Весна 1533

Еще пара месяцев – и дело сделано. Сам архиепископ Кранмер провел краткое расследование, признал брак королевы Екатерины и Генриха недействительным, не имеющим законной силы, и во всеуслышание объявил Анну, целую вечность прятавшую свой растущий живот, законной женой короля. Королева даже не явилась в суд, где клевета бесчестила ее имя. Надеялась на Рим и не обращала внимания на то, что делается в Англии. Во время объявления приговора я поискала глазами фигуру в красном платье, вдруг решив, довольно глупо, кстати, что она – несмирившаяся – может приехать. Нет, она далеко отсюда, пишет письма Папе, племяннику, друзьям, заклинает их – продолжайте настаивать на должном рассмотрении дела уважаемыми судьями в Риме.

Но Генрих принял закон, очередной новый закон – все споры в Англии рассматриваются в английских судах. С этого дня запрещается подавать жалобу в Рим. Помню, как сама говорила Генриху – англичане одобрят, что правосудие вершится в английском суде, но такое и в страшном сне не могло присниться, отныне английское правосудие – королевская прихоть, церковь – королевская казна, а Тайный совет – любимчики Анны и Генриха.

К Пасхе о королеве и думать забыли, будто ее никогда не было. Никто не возражал, когда каменотесы принялись сбивать испанские гранаты со стен, а ведь они тут так долго, что камень стал неровным от непогоды, казалось – они будут вечно. Никто не спрашивал, какой у Екатерины останется титул, теперь, когда в Англии появилась новая королева. О ней вообще не упоминали, словно она умерла позорной смертью и лучше вообще ни о чем не вспоминать.

Анна шатается под тяжестью парадного платья и украшений, бриллианты везде – в волосах, на шлейфе, на подоле платья, на запястьях, на шее. Весь двор к ее услугам– правда, без особого восторга.

– Король намеревается провести коронацию в июне, на Троицын день, – говорит мне Георг.

– В Сити?

– Торжество должно затмить коронацию Екатерины.

Уильям Стаффорд так и не вернулся ко двору. Слежу вместе с дядей, как король играет в мяч, спрашиваю, стараясь не выдать своего интереса, по‑прежнему ли Уильям Стаффорд его конюший – мне в этом году необходима новая охотничья лошадь.

– Нет. – Он мгновенно чувствует фальшь. – После Кале мы с ним поговорили, и он уехал. Ты его больше не увидишь.

Я не изменилась в лице, не охнула, не вздрогнула. Научилась выдержке при дворе, умею держать удар не хуже дядюшки.

– Поехал на свою ферму? – спрашиваю равнодушно, будто мне безразлично, каков будет ответ.

– А может, отправился в Крестовый поход. Скатертью дорога!

Не отрываю глаз от игроков. Генрих как раз сделал удачный бросок, я громко захлопала, закричала „Ура!“. Кто‑то сразу же предложил мне пари, но я отказалась ставить против короля. Он мимолетно улыбнулся в благодарность за эту маленькую лесть. Игра кончилась. Убедившись, что король не собирается подозвать меня, выбралась из толпы придворных и ускользнула к себе.

Огонь в камине не горит. Окна выходят на запад, утром тут мрачновато. Сажусь на кровать, поджимаю ноги, натягиваю одеяло на плечи – ни дать ни взять крестьянка на поле. Мне ужасно холодно. Закутываюсь плотнее, но никак не могу согреться. Вспоминаю пляж в Кале, запах моря, дюны, где лежала, песок, забившийся под одежду, поцелуи Уильяма. Тогда, во Франции, я каждую ночь видела его во сне и просыпалась, изнемогая от желания, а на подушке от моих волос оставался песок. Даже сейчас губы помнят его поцелуи.

Не забудь, ты дала обещание Георгу. Скажи себе – все‑таки, прежде всего, ты Болейн и Говард. Но, сидя в мрачной комнате, глядя на грифельно‑серый город за окном, на тучи над крышей Вестминстерского дворца, я вдруг понимаю – Георг ошибается, вся семья ошибается, я сама всю жизнь ошибалась. Прежде всего я женщина, нуждающаяся в любви, женщина, способная испытывать страсть, способная любить. Мне не нужна награда, ради которой Анна загубила свою молодость, не нужен пустой лоск жизни брата. Я хочу ощущать горячее, потное, полное страсти тело мужчины, которого люблю, которому доверяю. Хочу отдать себя – не ради выгоды, а ради любви. Плохо сознавая, что делаю, поднимаюсь на ноги, отбрасываю одеяло.

– Уильям! – зову посреди пустой комнаты. – Уильям!

Отправилась на конюшенный двор, приказала вывести мою лошадь из стойла, я еду в Гевер, проведать детей. Конечно, у дядюшки имеется парочка глаз и ушей даже на конюшне, но, может быть, я успею уехать до того, как он узнает. На лужайке для игры в мяч никого, время обеда, если повезет – ускачу прежде, чем какой‑нибудь шпион отыщет дядю и донесет – племянница отправилась домой без сопровождающего.

Через пару часов темнеет, спустились холодные серые весенние сумерки, быстро обернулись настоящим зимним мраком. Едва отъехав от города, попала в деревушку, называющуюся Каннинг, а там уже показались высокие стены и ворота монастыря. Постучалась, привратник, увидев дорогую лошадь, сразу же отвел меня в чисто убранную комнатку, принес немного мяса, ломоть хлеба и глоток эля на обед. На завтрак мне предложили то же самое, я отстояла мессу, хотя в животе и урчало, подумала – может, негодованию Генриха против продажности и богатства церкви не след распространяться на такие вот маленькие общины.

Пришлось спросить дорогу в Рочфорд. Дом и поместье долгие годы принадлежат семейству Говардов, но мы редко туда наезжаем. Я сама была там только один раз, да и то плыла по реке. О дороге я не имею ни малейшего представления. Один из конюхов сказал, что знает, как добраться до Тилбери. Тот монах, что следит за конюшнями – в монастыре парочка мулов для верховой езды и лошади для пахоты, разрешил парню взять старую коренастую кобылу и проводить меня.

Джимми, симпатичный парнишка, едет без седла, колотит клячу босыми пятками по грязным бокам и громко горланит какую‑то песню. Странная парочка – деревенский парень и придворная дама. Мы скачем по тропе вдоль реки, дорога трудная – местами галька и пыль, местами грязь. Речушки, впадающие в Темзу, приходится пересекать вброд. Иногда моя лошадь делает шаг в обманчивое болотце и шарахается в сторону, иногда начинает беспокоиться, увязнув копытами в зыбучем песке или топкой глине, и только спокойствие лошади Джимми побуждает ее продолжать путь. Остановились пообедать в деревушке Рейнем, хозяйка предложила мне пару крутых яиц и немного черного хлеба – все, что нашлось в доме. Джимми достался пустой хлеб, но он и этим доволен. На десерт – сушеные яблоки. Со смехом вспомнила, какой обед пропускаю в Вестминстерском дворце – с полдюжины закусок, дюжина мясных блюд на золотых тарелках.

