В которой великому человеку угрожают насилием

Если вы желаете построить загородную усадьбу, то не ошибетесь, остановив свой выбор на Сен-Клу. Городок возвышается над водами Сены всего в десяти километрах от парижской суматохи. Воистину, зрелище, достойное королей, а до королей им наслаждались герцоги и флорентийские банкиры, после королей — известный император, превративший Салон Венеры в свой личный тронный зал. И сегодня августейшая семья, как и в прежние времена, предпочитает Сен-Клу Парижу. За коронованными особами следуют многочисленные туристы.

Я впервые побывал здесь лет в семь, и единственное, что мне запомнилось, это вода. Широкие потоки изумрудной воды, изливающиеся из разверстых, будто в ужасе, пастей горгулий. И еще в памяти остался фокстерьер: он выскочил из зарослей, высоко подбрасывая задние лапы и воинственно вздергивая морду, похожий на задиристого борца на ринге. С тех пор я боюсь собак.

Тогда мы, кажется, приехали в экипаже, похожем на сегодняшний: в нем справа и слева нависают, грозя обрушиться на пассажиров, зыбкие башни из чемоданов и саквояжей, его железные колеса расшвыривают грязь, и за собой он оставляет медленно рассеивающееся облако пыли. Так что в этом смысле сегодняшняя поездка не отличалась от той, которую мы совершили когда-то с матерью. Но вот что определенно удивило бы мать, увидь она меня сейчас, это изменения, произошедшие в моей одежде. Грубые шерстяные носки серого цвета… широкие вельветовые штаны… и в довершение всего — фиолетовый жилет, изношенный и протертый до такой степени, что ткань на складках, кажется, вот-вот порвется… и при этом никакой рубашки! Видок особенно настаивал на том, чтобы шея и руки у меня оставались открытыми — неважно, что я дрожу от холода, — и с явным удовольствием нарисовал мне на правой руке фальшивую татуировку. Изобразил верблюда — тот бредет, как по пустыне, по пологим барханам моего бицепса.

— Для чего это? — поинтересовался я.

— Для того, что татуированный человек выглядит крупнее. А если кому это и не помешает, то… святые угодники, Эктор, откуда это у вас?

— Что?

— Эти узкие шрамы на предплечье. Вы что, продирались сквозь колючую проволоку?

— Ах, это. Небольшой взрыв во время эксперимента в лаборатории, только и всего.

— Очень неплохо! Придает вашему облику рисковый оттенок. Но какой же вы бледный, чисто императрица!

Из ящика стола он достает черепаховую коробочку с румянами.

— Чуть-чуть подкрасим здесь, подведем там — и вот вы уже похожи на человека, который иной раз бывает на солнце. С этим разобрались, да вот руки слишком мягкие! Давайте-ка, потрите их наждачной бумагой. В вас не должны узнавать парижанина.

Со всеми этими предотъездными косметическими процедурами и пулеметной очередью отрывистых приказов «мальчуганам» было уже половина четвертого, когда мы выехали, и начало шестого, когда экипаж, тяжело переваливаясь по булыжной кладке, покатился по мосту в Сен-Клу. На противоположном берегу Сены каштаны и грабы растут группами, напоминающими издалека виноградные гроздья. То здесь, то там листву разрывает шпиль загородного особняка.

— Мы наемные работники, — говорит мне Видок. — Приехали в надежде подработать, обслуживая туристов. Не беспокойтесь за свой акцент, Эктор, вам не понадобится разговаривать. Вы у нас будете как бы малость простоваты. Понимаете, о чем я? Сможете изобразить простоватость?

Гостиница называется «Золотое руно». Пять лет назад это был «Золотой орел», но теперь все следы орлов — так же как и вдохновившего на этот поэтический образ императора — уничтожены (если не считать отпечатка накладной монограммы — бледного N на парадной двери). Хозяйка, мадам Пруно, ругается, как извозчик, у нее крашеные волосы с проплешинами и единственный гнилой зуб, нависающий над нижней губой, подобно расшатавшейся черепице.

— Здесь вам не ночевать, — скрежещет она вместо приветствия.

— Мадам, мы не привередливые. Пойдут и чердак, и конюшня.

Усилия Видока по приданию нам колоритного облика, по-видимому, увенчались успехом, поскольку глаза мадам, пока она изучает наши лохмотья, так и сверкают презрением.

— Ноги вашей там не будет, пока не заплатите сорок су. Вперед.

Ужин — кусок баранины и бутылка красного бургундского — подается возле одного из тех гостиничных каминов, которые невозможно ни погасить, ни растопить как следует. Воспользовавшись холодом как предлогом завести разговор, Видок знакомится с компанией кучеров и возчиков, которые, судя по отсутствию при них какого-либо багажа, не очень загружены работой и коротают часы досуга, напиваясь в таверне Пруно. Чтобы заслужить их симпатию, Видок крадет с чердака мадам две бутылки джина и, наполнив оловянные кружки, угощает честную компанию. Кто-то приносит сигары. Музыкальным сопровождением служит хоровое пение и топанье в такт, жестяная лампа раскачивается с такой силой, что, кажется, еще немного — и она ударится в потолок, и всем настолько хорошо, что через некоторое время, довольно выпуская дым из ноздрей, Видок бросает пробный мяч:

— Кто-нибудь знает типа по имени Тепак?

— А тебе-то что? — доносится из всех углов.

— Мы с приятелем, — Видок указывает на меня, — слышали, что у него можно подзаработать.

— Тепак? — переспрашивает коробейник, который на самом деле, возможно, вовсе и не коробейник. — Я за всю жизнь не вытянул из него ни су.

