Убойная лихорадка

Утром Каро приготовила мне настоящий английский завтрак: бекон, помидоры, глазунья, сосиски, фасоль и тосты. Обычно я стараюсь не есть жирную пищу, но это было так трогательно, что я проглотил все до последнего кусочка. Каро сидела напротив и вяло теребила тост. В утреннем свете ее глаза сияли пронзительной голубизной. Я ощутил неожиданный и безнадежный приступ желания.

– Хватит уже…

– Что хватит?

– Я и так знаю, что сногсшибательна.

– Я же ничего не говорил, – удивился я.

– И не надо, – лукаво улыбнулась Каро. – Все на твоей перемазанной яйцом морде написано.

– Не буду отрицать, ты мне небезразлична.

– И какие чувства ты испытываешь? Возвышенные, грязные?

– Да уж не слишком чистые. Она кивнула.

– Не можешь смириться, да? Ты все присваиваешь: книги, песни, пытаешься присвоить людей. Ты все хочешь присвоить.

– Я просто пытаюсь держать обещания, – возразил я тоном оскорбленного достоинства. – Ты как‑то сказала мне, что никогда не полюбишь никого так сильно, как меня. Твои слова.

– И что? В семнадцать люди много чего говорят.

– Ты любишь другого?

– Марк, я никого не люблю. Ни тебя, ни кого бы то ни было. Я не испытывала настоящих чувств с тех самых пор, как окончила школу.

Синяки на голове налились зеленым и фиолетовым. Я был похож на человека будущего из старых серий «За гранью возможного».

Наверное, Каро стало меня жаль. Когда я собрался уходить, она предложила прогуляться. Мы вышли на улицу, купили воды, орехов и шоколадку. Затем не спеша зашагали вдоль стены ботанического сада Кью, пока не уткнулись в дорожку к Темзе, которая связывает Кью и Ричмонд.

Справа катила темно‑зеленые воды река, слева возвышалась ограда ботанического сада. Между дорожкой и забором тянулась канава. Из‑за ограды шла труба, по которой в реку стекали нечистоты. Каро запрыгнула на трубу и пошла по ней. Почти перейдя канаву, обернулась ко мне.

– Давай!

– Что ты делаешь?

– А то ты не видишь.

– Лезешь в ботанический сад без билета?

– Поразительно, Холмс!

– Я бы лучше заплатил.

– Не дури. Тут за билеты три шкуры дерут. Чувствуя себя последним оборванцем, я последовал за ней, и мы проникли в сад через дыру в заборе. Вот так Каро и жила: не открывала деверь, не подходила к телефону, ловчила и пряталась от налоговиков и кредиторов.

Мы посидели – глядя на реку, жевали орехи с шоколадом, – затем медленно пошли вдоль череды скамеек. Каждая была посвящена кому‑нибудь, кто любил гулять в этом саду. На ум пришла песенка «Все круто» группы «Сирены» – моя любимая.

Куда ни повернусь,

Куда я ни пойду,

Я вижу тех, кто рай обрел

В том лондонском саду.

Все мужчины и почти все женщины оборачивались на Каро и улыбались. Так же было и когда нам едва исполнилось семнадцать. Другой бы, наверное, загордился от общества столь блистательной особы, я же всегда чувствовал себя не в своей тарелке от внимания, которое выпадало на ее долю. Мне было бы проще, если бы она производила впечатление Лона Чейни в роли Призрака Оперы, а ее истинную красоту мог разглядеть я один.

У сосен возле домика королевы Шарлоты Каро остановилась покормить белок. Пушистые грызуны так привыкли к ней, что ели прямо из рук. Я последовал ее примеру, и вскоре белки брали орехи и у меня. Одна белка соображала довольно туго и каждый раз не успевала схватить орех. Я не оставлял надежду накормить беднягу, присел на корточки и протянул руку. До белки наконец дошло, и она приблизилась ко мне.

– Осторожно! – предупредила меня Каро. – По‑моему, у нее с головой не все в порядке.

Я не внял уговорам. Белка обнюхала мою левую руку, затем взялась за большой палец и вонзила в него зубы. Боль была мгновенной и ошеломляющей. Я подскочил и заорал от боли. Грызун висел у меня на пальце, как какое‑то идиотское украшение. Через несколько секунд он упал, но эти секунды показались мне такими же длинными, как гитарное соло семидесятых.

Я обернул палец салфеткой. Бумага тут же пропиталась кровью, словно промокашка, и в долю секунды стала красной.