Я не тревожилась. В первый раз в жизни беру судьбу в свои руки. Наконец‑то я не слушаюсь ни дядю, ни отца, ни короля, а следую своим желаниям. Знала – страсть неумолимо ведет меня к человеку, которого люблю.

В нем я не сомневалась. Была уверена – он не забыл меня, не связался с какой‑нибудь деревенской девкой, не женился на богатой наследнице. Сидела на телеге без колес, смотрела, как Джимми плюется яблочными косточками, и сама себе говорила – на этот раз мое доверие обмануто не будет.

Мы проскакали еще пару часов, добрались до маленького городка с рыночной площадью – Грейс. Стало темнеть. Джимми уверяет – Тилбери дальше по реке, но если я хочу попасть в Рочфорд, а для этого надо миновать Саутенд, то, по его мнению, пора срезать путь и ехать прямо на восток.

Грейс может похвастаться маленькой пивнушкой, фермерских домов мы не обнаружили, ни больших, ни маленьких, зато в стороне от дороги стоит хорошая усадьба. Я поиграла с мыслью заявиться туда и попросить по праву путников, застигнутых темнотой, о гостеприимстве, но побоялась дядюшки, ведь его влияние распространяется на всю страну. Кроме того, неудобно – пыль в волосах, грязь на лице и платье. А Джимми, немытого уличного мальчишку, в любом приличном доме отправят ночевать на конюшню. – Едем в трактир, – решила я.

Там лучше, чем казалось на первый взгляд. Множество путешественников из Лондона в Тилбери и обратно останавливаются тут. Часто кораблям удобнее пристать к берегу в Тилбери, чем подниматься вверх по Темзе к Лондону – чтобы не пережидать отлив или проходящие мимо барки. Мне предложили кровать с пологом в общей комнате, а Джимми – матрас, набитый соломой, на кухне. Зарезали и сварили цыпленка на обед, подали пшеничный хлеб и стакан вина. Я даже смогла умыться холодной водой, хотя волосы так и остались грязными. Опасаясь воров, спала не раздеваясь, положив седельные сумки под подушку. Утром почудилось, что от меня воняет, а укусы блох чесались под корсажем все больше и больше.

Я решила отпустить Джимми. Он обещал всего лишь показать мне дорогу на Тилбери, да и обратный путь не короток для мальчишки, который едет один. Он ничуть не обескуражен. С помощью специальной подставки взобрался на кривую спину своей лошадки, принял от меня монету и ломоть хлеба с сыром, чтобы съесть в дороге. Мы ехали вместе, пока наши пути не разошлись – он махнул рукой в сторону дороги на Саутенд, а сам повернул на запад, обратно по Лондонской дороге.

Вокруг ни души. Местность пустынная, ровная, безлюдная. Наверно, здешняя сельская жизнь сильно отличается от того, к чему я привыкла на плодородных землях Кента. Я скакала во весь дух, опасаясь воров – они вполне могут появиться на пустынной дороге среди болот. На самом же деле полнейшее безлюдье было мне только на руку. Там, где нет путешественников, нет и разбойников – некого грабить. С самого утра мне попались только двое – мальчишка гонял коров с недавно засеянного клочка земли, да пахарь вдали месил грязь на краю болота, а перья чаек летят во все стороны.

Продвигалась я довольно медленно, дорога идет через болота, почва раскисшая и топкая. Ветер с реки пахнет морем. Миновала пару деревушек, мало отличающихся от окружающей грязи – домишки с замызганными стенами и крышами. Неумытые ребятишки, вытаращив глаза, бежали вслед, вопя от восторга. До Саутенда добралась уже в сумерки, огляделась в поисках ночлега. Несколько домов, маленькая церковь, позади – дом священника. Постучала. Экономка встретила меня обескураживающе неприветливо, но я воззвала к ее гостеприимству, и она неохотно указала на каморку возле кухни. Ох, отругать бы ее за грубость, но я больше не Болейн, не Говард, теперь я бедная одинокая женщина с пригоршней монет в кармане и решимостью в сердце.

– Благодарю вас, – как будто это самое подходящее жилье. – Не могли бы вы раздобыть воды для мытья? И чего‑нибудь поесть?

Услышала звон монет, и отказ сменился согласием. Принесла воды, потом и мясную похлебку в деревянной миске. На вид, да и на вкус еда приготовлена не сегодня и даже не вчера, но я слишком голодна, чтобы разбираться. Доела, да еще собрала все с донышка хлебом. Потом упала на свою убогую постель и крепко проспала до рассвета.

Экономка с утра начала возиться на кухне – подмела пол, разожгла огонь, чтобы приготовить своему хозяину завтрак. Позаимствовав у нее сухое полотенце, я вышла во двор умыться. Помыла ноги у колодца, недовольные цыплята крутились тут же. Как же хочется выкупаться как следует, сменить платье, но с тем же успехом можно мечтать о паланкине, в котором меня донесут эти последние несколько миль. Если он меня любит, не обратит внимания на чуток грязи, а если нет, какая разница.

За завтраком экономка полюбопытствовала, почему я путешествую в одиночестве. Она успела рассмотреть и мою лошадь, и мое платье, отлично поняв, сколько они могут стоить. Я ничего не ответила, отрезала ломоть хлеба на дорогу, сунула в карман, отправилась седлать лошадь. Уже вскочив в седло, позвала ее во двор и спросила:

– Можете показать, как добраться до Рочфорда?

– От ворот сразу налево, держитесь прямо на восток, за час доберетесь. А к кому вы там? Болейны теперь всегда при дворе.

Буркнула что‑то в ответ. Не хотелось мне, чтоб она узнала – я, Болейн, проделала такой долгий путь ради человека, который меня даже не приглашал. Чем ближе к его дому, тем страшнее, к чему лишние свидетели моего безрассудства? Пустила лошадь рысью, выехала со двора, свернула, как было сказано, налево, и дальше, прямо навстречу восходящему солнцу.

Рочфорд – деревушка с десятком домишек, теснящихся вокруг пивной на перекрестке дорог. Наш дом – за кирпичной оградой, в глубине довольно большого парка, с дороги его даже не видно. Можно не опасаться, что меня заметит кто‑нибудь из слуг, а заметит, так не узнает.

Какой‑то юнец лет двадцати лениво опирается на ограду. Дорога пустынна, ветрено, холодно. Если это испытание странствующего рыцаря, почему оно так уныло? Вздернув подбородок, подзываю парня:

– Где тут ферма Уильяма Стаффорда?

Он вынимает соломинку изо рта, делает шаг ко мне. Разворачиваю лошадь, чтобы он не смог достать до поводьев. Могучий лошадиный круп заставляет его отступить. Убирает волосы со лба, повторяет в замешательстве:

– Уильяма Стаффорда?

Вынимаю пенни из кармана, держу двумя пальцами перед его носом.

– Да!

– Новый джентльмен? – переспрашивает парень. – Из Лондона? Яблоневая ферма. Нужно свернуть направо, к реке. Дом с соломенной крышей, рядом конюшня. Яблоня у дороги.

Ловко подхватывает брошенную монету, спрашивает с любопытством:

– А вы тоже из Лондона?

– Нет, из Кента.