— Тебе еще повезло, — качает головой возчик. — Я из него не вытянул ни слова. Здоровается так, словно едва тебя замечает. Смотрит поверх твоей головы. Будто он над всем миром господин или другая какая дрянь.

— Видали таких, — подмигивает Видок. — Из тех, что гадят розами.

— Да что там розами! Так высоко себя ставит, что куда там Папе Римскому!

— Черт, не повезло. — Голова Видока разочарованно падает на грудь. — Значит, у него не заработать. У такого слуг, ясное дело, немерено.

Но тут выясняется, что у Тепака, как ни странно, слуг всего двое: повар и еще один, который выполняет всю остальную работу. Тепак прибыл в Сен-Клу три месяца назад, в разгар зимы. Особенности его поведения заставляли думать о высоком, возможно, королевском происхождении, но его ни разу не замечали при дворе. Ест он чаще всего дома, живет неизвестно на что, и никто никогда не заставал его за работой. Да что работой! Никогда не видели, чтобы он делал хоть что-нибудь, не считая прогулок по улицам дважды в день, которые он совершает, вооруженный суковатой дубовой палкой, способной отбить охоту заниматься любимым делом у самого закоренелого вора.

— Значит, ничего не попишешь. — Видок разочарованно разводит руками. — Придется ловить другую рыбку.

— Подожди-ка!

Самый старший из возчиков как раз закончил поливать камин дневным запасом мочи и, завязывая штаны, с подозрительной гримасой осведомляется:

— Что ты вынюхиваешь в Сен-Клу? В Париже полно рыбы пожирнее.

Видок, взболтав джин в кружке указательным пальцем, замечает негромко:

— Нас только что уволили.

— Так-так! И на кого же вы работали?

— На Видока.

Реакция более чем удовлетворительная, а именно — собеседники засыпают нас вопросами. Они желают знать все!

— Правда ли, что у Видока глаза на затылке?

— А я так слышал, что он может унюхать вранье за пятнадцать километров.

— А я что знаю! Он заключил договор с дьяволом и по этому договору должен раз в месяц сжигать живьем одного вора — бедолагу труженика.

— Нет, это только потому так говорят, что у него из глаз выходит пламя. Провалиться мне на этом месте, если я своими глазами не видел, как он сжег одному парню шляпу, просто бросив на нее этакий особый взгляд…

Единственный, кто отказывается внести свою лепту в народное мифотворчество, — один из возчиков. Голосом, достаточно громким, чтобы его услышали в самом дальнем уголке Сен-Клу, он объявляет:

— А я не боюсь никакого Видока. Если бы он сидел сейчас здесь — на том самом месте, где сидишь ты, брат, — я бы показал ему, где раки зимуют, уж поверь моему слову. Уж я бы вытряс из него душу! Эй, ты! — Распаленный гневом, он бросает на меня сверкающий взгляд. — Чего лыбишься?

— Я ведь уже говорил, — влезает Видок, награждая меня предупредительным подзатыльником. — Он у нас малость простоват.

— Никто не смеет приходить сюда и смеяться над нами, — гнет свое возчик, воинственно нашаривая на поясе нож. — Это невежливо!

Однако конфликту не суждено разгореться, потому что речь возчика прерывается пронзительным воплем мадам Пруно:

— Я тебе покажу, что такое невежливо!

Как воплощение мести проносится перед глазами грозная тень ее засаленного халата, и вот она уже выхватывает из-за камина плетку из сыромятной кожи:

— Я не намерена тратить дрова на придурков вроде вас! Вон отсюда все!

Сначала кажется, что в сонм изгоняемых она включает и нас с Видоком. Но десять су и медоточивые речи Видока смягчают ее.

— Отправляйтесь на чердак.

Кровати, разумеется, нет, есть матрас, из которого во все стороны торчит солома.

— Вы ложитесь, — говорит Видок. — Я еще не устал.

В двадцатый раз за день я оплакиваю отсутствие рубахи, ибо воздух, охлаждаясь, загустевает, как желе, а пауки, плетя свою паутину и протягивая нити через мои голые руки, оставляют на них ледяные следы. Дрожа от холода, я слежу за неясными очертаниями фигуры Видока, как он ходит взад-вперед в полумраке. Наконец голосом, не лишенным мягкости, он произносит:

— Спокойной ночи, Эктор.

Несколько часов спустя я просыпаюсь, судорожно хватая ртом воздух — в полной уверенности, что тону.

Добрых полминуты я обшариваю руками пространство вокруг, пока ощущение воды не начинает ослабевать. И даже после того, как я прикоснулся к полу, потрогал стены, пощупал матрас и убедился, что все на месте и никуда не плывет, я все равно не могу отделаться от чувства, что над моей головой ревет океан.

Постепенно это ощущение словно бы сужается, конкретизируется и постепенно сводится к одному звуку, который заставляет меня покинуть относительное тепло моего матраса и поползти на четвереньках по чердаку.

Посередине, в бассейне звездного света, распростерся Видок. От холодного пола его отделяет одна-единственная тонкая попона. Он лежит, ничем не прикрытый, совершенно неподвижный, если не считать равномерных, как прилив и отлив, горизонтальных движений нижней челюсти.

Неужели простое скрипение зубами может производить такой звук? Словно вода врывается в расщелину скалы и потом с той же силой стремится обратно.

Видок как среди жандармов, так и среди преступников славится своим презрением ко сну. И на протяжении следующих недель я не раз, вспоминая эти мгновения, буду задаваться вопросом — не потому ли, что во сне он возвращается на галеры и вновь видит себя с железным кольцом на шее и цепью на ноге? Это яростное скрипение зубами выражает стремление к свободе.

Он просыпается еще до рассвета.

Date: 2015-09-17; view: 252; Нарушение авторских прав