Произошедшее будто парализовало Каро. Она прижала руку ко рту и скрестила ноги. В школе все было так же: проявление жестокости ее возбуждало. Не знаю, часто ли такое бывает. Может, все женщины возбуждаются при виде крови. Может, публичные казни – всего лишь способ испытать оргазм. А что, интересная мысль.

– Не тянешь на Франциска Ассизского, да? – спросила Каро.

Она сняла шарф и перевязала мне палец.

Мы погуляли еще немного, потом зашли выпить кофе в кафе в оранжерее. Большое кафе смахивало на пещеру, по залу отдавался перезвон ножей и посуды. Палец разрывался от боли, но я молчал, боясь сойти за нытика.

– А что с твоими песнями? – поинтересовалась Каро. – Я думала, ты станешь рок‑звездой.

– Не смог подобрать подходящих музыкантов, – признался я. – Все кандидаты либо ненавидели мои идеи, либо валялись в постели.

– Значит, теперь тебе двадцать три года, и ты считаешь, что жизнь пошла коту под хвост. Что ж, ты нашел единомышленников.

– Наверное, я взрослею, – сказал я. – Вот включаю телик, вижу какую‑нибудь группу и понимаю, что это просто сборище позеров. Не на что смотреть. Все достойные люди умерли. Наверное, последним настоящим рокером был Курт Кобейн.

– Назови‑ка пять рок‑н‑ролльных самоубийств всех времен и народов.

– Хороший вопрос, – кивнул я, не задумываясь. – Несчастные случаи не в счет?

– Не в счет.

– Ну тогда… Пятое место – Брайан Энштайн. Четвертое – Майкл Хатченс. Третье – Иен Кертис. Второе – Ник Дрейк. Ну и первое место – Курт Кобейн.

– О как! – Каро рассмеялась. – Вот тебе еще список.

Она подошла к прилавку, взяла ручку и обрывок бумаги. Села, нацарапала несколько строки передала листок мне. На нем значилось три имени.

1. ОТЕЦ

2. УОРРЕН

3. ИИСУС

– Это еще что? – удивился я.

– Мой личный список, – пояснила Каро. – Список людей, которых ты должен ради меня убить.

Я рассмеялся. Каро сохранила серьезность.

– Ты говоришь, что любишь меня, но едва я прошу о малейшем одолжении, как сразу складываешь лапки. Что это за любовь? Вот Хитклифф пошел бы на убийство ради Кэти?

Я молчал.

– Ты серьезно? – спросил я наконец. – Ты на полном серьезе предлагаешь мне кого‑то убить? Убить твоего отца?

Она уверенно кивнула, не отводя прозрачно‑голубых глаз от моего лица.

– Вот уж славный киллер! – усмехнулся я, разглядывая покусанную руку. – Даже белка меня победила.

Каро словно и не слышала:

– Я сама не могу, понимаешь, у меня есть мотивы для убийства всех троих. Это ясно как день.

– А мне ясно как день, – перебил я, – что ты не понимаешь, о чем говоришь.

Она уставилась на меня так, как уставились на меня девчонки, когда мне было тринадцать. Тогда я спросил их, что чувствуешь при менструации. В молчании мы проследовали мимо дворца и присели у фонтана. Сколько я себя помню, ни разу не видел, чтобы он работал.

– Почему ты просишь об этом меня? – нарушил я тишину. – Кажется, мы оба пришил к выводу, что я славный малый.

– Поэтому‑то ты идеально подходишь на эту роль. Никогда не привлекался. Кто тебя заподозрит?

– Каро, моя жизнь и так не сахар. С какой стати мне садиться в тюрьму ради тебя или кого‑либо еще?

– Значит, дело не в том, что они не заслуживают смерти, – презрительно бросила моя спутница. – Ты просто боишься сесть в тюрьму.

– Именно.

– Бесхребетное поведение, не находишь?

– Дело не в трусости, – возразил я. – Дело в здравом смысле. Какой бы оборот ни приняла моя жизнь, мне претит срать и мочиться в ведро под присмотром сокамерника.

– Марк, ты ведь меня хочешь?

– Сама знаешь.

– Я бы стала твоей, – сказала Каро, прижимаясь ко мне. – Я бы стала твоей на те восемнадцать месяцев, которые я тебе должна. Ты сможешь делать со мной что угодно. Так часто, как только захочешь.

Я пристально посмотрел на нее.

– Да ты и впрямь чокнутая.