Поворачиваю лошадь и скачу дальше по дороге, высматривая реку, яблоню, конюшню, дом под соломенной крышей.

За дорогой начинается спуск к реке. На берегу – заросли камыша. Взлетают с тревожным кряканьем утки, появляется цапля, длинные ноги, изогнутая шея, хлопает гигантскими крыльями, садится неподалеку. Поля за низкими живыми изгородями из боярышника, лоскутки пожелтевшей травы возле самой реки – возможно, из‑за соли. Ближе к дороге трава зеленее, но все равно кажется поникшей, наверно после зимы. Не сомневаюсь, весной Уильям снимет с этих лугов хороший урожай сена.

С другой стороны земля распахана. В каждой борозде блестит вода, эта почва никогда не просохнет. Далеко к северу – поля, засаженные яблонями. А вот и одинокая старая яблоня склонилась над дорогой, нижние ветки обрезаны, серебристо‑серая кора растрескалась от старости. В развилке ветвей – пышный зеленый куст омелы. Повинуясь внезапному порыву, направляю лошадь к дереву и срываю побег. Так, с самым языческим растением в руке, сворачиваю с дороги на тропинку, ведущую к его дому.

Домик будто сошел с детского рисунка. Длинный, приземистый, четыре окошка на верхнем этаже, еще два и дверной проем между ними – на нижнем. Дверь – как на конюшне, разделена на верхнюю и нижнюю створки. Я воображаю – совсем недавно семья фермера и животные жили тут все вместе. В стороне от дома конюшенный двор, чистый, вымощенный булыжником, дальше – поле, полдюжины коров пасется. Конь выставляет морду через ворота, я узнаю охотничью лошадь Уильяма, на которой он скакал бок о бок со мной по песчаному берегу в Кале. При виде нас лошадь начинает ржать, моя отвечает, как будто тоже вспоминает те солнечные осенние денечки.

На шум открывается дверь, он выходит на яркий свет из темноты, руки в боки, смотрит, как я подъезжаю. Не меняет позы, не говорит ни слова. Я без посторонней помощи соскальзываю с седла, открываю ворота в сад. Молчит, даже не здоровается. Забрасываю поводья на створку ворот и все еще с омелой в руке подхожу к нему.

После такого долгого путешествия даже не знаю, что сказать. При виде него исчезли вся моя воля, вся решимость.

– Уильям! – только и могу выговорить.

Как дань, протягиваю ему ветку омелы с белыми бутонами.

– Что это? – спрашивает беспомощно. По‑прежнему не делает ко мне ни шага.

Сдвигаю чепец, встряхиваю волосами. С ужасом понимаю – раньше он всегда видел меня чистой и благоухающей. А что сейчас? Трое суток не меняла платье, искусана блохами и вшами, вся в пыли, пахну потом – своим и лошадиным, и к тому же онемела.

– Что это? – повторяет он.

– Приехала выйти за тебя замуж, если ты все еще этого хочешь. – Мне кажется, сейчас не время ходить вокруг да около.

Никакой реакции. Бросает взгляд на дорогу у меня за спиной:

– Кто тебя привез?

Качаю головой:

– Я приехала одна.

– Что‑нибудь случилось при дворе?

– Нет, все как нельзя лучше. Они собираются пожениться, она ждет ребенка. У Говардов прекрасные виды на будущее. Буду тетей английского короля.

У него вырывается короткий лающий смешок. Опускаю глаза, вижу свои грязные башмаки, запачканный подол платья и тоже смеюсь. Его взгляд теплеет.

– У меня ничего нет, – предупреждает Уильям. – Как ты совершенно справедливо когда‑то заметила, я пустое место.

– У меня тоже ничего нет, кроме ста фунтов в год, да и те потеряю, когда поймут, куда я делась. И я без тебя жить не могу.

Делает движение, будто хочет притянуть меня к себе, но отступает.

– Не могу же я тебя разорить. Этого еще не хватало – лишиться денег из‑за любви.

Меня бьет дрожь от его близости, от желания очутиться в его объятиях.

– Не имеет значения. Клянусь, больше ничего не имеет значения.

Он раскрывает объятия, я делаю шаг вперед и почти падаю ему на руки. Он хватает меня, с силой прижимает к себе, покрывает поцелуями грязное лицо, целует веки, щеки, впивается в губы, я отвечаю на поцелуй. Поднимает на руки, переносит через порог, потом вверх по лестнице в спальню, на кровать с чистыми полотняными простынями – к счастью.

Гораздо позже, посмеявшись над следами укусов, он наполняет большую деревянную ванну, ставит на кухне перед огнем, я погружаюсь в горячую, благоухающую воду, а Уильям тем временем расчесывает мне волосы. Корсаж, юбка, белье – все нуждается в стирке, так что он настаивает – я должна надеть его рубашку и штаны, которые на поясе приходится заложить в складки. Закатываю штанины, становлюсь похожа на матроса на палубе. Он отводит мою лошадь на луг, освободившись от седла, она с удовольствием катается по земле, а потом пускается наперегонки с охотничьим конем Уильяма, взбрыкивая и выбрасывая ноги, как жеребенок. Потом Уильям готовит мне большую порцию овсянки с желтым медом, мажет пшеничный хлеб маслом, нарезает толстыми ломтями мягкий местный сыр. Смеется над моим рассказом о путешествии вместе с Джимми, бранит за то, что отправилась в путь одна, снова затаскивает меня в постель, и мы опять друг у друга в объятьях. Только когда стемнело, наконец, снова проголодавшись, встаем.

Ужинаем на кухне, при свечах. В мою честь Уильям зарезал старую курицу, зажарил на вертеле. Я вооружилась парой перчаток – мне поручено поворачивать вертел, пока Уильям режет хлеб, цедит эль, достает из погреба масло и сыр.

Закончили ужин, пододвинули стулья к огню, выпили друг за друга. Наступила удивительная тишина.

– Просто не верится, – произнесла я через некоторое время. – Я думала только о том, как до тебя добраться. Не представляла, какой у тебя дом, что мы будем делать дальше.

– А теперь?

– Даже не знаю, что и думать, – признаюсь я. – Наверно, привыкну. Буду женой фермера.

Наклонился, подбросил в огонь брикет торфа, подождал, пока огонь разгорится, спросил:

– А твоя семья?

Я пожала плечами.

– Ты хоть записку оставила?

– Нет.

Он расхохотался:

– Любовь моя, о чем ты только думаешь?

– О тебе. Я вдруг поняла, как сильно тебя люблю, и могла думать только о том, что должна до тебя добраться.

Он протянул руку, погладил меня по волосам.

– Хорошая девочка, – сказал одобрительно.

Я рассмеялась:

– Хорошая девочка?

Уильям не смутился.

– Да, очень хорошая.

Наклонила голову, его рука скользнула ниже, на шею, он легонько сжал мой загривок, так кошка держит котенка. Закрываю глаза, тая от его прикосновения.

– Тебе нельзя оставаться, – мягко сказал Уильям.

Удивленно открыла глаза:

– Что?

Он поднял руку, останавливая поток вопросов:

– Не думай, что я тебя не люблю, как раз наоборот.

