scientific Investigation, Sociology of the Sciences Yearbook, vol. 4, Dordrecht: D. Reidel.

Gallon, Michel (1982) 'La Mort d'un Laboratoire Saisi par 1'Aventure Technologique' (in preparation).

Gallon, Michel and Latour, Bruno (1981) "Unscrewing the Big Leviathan, or How do Actors Macrostructure Reality?', in K. D. Knorr-Cetina and A. Cicourel (eds), Advances in Social Theory and Methodology Toward an Integration of Micro- and Macro-Sociologies, London: Routledge and Kegan Paul.

Collins, H. M. (1975) "The Seven Sexes: A Study in the Sociology of a Phenomenon or the Replication of Experiments in Physics'. Sociology, 9 (2); 205-24.

Collins, И. M. (1982) "Stages in the Empirical Programme of Relativism', Social Studies of Science, 11 (I): 3-10.

Dagognet, Francois (1973) Ecriture et Iconographie, Paris: Vrin.

Eisenstein, Elizabeth (1979) The Printing Press as an Agent of Change, Cambridge: Cambridge University Press.

Parley, John and Geison, Gerald (1974) "Science, Politics and Spontaneous Generation in 19th Century France: The Pasteur-Pouchet Debate', Bulletin of the History of Medicine, 48 (2): 161-98.

Geison, Gerald (1974) 'Pasteur', in G. Gilllispie (ed.). Dictionary of Scientific Biography, New York: Scribners.