– Нет. – Она слегка покраснела. – Многие легко назвали бы пяток людей, которым желают смерти. Единственная разница в том, что у них кишка тонка это признать, а у меня нет. Мир – скверное место, Марк. Хорошие люди голодают и мрут, а плохие процветают и богатеют. Думаешь, убийство пары мерзавцев тебе карму подпортит? Не скажи. По‑моему, Господь и все его ангелы запоют от радости, если какой‑нибудь подонок сдохнет. Ну? Не хочешь порадовать Господа?

– Вряд ли Господа обрадует убийство Иисуса.

Каро даже не улыбнулась.

Кажется, она была разочарована. Впрочем, я тоже. Я‑то надеялся, что Каро подросла со школы, научилась хоть капельку сопереживать окружающим. А она осталась той же сучкой, только сиськи отрастила.

Между нами повисла чумная завеса горечи. Мы вышли через Львиные ворота и свернули направо. У дверей своего дома Каро приникла ко мне, поцеловала в губы и пожелала счастья.

Я поехал домой на машине, с трудом продираясь сквозь пробки. На душе у меня было паршиво: как и много раз прежде, я чувствовал, что Каро – неуравновешенная, непредсказуемая девчонка и что вряд ли стоит из‑за этого переживать.

Дома за чаем с вареным яйцом я почувствовал, что у меня сводит горло. Я дрожал, хотя было тепло. В ванной я изучал синяки и заметил, что глаза у меня сверкают силой, которую я в себе не чувствовал. Знакомые симптомы.

Я был одержим любовью. Несмотря на то что у Каро напрочь отсутствовали понятия о человеческой доброте (а может, именно поэтому), ни одна женщина не возбуждала меня так, как она. Только вот мне было ясно, что я ни капли не возбуждал ее. Один из тех, с кем она как‑то переспала, песчинка в горсти, я не выделялся из множества других ни личными качествами, ни внешностью, ни геройством в постели. Просто мальчик из прошлого, наивный мальчик, который вошел в ее жизнь девственником и покинул ее дрожащим рогоносцем.

Мне следовало успокоиться, и я пошел к Лизе. У нас с Лизой были совершенно тупиковые отношения, поэтому я даже не упомянул о ней в разговоре с Каро. Тупик в отношениях был полностью на моей совести. Лиза, на десять лет старше меня, мать‑одиночка, жила в Новом Элтхеме.

Нас свел Гарри Поттер. Лиза вполне логично рассудила, что если Дж. К. Роулинг не окажется руководителем сети детских борделей, ее книги обязательно вырастут в цене. У Лизы четырнадцатилетний сын по имени Элиот. Лиза принялась покупать у меня подписанные книги Роулинг из первого тиража, полагая, что сможет продать их с неплохой наценкой и таким образом оплатить обучение Элиота в колледже.

Узнав, что у Лизы есть сын, я заинтересовался. Стать приемным отцом мальчику, который никогда не имел дела с мужчиной, значило бы попытать себя в роли из репертуара Ника Хорнби. Такого я еще не пробовал. К сожалению, Элиот не разделял моего настроя.

Я позвонил в дверь. Открыл Элиот. Увидев меня, он брезгливо отвернулся, словно бы я был не я, а кровавая авария на дороге.

– Мать твою…

– Привет, Элиот! – Я навесил на лицо самую обаятельную улыбку – я приберегал ее как раз для таких малолетних ублюдков.

– Чего надо?

С Лизой мы встречались уже семь месяцев. За исключением случайного перемирия (оно продлилось полдня), наши отношения с Элиотом оставляли желать лучшего.

– Слушай… – Я улыбнулся еще шире. – Я знаю, у тебя в школе проблемы. К тому же ты скучаешь по родному отцу… Честное слово, я не пытаюсь его заменить. Возможно, в чем‑то я тебя разочаровал. Честно говоря, я сам себя порой разочаровываю. Но, Элиот, пойми, это не значит, что мы не можем подружиться. Я просто хочу стать твоим товарищем, вот и все!

– Отвали, козел жеманный.

Умный мальчишка, ничего не скажешь. Ну какой четырнадцатилетний пацан употребит слово «жеманный»? Пока я придумывал достойный ответ, Элиот ушел. Уже лучше: обычно он захлопывал дверь у меня перед носом.

Я заглянул в щель.

– Лиза! Привет!

Через пару минут стало ясно, что Элиот не соблаговолил сообщить маме о моем приходе. Он никоим образом не собирался упрощать наши отношения.

Я зашел в дом. Малолетний гаденыш сидел в гостиной, телевизор смотрел. Сверху доносилось жужжание фена, Лиза – кстати сказать, парикмахер – укладывала волосы.