– Из‑за денег? – испугалась я. Он покачал головой:

– Из‑за детей. Если ты останешься у меня, никого не предупредив, не заручившись ничьей поддержкой, у тебя отнимут детей, ты их больше никогда не увидишь.

Я закусила губу.

– Анна так и так может их забрать.

– Или вернуть, – напомнил он. – Ты говоришь, она ждет ребенка?

– Да, но…

– Если родится мальчик, твой будет не нужен. И мы окажемся тут как тут, когда она бросит его за ненадобностью.

– Думаешь, удастся вернуть сына?

– Не знаю. Но надо быть при дворе, чтобы иметь возможность бороться. – Тепло его рук ощущается даже через полотняную рубаху. – Я вернусь вместе с тобой. Оставлю кого‑нибудь вести дела на ферме, король найдет мне место. Сможем быть рядом, пока не поймем, куда ветер дует. Заберем детей, если получится, и тогда уж вернемся сюда.

Он запнулся, помрачнел, спросил смущенно:

– Моя ферма достаточна хороша для них? Они выросли в Гевере, и тут рядом огромный дом, принадлежащий вашей семье. Они благородного происхождения, а что я могу им предложить?

– Они будут с нами. Получат новую семью, может, не такую аристократическую, зато любящую, отца и мать, поженившихся по любви, а не из‑за денег и положения. Им будет лучше, а не хуже.

– А тебе? Это не Кент.

– Но и не Вестминстерский дворец. Я приняла решение, когда поняла – тебя мне ничто не заменит. Ты мне нужен, и чего бы это ни стоило, я буду с тобой.

Крепко сжал мне плечи, перетащил с табурета к себе на колени, прошептал в самое ухо:

– Скажи еще раз, вдруг мне просто приснилось.

– Ты мне нужен. Чего бы это ни стоило, я буду с тобой.

– Выйдешь за меня? – спросил Уильям.

Закрыла глаза, уперлась лбом ему в грудь.

– Да, да.

Мы поженились, как только просохло мое платье, потому что я наотрез отказалась идти в церковь в его штанах. Священник знал Уильяма, уже на следующий день он открыл для нас церковь и с головокружительной скоростью совершил обряд. Мне было все равно. Первый раз я венчалась в королевской часовне Гринвичского дворца, в присутствии короля, а не прошло и нескольких лет, как брак стал прикрытием любовной интрижки и закончился смертью. Эта свадьба, такая простая и незамысловатая, сулила совсем другое будущее – жизнь с человеком, которого люблю.

Рука об руку мы возвратились домой, где нас ждал свадебный завтрак – свежий домашний хлеб и окорок, который Уильям закоптил собственноручно.

– Надо и мне всему научиться. – Я беспомощно подняла взгляд на стропила, с которых свисали три оставшиеся свиные ноги.

– Ничего тут нет трудного, – рассмеялся Уильям. – И мы обязательно наймем служанку, а когда пойдут ребятишки, меньше чем двумя женщинами не обойтись.

– Ребятишки? – Моя первая мысль о Екатерине и Генрихе.

– Наши дети, – улыбаясь, объяснил мой муж. – Наполним дом маленькими Стаффордами, разве нет?

На следующий день мы выехали обратно в Вестминстер. Я сразу же отослала брату письмецо с лодочником, заклиная его сообщить Анне и дядюшке – я заболела, испугалась, что это горячка, и поэтому покинула двор, никому ничего не говоря, и уехала в Гевер, пока не поправлюсь. Ложь, столь неумелая и запоздалая, вряд ли могла кого‑нибудь обмануть, но в связи с замужеством и беременностью моей сестрицы всем, конечно, не до меня.

Мы вернулись в Лондон на барке, погрузив туда же двух лошадей. Я ехала с тяжелой душой, мне куда больше хотелось оставить двор, жить с Уильямом в деревне, не пришлось бы нарушать его планы, отрывать от фермы. Но Уильям настроен решительно.

– Ты не сможешь без детей. Не хочу брать грех на душу.

– Очень благородно, – бросила я в сердцах.

– Несчастная жена – последнее дело, – подбодрил он меня. – Не забудь, я провожал тебя из Гевера в Лондон. Знаю, какой несчастной ты можешь быть.

Мы доплыли быстро – помогли прилив и попутный ветер. Пристали к ступеням Вестминстера, я сошла на берег, а Уильям повернул к пристани, чтобы выгрузить лошадей. Условились встретиться возле главной залы через час, а пока надо узнать все новости.

Пошла прямо к Георгу. Странно, дверь заперта. Постучалась условным болейновским стуком, подождала ответа. Послышалась какая‑то возня, потом дверь приоткрылась.

– А, это ты! – сказал Георг.

Франциск Уэстон поправлял камзол.

– О! – Я сделала шаг назад.

– Франциск упал с лошади, – объяснил брат. – Ты уже можешь ходить?

– Да, но лучше мне отдохнуть.

Он отвесил поклон и вышел, сделав вид, что не замечает, в каком виде мое платье и накидка – непрерывная носка и стирка кое‑как даром не проходят.

Дверь закрылась, я повернулась к брату.

– Прости, Георг, но мне необходимо было уехать. Можешь солгать ради меня?

– Уильям Стаффорд?

Я кивнула.

– Так я и думал. Боже, какие мы оба идиоты!

– Почему оба? – спросила с опаской.

– Каждый на свой лад. Поехала и получила его?

– Да. – Я не осмеливалась довериться даже брату, с новостями о нашем браке лучше повременить. – Мы вернулись вместе. Найдешь ему место при короле? Он не может снова пойти к дяде на службу.

– Надо подумать. Подыщем что‑нибудь, Говарды сейчас в силе. Но что вам делать при дворе? Вас сразу же разоблачат.

– Георг, пожалуйста, я же ничего никогда не просила. Все получили от Анны должности, земли, деньги, только я никогда ничего не хотела, кроме своих детей, а она отняла у меня сына. Это моя первая просьба.

– Вас поймают, – предупредил брат. – Тебя ждет бесчестье.

– У всех свои тайны. Даже у Анны. Я храню ее секреты, я храню твои, прошу тебя, сделай то же самое для меня.

– Да ладно тебе. – Брат не слишком доволен. – Только, пожалуйста, будь благоразумна. Больше никаких верховых прогулок наедине, и умоляю: не забеременей. Если дядя подыщет тебе мужа, придется покориться, любовь там или нет.

– Зачем заранее волноваться? Найдешь ему место?

– Может, королевский церемониймейстер? Но пусть помнит – это я ему помог, пусть держит глаза и уши открытыми и действует в моих интересах. Отныне он мой человек.

– Ничего подобного. – Я лукаво улыбнулась. – Он мой.

– Боже милостивый, ну ты и бесстыдница! – Брат рассмеялся и обнял меня.

– А что со мной? Поверили, что я в Гевере?

– Никто до вечера тебя не хватился, утром меня спросили, уж не я ли отвез тебя в Гевер без разрешения, и мне показалось безопаснее подтвердить, пока не узнаю, куда ты подевалась. Сказал – волнуешься за здоровье детей. Потом пришла твоя записка, но, раз солгав, я уже держался сказанного. Все думают – ты сбежала в Гевер, а я тебя проводил. Ложь неплохо сработала.