Я присел на кухне и подождал, пока она спустится. Завидев меня, Лиза улыбнулась, на щеках у нее проступили ямочки. Этакая девочка тридцати лет от роду. Каждый раз, как она улыбалась, у нее на лице проступало природное благодушие и полное отсутствие образования. Лиза с завидным упорством красилась в блондинку и укладывала длинные волосы какими‑то невероятными волнами. Короче, моя подруга представляла собой типичный пример сапожника без сапог, точнее, парикмахера без нормальной прически.

– Я не слышала звонка, – извинилась она. – Тебя впустил Элиот?

Я полуутвердительно кивнул. Лиза изобразила улыбку, долженствующую означать: «Ах какая приятная новость, ты так быстро нашел с ним общий язык!» Она предпочитала игнорировать тот факт, что ее сын только порадовался бы, если бы бешеная собака отгрызла мне яйца.

Мы с Лизой собирались провести законные полтора часа в пабе. Перед уходом она спросила у сына, может ли она ему чем‑нибудь помочь.

– Да, – кивнул Элиот, не отводя глаз от экрана телевизора. – Пошли к черту эту кучу дерьма.

С Уоллесом мы виделись часто – особенно после того, как он развелся. Пока я учился в университете, мой друг устроился на работу, женился, у него родились дети. Работал он в компьютерной фирме и как‑то раз переспал с девчонкой‑программисткой. На свою беду, Уоллес имел глупость признаться в этом жене. В ответ на честность та попросила его уйти. Пришлось ему переехать в кошмарный дом – стены там такие тонкие, что слышно, как соседи ветры пускают.

Пару раз в неделю мы заглядывали в бар. Сейчас мы пошли в маленький паб неподалеку от того места, где жила Каро. В таком баре, рассчитанном на средний класс, редко можно нарваться на неприятности. Настроение у нас было расслабленное. Бармен, Фил, почему‑то всегда ходил в ковровых тапочках.

Уоллес, похоже, обрадовался, что я провел ночь с Каро и отделался всего‑навсего очередной шишкой. Неудачный брак и короткая интрижка с той девчонкой подорвали его веру в себя. Уоллес был моим ровесником, но чувствовал себя стариком. С детьми он виделся только по выходным, и это его угнетало. Он слишком поздно понял, что счастливый брак не стоит пяти потливых минут в ближайшей кладовке.

– Ну давай, – говорил я, – назови пять женщин, которые ни за что не захотят с тобой переспать.

Так мы и развлекались.

– А зачем мне список? – хмыкнул Уоллес. – Надо собраться с духом и признать, что все женщины в мире единогласно решили: я не представляю для них интереса.

– Неправда! – запротестовал я. – Давай! Пять женщин, которые глянут на тебя раз и тут же пошлют.

Уоллес задумался.

– На пятом месте, – сказал он наконец, – принцесса Диана.

– Она умерла. Трупы не в счет.

– Ты не говорил, что мертвых нельзя называть.

– Не говорил, да, но так будет неинтересно. Если она умерла, тебе с ней по‑любому ничего не светит.

– Спорный вопрос.

– К тому же Диане ты, может, и понравился бы, – предположил я. – Непредсказуемый у нее был вкус. Я о другом. Допустим, у тебя есть деньги, ты богат, вращаешься в тех же кругах, обедаешь в тех же ресторанах… А эти женщины тебя все равно пошлют! Даже если ты последний мужчина на земле и лежишь голый у них в постели.

– Под это определение подходит любая женщина.

– Ерунда. Ты в курсе, что у тебя заниженная самооценка?

– Ладно, – смирился Уоллес. – Поехали. На пятом месте та актриса из «Пиратов Карибского моря». Она бы со мной точно не трахнулась. На четвертом… как ее там… та русская теннисистка, она бы точно со мной спать не стала…

– Шарапова?

– Ну! С ней мне ничего не светит. На третьем месте женщина, которую я хотел бы трахнуть, но шансов у меня ноль… Короче, твоя мать.

– Что?! Мама? Моя мама?

– Да. Извини. Я никогда не говорил, что она у тебя сексуальная?

– Мерзость какая.

– Вот поэтому‑то ваша мать, мистер Мэдден, на третьем месте, несмотря на тот факт, что вы некогда проехались у нее по влагалищу. Впрочем, если наденет халатик медсестры, она даже на второе место может выбиться.

– С мамой тебе точно ничего не светит. Ничего.

– Вот именно, – устало подтвердил Уоллес. – Именно поэтому она в моем списке.

Я вздохнул.

– Знаешь что? Надо нам больше на людях бывать, а то жизненные силы утекают.

– Какие такие силы?

– Слышал, как говорят на Таити? «Пожри жизнь – или жизнь пожрет тебя».

– И что это значит?

– Сам посуди. Мы день заднем делаем одно и то же. Мы даже говорим то же самое.

Уоллес сделал большой глоток, поставил бокал и долго смотрел, как в нем колышется пена.

– Наверное, поступать надо по ситуации. Уоллес отошел в туалет, а я взял еще пива.

– Не смотри, – прошептал Уоллес, вернувшись. – Сказал же, не смотри! Там сидит какой придурок, пялится на тебя. Как будто хочет убить.

Я обернулся. За столиком у окна сидел Гавкер. В пестрой рубашке с коротким рукавом, тщательно причесанный, с золотым кулоном на шее. Мой недавний обидчик сидел, курил и взирал на бокал с пивом. Рядом сидела противная толстуха с рыжими прядями в волосах и лицом, словно отлитым из бетона. Наверное, жена. Они с Гавкером были просто созданы друг для друга.

Гавкер и впрямь бросал на меня смертоубийственные взгляды. Жена от него не отставала.

– Че‑ерт, – простонал я.

– Что? – насторожился Уоллес.

– Это тот самый парень.

– Который попал в тебя кирпичом?

– Нет.

– Который книгу поджег?

– Нет. Тот, который избил меня за то, что я его сына от какого‑то мальчишки оттащил.

– Скажем прямо, – усмехнулся Уоллес, – ты у нас личность известная.

Я попытался привлечь внимание бармена, но он был занят молоденькой официанткой.

– Вот твой шанс, – шепнул Уоллес.

– Какой еще шанс?

– Говоришь, он тебя в тот раз врасплох застал? А теперь ты застань его врасплох! Давай иди и врежь ему.

– Уоллес, он на меня в упор смотрит. Как я застану его врасплох?

– Я просто предложил.

– У меня другое предложение: допивай. Мы уходим. Мы вышли, Гавкер с женой последовал за нами. Толстуха погрозила Уоллесу кулаком:

– Ты грабли‑то не распускай!

– Простите? – переспросил Уоллес.

Этого оказалось достаточно. Жена Гавкера схватила моего друга за волосы и принялась его бить. Уоллес изо всех сил пытался вырваться. Гавкер хохотал, его гнилые зубы поблескивали от пива и слюны.

– Дура! – крикнул он наконец жене. – Другой!

Впрочем, толстухе было плевать, с кем драться. Уоллес побежал, она рванула за ним. Ее жирный живот колыхался под платьем, больше всего похожим на огромную оранжевую палатку. На тихой улочке в приличном районе выглядело это все довольно дико.

Гавкер осклабился.

– Канай отсюда, усек?

Он резко шагнул ко мне, я отшатнулся и чуть не упал. Гавкер рассмеялся.

Я побежал за Уоллесом. Толстуха тем временем ухватила его и пыталась свалить на землю. Уоллес вывернулся и ударил ее. Жена Гавкера покачнулась и упала спиной на ограду. Я оглянулся: за нами с громкими воплями гнался Гавкер. Мы с Уоллесом побежали со всех ног.

Уоллес весил больше, чем я, да и спортивной формой не отличался. Вероятно, поэтому он и попался толстухе. Гавкер, который бегал хуже нас обоих, догнал Уоллеса на углу, стукнул разок, да и отпустил. Остановиться мы решились только через четыре улицы. Переглянулись и захохотали. Не то чтобы нам было смешно. Смешного тут было мало. Это был смех отчаяния.

Я оглянулся. В тусклом свете фонарей на асфальте выделялись темные пятна, как будто кто‑то из нас испачкал ноги в масле. Я оглядел Уоллеса: он шел неуверенно, через шаг спотыкался. Тут я понял, что темная жидкость течет у него из бока.

Уоллеса пырнули небольшим ножом чуть повыше правого бедра. Рана неглубокая, однако зашивать все равно пришлось. Рано утром, когда мы добирались домой из травмпункта, Уоллес мне заявил:

– Я, наверное, некоторое время по барам ходить не буду.

– С ума сошел! – возмутился я. – Если случилось что‑то дурное, надо сразу же компенсировать положительными эмоциями.

– Согласен, – кивнул Уоллес. – Просто с тобой не хочу никуда ходить.

– Шутишь?

– Ничуть. Рядом с тобой небезопасно, Марк. Тебе катастрофически не везет. Если честно, по‑моему, ты проклят.