– Спасибо тебе. Пойду переоденусь, не хочу никому показываться на глаза в таком виде.

– Это платье можно выкидывать. Ты настоящая сорвиголова, Марианна. Не ожидал от тебя такого. Это ведь Анна у нас всегда настаивает на своем, а ты делаешь, что велят.

– Только не сейчас! – Уходя, послала ему воздушный поцелуй.

Встретилась с Уильямом, как обещала. Странно стоять возле него на расстоянии вытянутой руки и говорить как с посторонним. Почему он не обнимет меня, не поцелует в волосы?

– Георг уже соврал ради нас, так что все в порядке. Он сможет устроить тебя на должность королевского церемониймейстера.

– Какая честь! – язвительно заметил Уильям. – Так я и знал, это выгодный брак. Вчера фермер, а сегодня уже церемониймейстер!

– А завтра плаха, если не будешь держать язык за зубами.

Рассмеялся, поцеловал мне руку.

– Надо подыскать жилье в городе, чтобы мы могли проводить ночи вместе, даже если дни придется проводить врозь.

– Вот это дело.

– Ты моя жена. Теперь я тебя из рук не выпущу.

Анну я обнаружила в покоях королевы, за вышиванием. Придворные дамы взялись за огромную престольную пелену. Все это так напоминало королеву Екатерину, что я даже моргнула, чтобы прогнать наваждение. Потом я поняла, в чем разница – все дамы или из семьи Говардов, или наши избранные фаворитки. Самая хорошенькая, вне всякого сомнения, – кузина Мадж Шелтон, новая молоденькая представительница семьи Говардов при дворе, а самая богатая и влиятельная – Джейн Паркер, жена Георга. Да и вся атмосфера совсем другая – при королеве Екатерине одна из нас читала вслух Библию или сборник проповедей, а у Анны звучит музыка. Четверо музыкантов играют, а одна из девушек, не прерывая работы, поет.

К тому же в комнате мужчины. Королева Екатерина, воспитанная в строгом уединении испанского королевского двора, всегда держалась строгих правил, даже после стольких лет, проведенных в Англии. Джентльмены наносили визит вместе с королем, их встречали радушно, по‑королевски угощали, но обычно они не задерживались. Ухаживания допускались только там, где не было надзора – в садах, на охоте.

При Анне стало куда веселей. В комнате немало кавалеров – сэр Уильям Брертон помогает Мадж подобрать по цвету шелк для вышивания, сэр Франциск Уэстон заглядывает Анне через плечо, восхваляя ее работу, а в углу Джеймс Уайвил что‑то нашептывает Джейн Паркер.

Анна едва взглянула на меня:

– Вернулась? Ну как дети?

– Все в порядке, у них просто насморк.

– В Гевере сейчас красиво, – говорит от окна сэр Томас Уайетт. – Нарциссы, наверно, уже цветут?

– Да, – отвечаю наобум и тут же поправляюсь: – То есть распускаются.

– Но прекраснейший цветок Гевера здесь! – Он глаз не отрывает от Анны.

Она глядит на него поверх вышивания, замечает с вызовом:

– Мой цветок тоже распускается.

Смотрю то на Анну, то на сэра Томаса и ничего не понимаю. Как она может даже намекать на свою беременность, особенно при мужчинах.

– Хотел бы я быть пчелкой среди лепестков, – продолжает сэр Томас словесный поединок.

– И обнаружили бы, что лепестки плотно сжаты.

Джейн Паркер вертит головой от одного к другому, будто за игрой в теннис наблюдает.

Галантная игра вдруг представляется мне просто потерей времени, которое можно провести с Уильямом, еще одним маскарадом бесконечного придворного притворства, а я так изголодалась по настоящей любви.

– Когда мы выезжаем? – Я вмешиваюсь в любовную беседу. – Когда отправляемся в путешествие?

– На следующей неделе, – равнодушно отвечает Анна, обрезая нитку. – Думаю, едем в Гринвич. А почему ты спрашиваешь?

– Устала от Лондона.

– Вот неугомонная! – жалуется неизвестно кому Анна. – Только что вернулась из Гевера и снова хочешь куда‑то ехать. Муж нужен, чтоб тебя укоротить, засиделась ты во вдовушках.

Подсаживаюсь на скамью под окном к сэру Томасу.

– Ничего подобного, смотри, я сижу тихо, как спящий котенок.

– Еще подумают, питаешь отвращение к мужчинам.

Придворные дамы в один голос смеются в ответ на это злобное замечание.

– Просто не хочется.

– Когда это тебе не хотелось? – возражает Анна.

Я только улыбаюсь.

– А тебе никогда не хотелось, а теперь посмотри, мы обе счастливы.

Сестрица закусывает губу, я представляю, сколько резкостей она могла бы наговорить, но не решается – добрая половина слишком вульгарна, а другую слишком легко обернуть против нее самой, ведь и она была королевской любовницей.

– Хвала Господу за это, – благочестиво говорит Анна, склоняя голову над работой.

– Аминь, – подхватываю я столь же сладко.

Дни в Вестминстере при дворе моей сестрицы тянутся бесконечно. Уильяма я вижу только мельком. Как церемониймейстер, он всегда возле короля. Король проникся к нему симпатией, советуется относительно лошадей, часто ездит верхом в его обществе. Ирония судьбы – такой не подходящий для светской жизни человек – и в таком почете. Надо сказать, король охотно слушает откровенное мнение, во всяком случае пока оно совпадает с его собственным.

Только ночами мы с Уильямом наконец остаемся наедине. Он снял мансарду в старом доме как раз напротив дворца. Лежа без сна после любви, я смотрю на балки над головой, слышу, как птицы устраиваются спать в гнездах под соломенной крышей. Вся обстановка состоит из узкой кровати, стола и пары стульев. Больше ничего нет, больше нам ничего не нужно.

Просыпаться на заре, чувствовать его близость, восхитительное тепло, опьяняющий запах кожи. Я никогда не проводила ночь с человеком, который любил бы меня всем сердцем, любил ради меня самой – какое головокружительное ощущение. Быть с тем, кого обожаешь, – и не надо ни скрывать свое обожание, ни преувеличивать, не надо ничего рассчитывать, я просто люблю его, моего единственного возлюбленного, и он любит меня так же просто, страстно, естественно. Не могу понять, как выдержала эти долгие годы, расплачиваясь фальшивой монетой тщеславия и похоти, не зная, что совсем рядом – чистое золото.

Коронация Анны омрачена неистовой ссорой с дядюшкой. Я слышу, как он орет – она так возомнила о себе, что забыла, кому обязана своим нынешним высоким положением. Анна, самовлюбленная даже в ярости, положив руку на живот, объясняет, что мнит о себе не зря и очень хорошо помнит, кому обязана своим положением.

– Анна, побойся Бога, подумай о семье! – Дядя никак не может успокоиться.

– Забудешь о вас! Слетелись, как мухи на мед. Ступить некуда, обязательно споткнешься о Говарда с просьбой об очередной милости.