Назавтра было воскресенье. Я обедал с родителями. Они по‑прежнему жили в доме на мосту Кью – в доме, где я вырос. У дома, как и раньше, стоял фургон‑холодильник, а на обед по выходным подавали первосортное мясо, ведь у папы свой мясной магазин, «Еда Мэддена». Я пришел к часу. Мама поцеловала меня, а папа с Томом (они уже сидели за столом) что‑то проворчали. Том – мой брат, младше меня на два года. У нас отличные отношения, но общей темы для разговора мы до сих пор не придумали. Том работает у отца; спит и видит, как дело перейдет к нему.

Родители спросили, откуда у меня шишки. Я рассказал про Гавкера, а о Каро упоминать не стал. Мама с папой так и не простили ей моих провалов на экзаменах. Рассказал я и про безалаберного полицейского.

– А ты на что надеялся? – усмехнулся папа. – На страстный поцелуй?

В качестве иллюстрации своих слов отец высунул язык и совершенно непристойно поводил им.

– Морис! – возмутилась мама.

– Что ж, видимо, он не сознает, что подразумевает под собой сущность мужчины.

(Вы, наверное, удивлены, что простой лондонец из рабочих употребляет слово «сущность» или «подразумевать», но мой отец полон неожиданностей.)

– Дай‑ка угадаю… – Братец принялся накладывать на тарелку жареную картошку. – Ты его просветишь.

О, такие разговоры были папиным коньком.

– Да, ему надо учиться. Если тебя ударили, надо ударить в ответ. И нечего в полицию жаловаться. Можно подумать, полиция кому‑то помогла.

С тех пор, какя в подростковом возрасте открыл для себя Ника Хорнби, меня не покидало желание укрепить связь с отцом. До сих пор мне это не удавалось. Он не понимал, с какой стати мне продавать букинистические книги, а я не понимал, зачем всю жизнь проводить среди сосисок.

Я протянул тарелку за добавкой, рука дрогнула, и горячая подливка плеснула мне на пальцы.

Брат рассмеялся.

– Пальчик! – Он звал меня так с самого детства, с тех самых пор, как мой недостаток проявился впервые.

Полтора года назад я решил избавиться от проблемы и, не сказав никому, обратился к врачу. Терапевт заявил, что неуклюжесть происходит от глубинной неуверенности в себе. Якобы корни болезни уходят в детство. Когда родился брат, он занял мое место в сердце матери. Может, это все и правда, но суть не менялась. Я очень неуклюж.

– У каждого в жизни своя битва, – продолжал отец. – Полагаться можно только на себя. Твой дед работал на каменоломне. День за днем он дробил каменные глыбы огромным молотом. Вот это были мужчины! Женщин там не было, не под силу такая работа женщине. Дед о своих чувствах никому не говорил. Возможно, он иногда плакал. Даже если и так, этого никто не видел. Именно так и поступает настоящий мужчина. Исполняет свой долг. Стискивает зубы и делает дело.

Я принял папин совет близко к сердцу и решил заняться карате. Мысль о самообороне давно витала в моей голове, но если бы не недавние унижения, я бы еще долго собирался. Тренера звали Ленни Фьюри. В рекламе было сказано, что он член национальной ассоциации «Шото‑кан». Не знаю, хорошо это или плохо.

Я доехал на поезде до нужной станции и нашел душный спортивный зал – там и проходили занятия. Я надеялся на некоторую восточную таинственность… увы, реальность разочаровала меня. Удары, крики – и никакого налета мистицизма.

Ленни оказался крепким парнем примерно моего роста. Оттопыренные уши, странной формы голова. Вместо того чтобы декламировать: «Как волны обтачивают гальку, так дух воина стремится к доблести», он орал: «Ты, держи ногу прямо!» или: «Ты! Десять отжиманий! Живо!»

Ленни окликнул меня в раздевалке после занятий. Голос у него был такой, словно курил он с трех лет.

– Эй, у тебя хреновое чувство равновесия. Согласен?

– Да. – Я пожал плечами.

– Руками ты бьешь ничего, блоки ставишь нормально, а вот удар ногой – катастрофа. Да или нет?

– Возможно, вы правы.

– Я прав. Координация отдыхает. Тебе уже это говорили?

Я кивнул.

– Когда у меня начнет получаться?

– У тебя? Года через два. И то если до седьмого пота пахать будешь. Понял? Иначе ничего не выйдет. Дело в том, что природных способностей у тебя нет. Вообще. Согласен?

– Вы что, пытаетесь от меня отделаться?