– Я не прошу, – оборвал он. – Я требую.

– От меня? Вы говорите с королевой!

– Я говорю со своей племянницей, и если бы не я, ее бы давно изгнали за позорную связь с Генрихом Перси, – брызгал слюной дядюшка.

Она вскочила на ноги, готовая наброситься на него.

– Анна, уймись! – вмешалась я. – Дядя, нельзя ее расстраивать! Ребенок!

Он по‑прежнему жаждал крови, но сумел взять себя в руки.

– Конечно, ты права, – произнес с деланной вежливостью. – Сядь, Анна, и постарайся успокоиться.

Она рухнула на табурет, прошипела:

– Не смейте! Еще раз вспомните эту старую ложь, будь вы сто раз моим дядей, клянусь, отправитесь в ссылку.

– Я глава геральдической палаты, – процедил он сквозь зубы. – Я был одним из величайших людей в стране, когда ты под стол пешком ходила.

– А до битвы при Босуорте вашего отца заключили в Тауэр за измену. – В ее голосе зазвучало торжество. – Не забывайте, мы оба Говарды. Если вы против меня, то и я против вас. Одно мое слово – снова узнаете, как Тауэр выглядит изнутри.

– Скажи, попробуй, – произнес злобно дядя и вышел, даже не поклонившись.

Анна посмотрела ему вслед.

– Как же я его ненавижу, – прошептала она едва слышно. – Я его уничтожу.

– Не говори так, – поспешно возразила я. – Тебе нужна его помощь.

– Никто мне не нужен, – оборвала Анна. – Король всецело принадлежит мне. Он отдал мне свое сердце, свою любовь, я ношу его сына. Зачем мне чья‑то помощь?

До коронации они так и не помирились. Дядя Говард должен сопровождать Анну в Сити. Георг оказался прав – никто и никогда не видал коронации пышнее. Анна приказала уничтожить герб с гранатами на барке королевы, будто Екатерина была узурпатором, а не законной королевой. На его месте появились ее собственный герб и вензель – переплетенные инициалы, Анны и Генриха. Даже это оказалось поводом для насмешки – народ гоготал, притворяясь, что просто читает ГА‑ГА! Увы, это был смех над бедной Англией. Новый девиз Анны „самая счастливая“ звучал повсюду, даже Георг не выдержал, услышав эти слова впервые.

– Анна и счастливая? Она угомонится, только когда станет Царицей Небесной и затмит саму Деву Марию.

Барки плывут к Тауэру, реют флаги – золотые, белые, серебряные. Король ждет нас у большого шлюза. Барку удерживают на одном месте, пока Анна сходит на берег. Смотрю на нее почти как на чужую. Она встает со своего трона и скользящей походкой спускается по трапу. Прирожденная королева, да и только! Платье сияет золотом и серебром, на плечах – меховая пелерина. Ее никак нельзя принять за мою сестру, кажется – вообще не земная женщина. Посмотришь – величайшая королева, которая когда‑либо рождалась на свет.

Два дня мы провели в Тауэре, в первый вечер состоялся грандиозный пир, король, чтобы отпраздновать этот день, раздавал направо и налево награды. Восемнадцать человек стали кавалерами ордена Бани, еще дюжину король посвятил в рыцари, в том числе троих приближенных церемониймейстеров, среди них и моего мужа. Уильям разыскал меня, после того как король ударил его плашмя мечом по плечу и даровал поцелуй – знак вассальной верности нового рыцаря. Он повел меня танцевать, мы смешались с толпой придворных – никто не заметит, что сестра королевы танцует с церемониймейстером.

– Что скажете, миледи Стаффорд? – нежно говорит он. – Ваше честолюбие удовлетворено?

– Поднялся на первую ступеньку. Уверена, станешь знатнее Говардов.

– На самом деле я доволен. – Поглядывая на пару в центре круга, он переходит на шепот: – Я не хотел, чтобы брак принизил тебя.

– Будь ты крестьянином, все равно вышла бы за тебя!

– Любовь моя, помню, как ты расстраивалась из‑за нескольких блошиных укусов. Нет, ты не вышла бы за крестьянина.

Со смехом поворачиваюсь к нему и ловлю на себе яростный взгляд брата, стоящего в паре с Мадж Шелтон.

– Осторожно, Георг на нас смотрит.

– Лучше бы за собой смотрел!

– Что?

Наша очередь танцевать. Уильям выводит меня в круг, ведет – три шага туда, три шага сюда. Трудно избежать тесных объятий, трудно не смотреть друг на друга. Все время напоминаю себе – надо скрывать свои чувства. Уильям менее сдержан – просто пожирает меня глазами. Мы делаем круг, проходим под сводом рук. Я успокаиваюсь, только когда танец становится общим.

– Так что там с Георгом?

– Попал в плохую компанию.

Громко смеюсь:

– Он же Говард, друг короля. Кому же еще связываться с плохой компанией?

– Наверно, ничего особенного. – Уильям явно не хочет развивать тему.

Музыканты берут последний аккорд, я тащу Уильяма к стене.

– Теперь объясни толком, что ты имеешь в виду.

– Сэр Франциск Уэстон всегда рядом с ним. – Уильям вынужден говорить. – А у него плохая репутация.

Я настораживаюсь:

– Что ты слышал? Какие‑нибудь детские выходки?

– Больше, – коротко бросает Уильям.

– Что именно?

Уильям оглядывается по сторонам, явно мечтая избежать допроса.

– Говорят, они любовники.

Перевожу дыхание.

– Ты знала?

Молча киваю.

– Господи, Мария! – Уильям делает шаг прочь, возвращается. – Ты мне ничего не сказала? Твой родной брат погряз в грехе, а ты молчишь?

– Разумеется. Не хочу выставлять его на позор. Он мой брат, и, может быть, он еще изменится.

– Ты предана брату больше, чем мужу?

– Так же, – без промедления отвечаю я. – Уильям, он мой брат. Мы – тройка Болейн, мы нужны друг другу. Мы знаем десятки, сотни секретов друг друга. Наверно, я еще не до конца стала леди Стаффорд.

– Но твой брат! Содомский грех – это не шутки.

– Прежде всего он мой брат! – Беру его за руку, не обращая внимания на окружающих, тяну в сторону. – Георг содомит, Анна – шлюха, а возможно, и отравительница, да я и сама шлюха. Дядя – самый коварный друг, отец – приспособленец, мать, Бог ей судья, говорят, она спала с королем раньше нас обеих! Обо всем этом ты знал или мог догадаться. Теперь скажи, достаточно ли я хороша для тебя? Я пришла к тебе, когда ты был никем. Если ты хочешь преуспеть при этом дворе, знай – ты выпачкаешь руки или в крови, или в грязи. Я выучила это еще молоденькой девушкой, и годы обучения были нелегкими. Можешь начать учиться сейчас, коли есть охота.

Уильям только рот раскрыл, слушая мою страстную речь. Отступает на шаг, смотрит на меня во все глаза:

– Я совсем не хотел тебя огорчать.

– Он мой брат, она моя сестра. Ничего не поделаешь, это моя семья.

– Они могут стать нашими врагами, – предупреждает Уильям.

– Даже если будут смертельными врагами, все равно – это мой брат и моя сестра.

Помолчали.

– Друзья и враги одновременно?

– Все может быть, – говорю я. – Как карта ляжет.

Уильям кивает.

– Так что говорят? – Я начинаю успокаиваться. – Что ты слышал о Георге?

– Слава Богу, это не очень широко известно, но говорят – вокруг твоей сестры тайный двор ее ближайших друзей. Сэр Франциск, сэр Уильям Брертон, мужчины‑любовники. Игроки, отличные наездники, на любой риск готовы ради удовольствия пощекотать нервы, Георг – один из них. Встречаются, играют, флиртуют в ее покоях. Так что репутация Анны тоже под ударом.

Я смотрю через зал на брата. Он склонился к трону, на котором сидит Анна, что‑то шепчет ей на ухо. Вижу, как она с удовольствием слушает его шепот, его смешки.

– Такая жизнь святого развратит, не то что юношу.

– Он хотел стать солдатом, – говорю я грустно. – Крестоносцем, рыцарем с белым щитом, хотел сражаться против неверных.

Уильям качает головой:

– Мы, если сумеем, убережем малыша Генриха от этого.

– Моего сына?

– Нашего сына. Постараемся дать ему цель в жизни вместо праздности и погони за удовольствиями. А ты лучше предупреди брата и сестру – о них уже судачат, особенно о Георге.

На следующий день Анна вступает в Сити. Я помогла ей облачиться в белое платье с пелериной, белую горностаевую мантию. На голове – золотой обруч, волосы под золотистой вуалью свободно падают на плечи. Въезжает в Лондон в паланкине, его несут два белых пони, а пэры из привилегированных портовых городов держат над ее головой золотой полог. Придворные в лучших нарядах следуют за ней пешком. Триумфальные арки, фонтаны, бьющие вином, верноподданнические стихи на каждой остановке, тем не менее процессия тянется по городу в полной тишине.

Молчание народа становится угрожающим. Мы движемся по узким улочкам к собору. Мадж Шелтон идет рядом со мной за паланкином.

– Господи, какой ужас, – бормочет она.

Город мрачен. Тысячи людей вышли на улицы, но они не машут флагами, не благословляют Анну, не выкрикивают ее имя. Они с жадным любопытством смотрят на женщину, свершившую такие перемены в Англии, в короле, перекроившую в конце концов королевскую мантию на свой лад.

Вступление в Лондон оказалось безрадостным, да и коронация, торжество в давящей тишине, не лучше. Анна в малиновом бархатном платье, отделанном мягчайшим, белейшим горностаевым мехом, в пурпурной мантии, мрачна как грозовая туча.

– Разве ты не счастлива, Анна? – спрашиваю, поправляя шлейф ее платья.

Улыбка Анны больше похожа на гримасу.

– Я – самая счастливая, – роняет она с горечью, цитируя свой же девиз. – Самая счастливая, разве не так? Достигла всего, чего желала, хотя никто в это не верил. Но я верила в себя, и вот – я королева, жена короля Англии, я сбросила с трона Екатерину, заняла ее место, я – счастливейшая женщина на свете.

– И он тебя любит, – подхватываю я, памятуя о том, как переменилась моя жизнь из‑за любви хорошего человека.

Анна пожимает плечами.

– Да, конечно, – равнодушно говорит она и поглаживает живот. – Если бы только знать, что будет мальчик. Ах, если бы во время коронации принц уже лежал в колыбели.

Я неловко глажу сестру по плечу. С тех пор как мы перестали делить постель, нам нечасто случается прикоснуться друг к другу. У нее куча камеристок, я больше не расчесываю ей волосы, не шнурую платье. Она по‑прежнему близка с Георгом, а от меня все больше отдаляется. Она украла моего сына, теперь нас разделяет глубокая невысказанная обида. Но странно – я чувствую, она вверяет мне свою слабость. Королевское достоинство сползает с нее как глазурь со статуэтки.

– Не так долго осталось ждать, – нежно говорю я.

– Три месяца.

В дверь постучали, вошла Джейн Паркер, лицо горит от возбуждения.

– Вас ждут! – выпалила она, задыхаясь. – Пора! Готовы?

– Вы что‑то сказали? – холодно переспрашивает Анна.

В одно мгновение моя сестра прячется за маской истинной королевы. Джейн делает реверанс.

– Прошу прощения, ваше величество. Я хотела сказать, ваше величество уже ждут.

– Я готова.

Анна поднимается на ноги. Придворные входят в комнату, дамы берутся за длинный шлейф, я поправляю ей прическу, чтобы длинные темные волосы красиво лежали на плечах.

На мою сестру, девчонку из семьи Болейн, сейчас возложат корону королевы Англии.

Ночь после коронации я провела с Уильямом, в своей спальне в Тауэре. Я делила комнату с Мадж Шелтон, но она шепнула, что не вернется до утра. Мы с мужем улизнули, не дожидаясь конца праздника, заперли дверь, подбросили дров в камин, разделись и не торопясь предались любви. Среди ночи проснулись, обнялись и снова задремали, а в пять часов, когда уже начинало светать, проснулись счастливые, опустошенные и страшно голодные.

– Пойдем, – сказал мне Уильям. – Надо найти что‑нибудь поесть.

Мы оделись, я взяла накидку с капюшоном, чтобы скрыть лицо, и выскользнули из спящего Тауэра на лондонские улицы. Казалось, половина жителей города валяется пьяная в канавах, ведь повсюду било из фонтанов даровое вино – отметить триумф Анны. Переступая через лежащие тела, мы отправились вверх по холму к францисканскому монастырю.

Идем рука об руку, не беспокоясь, что нас увидят – весь город пьян. Уильям привел меня к лавке пекаря, посмотрел наверх – идет ли дым из кривой трубы.

– Пахнет хлебом! – объявила я, втянув носом воздух, и сама удивилась, что такая голодная.

– Постучусь, пожалуй. – Уильям стукнул молоточком в боковую дверь.

Послышался приглушенный шум, дверь резко распахнулась, на пороге мужчина, красное лицо припорошено мукой.

– Могу я купить хлеба? – спросил Уильям. – И позавтракать?

Пекарь только моргал – на улице уже совсем светло.

– А деньги у вас есть? – угрюмо осведомился он. – Бог свидетель, у меня у самого ничего не осталось.

Уильям потянул меня в пекарню. Внутри тепло, пахнет упоительно. Все запорошено мукой, даже стол и табуреты. Уильям обтер сиденье своим плащом и усадил меня.

– Немного хлеба, – попросил он. – Две кружки эля. Фрукты для дамы, если найдутся. Сварите пару яиц, может быть, еще чуть‑чуть ветчины или сыра – словом, чего‑нибудь вкусненького.

– Я только что посадил в печь первую порцию хлеба, – проворчал пекарь. – Сам еще не завтракал. Где уж бегать за ветчиной для господ.

Блеснула, звякнула серебряная монета, и мигом все изменилось.

– У меня в кладовой найдется превосходная ветчина и кусок сыра, только что из деревни, мой кузен сам делал. Сейчас встанет жена и нальет вам по кружечке эля. Она отлично варит пиво, вкусней во всем Лондоне не найти.