– Нет. Совсем наоборот. Я же вижу твои шишки, сынок. Что‑то мне подсказывает, что ты не просто так сюда пришел. Достают тебя, да?

Я покорно кивнул.

– И не первый раз? – Ленни сочувственно посмотрел на меня. – Я так и думал. Почти всегда угадываю.

– Мне надо защищаться, – сказал я. – А я не умею. И двух лет у меня нет.

Ленни придвинулся ко мне.

– Могу давать частные уроки. Пятьдесят фунтов в час.

– Дорого.

Ленни пожал плечами.

– Сорок тоже пойдет.

– Когда начнем?

– Прямо сейчас. Зал оплачен до десяти.

– Я устал, – признался я.

– Это не оправдание.

Следующий час Ленни мучил меня отжиманиями и бегом. Через двадцать минут мне пришлось выйти – сил совсем не осталось. Когда я вернулся, Ленни не выказал ни малейшего сочувствия. Он подвел меня к груше и велел ударить.

– Как в карате?

– Аты куда пришел? В фильме сниматься? Пожалуйста, бей, как балерина, только свалишься тут же. Я тебя учу драться. Настоящий бой ничего общего с карате не имеет.

– Странно это слышать от человека с черным поясом.

– Бей уже, тебе говорят!

Я со всей силы врезал по груше. Кулак отозвался болью. Ленни вздохнул и показал мне, как правильно бить – так, чтобы вкладывать в удар вес всего тела. Через несколько минут он попросил ударить его, а не грушу.

– Куда?

– В живот. Не сдерживайся. Врежь мне от души.

Ленни напряг мускулы, и я ударил его кулаком. Эффект примерно тот же, как если бы я долбил скульптуру работы Генри Мура. Через час, когда я наконец отдал Ленни деньги за занятия, единственным моим желанием было пойти домой и завалиться спать.

Я вышел из спортзала. На улице дождь, настроение паршивое. Я точно знал, что, если упорно тренироваться и не забывать о великой цели, лет через пять я смогу одним ударом свалить с ног старуху.

Зонта у меня не было, так что я бежал, стараясь держаться под козырьками домов, а рюкзак тяжело хлопал меня по спине. Сзади бежал какой‑то парень в свитере.

На станции я оглянулся, но его уже не было. Угрюмый контролер проверил мой билет. Я перешел через мост, купил в автомате шоколадку и принялся ходить взад‑вперед по платформе. На вкус было похоже, будто шоколадка покоилась рядом с телом Рамзеса Третьего чуть не три тысячи лет. Впрочем, голод не тетка, пришлось есть.

Следующий поезд шел в Уимблдон. Наконец на табло загорелась надпись: «ДО РИЧМОНДА». На платформе были еще двое: пышечка в куртке из искусственного меха и мини‑юбке и нервный подросток, жутко смущенный намерениями своей подружки.

И вдруг сзади на меня обрушился сокрушительный удар. Поначалу я решил, что толстуха застала меня за созерцанием ее ног, похожих на сардельки. Я обернулся: рядом со мной стоял тот самый парень в свитере, его лицо блестело от дождя.

– Эй ты, сволочь! Держись отсюда подальше! – бросил он мне.

Только тут я узнал его. Это был Уоррен – последняя жертва Каро.

Сталкиваясь с насилием, я каждый раз пытался пойти по самому разумному пути. Успеха это до сих пор не приносило, но тем не менее.

– Уоррен? – Я протянул ему руку. – Я Марк. На этот раз он ударил меня в грудь.

– Держись подальше от моей девчонки, ты, придурок, а не то я тебе руки повыдергиваю!

– Уоррен, я с ней не встречаюсь. Да ладно тебе. Ты ведь прекрасно знаешь, какая она сучка. На меня ей точно так же плевать, как и на тебя.

Уоррен схватил меня за куртку и развернул. Остальные пассажиры попятились. Сзади слышался железный скрежет: к станции подъезжал поезд на Ричмонд. Я просунул руки между ладонями Уоррена и с усилием высвободился. Что бы там ни думал мой тренер, кое‑что я усвоил.

Я попытался отойти, но Уоррен схватил меня за плечи и заставил заглянуть в холодные мертвые глаза. Я не знаю, был он под кайфом или просто страдал. Вероятно, и то, и другое.

– Оставь ее в покое!

– Ладно, ладно, я понял.

Словно не слыша меня, Уоррен пятился к краю платформы. Поезд подошел совсем близко, желтые огни отражались на мокрых рельсах. Только теперь я понял, насколько Уоррен отчаялся. У него не было плана, он лишь пытался хоть как‑то облегчить терзавшую его боль.

Я снова каким‑то чудом вырвался, невольно толкнув Уоррена в живот рюкзаком. Парень только и успел, что простонать. Потом он упал на рельсы, и колеса поезда разрезали его пополам. Повсюду разлилась кровь.

У меня горело лицо. От стыда? От смущения? Не знаю.

Я пошел прочь. Позади визжала женщина, что‑то кричал юноша, но я не оборачивался. Я шел и шел. Я и так слишком много видел. Хватит.

К Каро я попал после полуночи. Несколько часов я бродил по улицам, опьяненный шоком и ослепленный виной. Наверное, надо было обратиться в полицию, но я понятия не имел, как там на все отреагируют. Не знаю, почему я ушел. Не знаю. Как только я сделал это, все изменилось. Невиновные люди не бегут с места преступления.

У Каро в гостиной горел свет. Я позвонил в дверь. Никто не отзывался, а я все звонил и звонил. Наконец Каро открыла окно и крикнула:

– Отвали, Уоррен!

– Это Марк, – крикнул я в ответ.

Каро высунулась из окна и поглядела на меня:

– Ну, ты тоже отвали.

– Нам надо поговорить.

– Господи… Теперь их двое, – в отчаянии сказала она. Имелись в виду двое озабоченных придурков, которые ночью шляются под окнами и спать не дают.

Каро со злостью захлопнула окно. Через пару минут она показалась в дверях. Свет упал на мое лицо, и поведение Каро резко изменилось.

– Черт! Что такое?

Я молчал. Молчал и смотрел на переливчатый синяк у нее под левым глазом.

– Да, – кивнула она. – Представляешь, этот ублюдок Уоррен ударил меня по лицу.

– Больше он этого не сделает, – твердо сказал я. Мне было трудно думать, а говорить – еще труднее.

Каро не стала посылать меня подальше, вместо этого она взяла меня за руку и втянула в полутемный коридор.

Я пошатнулся, и Каро неожиданно ласково взяла меня под руку. Кстати, нежной она быть умела. Не надо думать, что она бездушная сучка.

Покачиваясь, словно усталый старик, я позволил Каро отвести меня вверх по лестнице, пропахшей пылью и засохшей спермой. Мы прошли на кухню. В большой сковородке готовился соус для макарон.

– Рассказывай, – велела Каро.

Я посмотрел на алый соус и снова увидел алую кровь Уоррена, льющуюся из‑под колес поезда. Я понял, что меня сейчас вырвет, оттолкнул Каро и бросился в ванную… Ложная тревога. Зато, посмотрев в зеркало, я увидел, что куртка и лицо у меня покрыты высохшей кровью. Я шел от станции до Кью и выглядел как человек, только что совершивший убийство.

Умывшись, я сел на диван и сидел там в каком‑то оцепенении. Я даже не заметил, что плачу, пока меня не окликнула Каро. Она открыла коробку из‑под сигар, вынула скрученный косяк и протянула мне.

– Я думал, ты бросила наркотики.

– Я соврала.

Я затянулся – и ничего не почувствовал. Затянулся снова – и моя душа воспарила.

– Чё‑ерт, – протянул я. – Вот это класс.

– Ну, выкладывай, – попросила Каро. – Говори.

– Уоррен… – выдавил я. – Несчастный случай.

– Шутишь? – Каро отпрянула.

– Нет.

– Как он?

– Да не очень. Под поезд попал.

– В смысле, совершил самоубийство?

– Нет. Я сшиб его на пути под поезд. У Каро глаза полезли на лоб.

– Ты сам видел?

– Нет. – Неожиданно для самого себя я рассмеялся. Наркотик качнул комнату. – Нет, я только кровь видел.

Каро всхлипнула. Я было подумал, что она оплакивает человека, который что‑то для нее значит. Но тут она наклонилась ко мне и принялась покрывать мое лицо поцелуями.

– Значит, ты убил его?

Я пожал плечами и кивнул. Это было недалеко от истины.

Ледяные глаза Каро засияли.

– И правильно! Ты просто нечто!..

Она обняла меня – так крепко, что дрожь почти унялась. Каро целовала меня в лицо и в шею.

– Никто… никто… никогда ради меня такого не делал… Она взяла мою руку и положила себе между ног. Белье у нее совсем промокло, а клитор набух и затвердел.

– Только ответь мне, – попросил я, пока она расстегивала мне штаны. – Ты когда‑нибудь называла меня Мэдден?

Каро покачала головой. Она была воспитанной девочкой и не разговаривала с набитым ртом.