– Благодарю вас, – вежливо ответил Уильям и подмигнул мне. Уселся рядом, рука удобно покоится у меня на талии.

– Только что поженились? – спросил пекарь, вынимая хлеб из печи.

– Да, – ответила я.

– Совет да любовь, – произнес он с сомнением, выкладывая хлеб на деревянный прилавок.

– Аминь! – спокойно сказал Уильям. Притянул меня к себе, поцеловал в губы, шепнул на ухо: – Я буду любить тебя вечно.

Уильям проводил меня до калитки, ведущей в Тауэр, сам он собирался нанять лодочника и спуститься по реке через шлюзовые ворота. Мадж Шелтон уже успела вернуться, но была так поглощена своими делами – она поспешно переодевалась и причесывалась, что даже не спросила, куда я так рано выходила. По‑видимому, добрая половина двора проснулась сегодня утром в чужих постелях. Успех Анны, возлюбленной, ставшей женой, вскружил голову каждой незамужней девчонке в королевстве.

Я ополоснула руки и лицо, сменила платье, чтобы идти с Анной и остальными дамами к заутрене. В первый день после коронации Анна оделась роскошно – темное платье и чепец расшиты драгоценными камнями, длинная нитка жемчуга дважды обвивает шею, как всегда, золотая подвеска с буквой „Б“ – Болейн, в руках – молитвенник в золотом переплете. Кивнула мне, я присела в глубоком реверансе. Следую за подолом ее платья, будто это большая честь для меня.

После мессы и завтрака с королем Анна занялась преобразованием своего двора. Многие из слуг королевы Екатерины без труда перенесли свою преданность на Анну. Как и все мы, следуют за восходящей звездой, а не за потерпевшей неудачу королевой. Я заметила в списке имя Сеймур.

– Собираешься сделать эту девчонку Сеймур придворной дамой? – полюбопытствовала я.

– Которую? – лениво поинтересовался Георг, придвигая к себе список. – Агнесса, говорят, известная шлюха.

– Джейн, – ответила Анна. – У меня будут тетя Елизавета и кузина Мария. Достаточно Говардов, чтобы перевесить влияние одной‑единственной Сеймур.

– Кто просил за нее? – осведомился Георг.

– Все непрерывно просят, – устало ответила Анна. – Думаю, одна‑две дамы из других семей будут кстати, не могут же Говарды получить все.

– А почему бы и нет? – рассмеялся Георг.

Анна отодвинула свой стул от стола, положила руку на живот, тяжело вздохнула.

– Устала? – встревожился Георг.

– Живот схватило. – Она взглянула на меня. – Это не страшно? Короткие приступы боли. Это не имеет значения?

– Помню сильные боли с Екатериной, а роды были легкие и в срок.

– Ты хочешь сказать, будет девочка? – забеспокоился Георг.

Как же они похожи! Длинные болейновские носы, вытянутые лица, горящие глаза. Те же черты я всю жизнь вижу в зеркале, только теперь у меня исчезло это алчное выражение лица.

– Успокойся, Георг. Почему бы ей не родить сыночка? А вот волноваться действительно вредно.

– С тем же успехом ты можешь сказать, что дышать вредно, – огрызнулась Анна. – Легко ли носить в животе все будущее Англии. Помнишь, у королевы выкидыш за выкидышем случался.

– Потому что она не была королю настоящей женой, – успокоил Георг. – Их брак не был законным. А тебе Бог пошлет сына.

Она вытянула руки, Георг крепко сжал их. Смотрю на брата с сестрой и понимаю – отчаянного честолюбия не убавилось, столько же, не меньше, чем когда они были детьми мелкого дворянина в самом начале карьеры. Слава Богу, мне уже это безразлично.

Помолчала минуту, потом решилась:

– Георг, я слышала сплетни, которые не делают тебе чести.

Он ответил веселой, озорной улыбкой.

– Это серьезно.

– От кого ты слышала?

– При дворе ходят слухи, что сэр Франциск Уэстон связался с плохой компанией и ты вместе с ним.

Он быстро взглянул на Анну – что она знает? Сестра с интересом ждет продолжения. Совершенно ясно, она ничего не подозревает.

– Сэр Франциск – верный друг.

– Королева говорит! – Георг явно хочет свести разговор к шутке.

– Она и половины не знает, в отличие от тебя.

Анна встревожилась:

– Я должна быть безупречна. А то у кого‑нибудь будет повод нашептывать королю про меня гадости.

Георг погладил ее по руке:

– Тебе не о чем беспокоиться. Парочка ночных кутежей, где все слишком много выпили, шлюхи, карточные проигрыши. Клянусь, я тебя не опозорю.

– Есть кое‑что еще, – рубанула я напрямик. – Говорят, сэр Франциск – любовник Георга.

Ее глаза расширились от ужаса.

– Георг, нет!

– Конечно нет. – Он нежно сжал ее руку.

Анна повернулась ко мне, взгляд – ледяной.

– Не смей больше являться ко мне со своими грязными историями. Ты хуже Джейн Паркер.

– Остерегись, – предупредила я брата. – Любая грязь, брошенная в тебя, заденет нас всех.

– Да нет никакой грязи!

Отвечает мне, а глаз не сводит с Анны.

– Ты уверен? – спрашивает она.

– Ничего нет! – повторяет Георг.

Мы оставили ее отдыхать и отправились на поиски короля и остальных придворных – они метали кольца в цель.

– Кто тебе сказал? – спросил брат.

– Уильям, – не стала скрывать я. – Он не хотел разносить сплетни, просто знал: я беспокоюсь о тебе.

Георг беспечно рассмеялся, но в голосе напряжение.

– Я люблю Франциска, – признался он. – Это самый замечательный человек на свете. Еще не родился мужчина отважнее, нежнее, достойнее. Я жажду его, и тут ничего не поделаешь.

– Ты любишь его как женщину? – спросила смущенно.

– Как мужчину, – поправил меня брат. – Гораздо более пылко, чем можно любить женщину.

– Георг, это смертный грех, твое сердце будет разбито. Это гибельный путь. А если дядя узнает…

– Если узнают, мне конец.

– Брось его!

Брат повернулся ко мне с кривой улыбкой:

– Можешь бросить Уильяма Стаффорда?

– Это совсем другое дело! Ничего общего. Уильям любит меня честно и искренне, и я люблю его. А это…

– Ты тоже не без греха, просто тебе повезло, – горько уронил брат. – Какое счастье – любить того, кто может ответить на твою любовь. А я просто люблю, люблю, люблю. Остается только ждать, пока моя страсть перегорит.

– Думаешь, перегорит?

– Непременно. Все, чего добиваюсь, вскоре обращается в пепел. Почему на этот раз должно быть по‑иному?

– Ох, Георг! – Я положила ладонь на его руку. – Бедный мой братик.

Опять этот голодный болейновский взгляд.

– Тебя ждет гибель.

– Может, и так, – ответил он беспечно. – Но Анна спасет меня. Анна и мой племянник – будущий король.

Date: 2015-09-17; view: 274; Нарушение авторских прав