Башня шутов 29 page

– Я знаю, во всем виновата мазь… – Она прильнула к нему. – Летная мазь так их распаляет. Но ты не смотри на них. Я обижусь, если ты будешь глядеть.

– Николетта… – Он сжал ее руку. – Катажина…

– Хочу быть Николеттой, – тут же прервала она. – Но тебя… Тебя я хотела бы все же называть Рейнмаром. Когда я тебя узнала, ты был, не возражай, влюбленным Алькасином. Однако влюбленным не в меня. Пожалуйста, помолчи. Слова не нужны.

Пламя недалекого костра взвилось вверх, фейерверком взлетела пыль искр. Танцующие вокруг костра радостно закричали.

– Разгулялись, – проворчал он. – И не обратят внимания, если мы сбежим. А бежать, пожалуй, самое время…

Она повернулась к нему лицом, отблески огня заиграли у нее на щеках.

– Куда ты так спешишь?

Прежде чем он пришел в себя от изумления, он услышал, что кто‑то приближается.

– Сестра и конфратр.

Перед ними стояла рыжеволосая, держа за руку юную прорицательницу с лисьим лицом.

– У нас к вам дело.

– Слушаю?

– Элизка, вот эта, – хохотнула рыжеволосая, – наконец решила стать женщиной. Я втолковываю ей, что безразлично, с кем. В охотниках недостатка нет. Но она уперлась, что твоя коза. Короче: только он, и все тут. То есть ты, Толедо.

Вещунья опустила обведенные темными кругами глаза. Рейневан смущенно сглотнул.

– Она, – продолжала bona femina, – не решается спросить сама. Да еще и немного побаивается, сестра, что ты ей глаза выцарапаешь. А поскольку ночь коротка и жаль терять на беготню по кустам время, я спрошу напрямик: как у вас? Ты его jojoza? Он твой bachelar? Он свободен, или ты заявляешь на него права?

– Он мой, – кратко и не колеблясь ответила Николетта, приведя Рейневана в полное замешательство.

– Дело ясно, – кивнула рыжеволосая. – Ну что ж, Элизка, коли нет того, который тебя любит… Пошли поищем кого‑нибудь другого. Бывайте! Веселитесь!

– Это все мазь. – Николетта стиснула ему руку, а голос у нее был такой, что он даже вздрогнул. – Всему виной мазь. Ты меня простишь?

– А может, – не дала она ему остыть, – тебе ее хотелось? Немного‑то хотелось, да? Ведь мазь действует на тебя так же, как… Знаю, что действует. А я помешала, влезла не в свое дело. Я не хотела, чтобы ты достался ей. Из‑за самой обычной зависти. Лишила тебя кое‑чего, ничего не предложив взамен, совсем как собака на сене.

– Николетта…

– Присядем здесь, – прервала она, указав на небольшой грот в склоне горы. – До сих пор я не жаловалась, но от всех здешних увеселений я едва держусь на ногах.

Присели.

– Господи, – проговорила Николетта, – сколько впечатлений… Подумать только, что тогда, после той гонки над Стобравой, когда я рассказывала обо всем подружкам, ни одна мне не поверила. Ни Эльбета, ни Анка, ни Каська – никто не хотел верить. А теперь? Когда я расскажу о похищении, о полете? О шабаше волшебников? Пожалуй… Она кашлянула.

– Пожалуй, я вообще ничего им не скажу.

– Правильно сделаешь, – кивнул он. – Не говоря уж о невероятных приключениях, моя особа в твоем повествовании выглядела бы не лучшим образом. Правда? От смешного до ужасного… И криминала. Из шута я превратился в разбойника…

– Но ведь не по своей воле, – тут же прервала она. – И не в результате собственных действий. Кто может об этом знать лучше меня? Ведь твоих друзей в Зембицах выследила я. И сказала им, что тебя везут в Столец. Догадываюсь, что было потом, и знаю – все из‑за меня.

– Все не так просто.

Они некоторое время сидели молча, глядя на костры и танцующие вокруг них фигуры, заслушивавшись пением…

– Рейнмар?

– Слушаю.

– Что значит – Толедо? Почему они тебя так называют?

– В Толедо, в Кастилии, – пояснил он, – находится знаменитая академия магов. Принято, во всяком случае, в некоторых кругах, так называть тех, кто искусство чернокнижества познавал в училищах в отличие от тех, у кого магические способности врожденные, а знания передаются из поколения в поколение.

– А ты изучал?

– В Праге. Но, в общем, недолго и поверхностно.

– Этого было достаточно. – Она вначале робко коснулась его руки, потом сжала ее смелее. – Видимо, ты был усерден в учебе. Я не успела тебя поблагодарить. Своей смелостью, которой я восхищаюсь, и способностями ты спас меня, уберег… от несчастья. До того я только сочувствовала тебе, была увлечена твоей историей совсем как в повествованиях Кретьена де Труа или Гартмана фон Ауэ. Сейчас я восхищаюсь тобой. Ты храбрый и умный, мой Поднебесный Рыцарь Летающей Дубовой Скамьи. Я хочу, чтобы ты был моим рыцарем, моим магическим Толедо. Моим, и только моим. Именно поэтому, из‑за алчной и самолюбивой зависти, я не захотела отдать тебя той девушке, не хотела уступать тебя ей даже на минутку.

– Ты, – воскликнул он, смешавшись, – гораздо чаще спасала меня. Я – твой должник. И я тоже не поблагодарил. Во всяком случае, не так, как следует. А я поклялся себе, что, как только встречу тебя, тут же паду к твоим ногам…

– Поблагодари, – прижалась она к нему, – как следует. Упади к моим ногам. Мне снилось, что ты падаешь к моим ногам.

– Николетта…

– Не так. Иначе.

Она встала. От костров доносился смех и громкое пение.

Veni, veni, venias,

ne me mori, ne me mori facias!

Hyrca! Hyrca!

Nazaza!

Trillirivos Trillirivos! Trillirivos!

Она начала раздеваться, медленно, не спеша, не опуская глаз, горящих в темноте. Расстегнула усеянный серебряными бляшками пояс. Сняла разрезанную по бокам cotehardie, стянула шерстяную тясношку, под которой была только тонюсенькая белая chemise. Тут слегка задержалась. Знак был вполне ясным. Он медленно приблизился, нежно коснулся ее.

Chemise была сшита из фламандской ткани, названной по имени ее изобретателя Батисты из Камбрэ. Изобретение мсье Батисты очень сильно повлияло на развитие текстильного промысла. И секса.

Pulchra tibi facies

Oculorum acies

Capiliorum series

О guam clara species!

Nazaza!

Он осторожно помог ей, еще осторожней и еще нежней преодолевая инстинктивное сопротивление, тихий инстинктивный страх.

Как только изобретение мсье Баптисты оказалось на земле, на других тряпочках, он вздохнул, но Николетта не позволила ему долго любоваться открывшейся картиной. Она крепко прижалась к нему, охватив руками и ища губами его губы. Он послушался. А тому, в чем было отказано его глазам, приказал наслаждаться прикосновением, отдавая им дань дрожащими пальцами и ладонями.

И Рейневан пал. Пал к ее ногам. Воздавал почести. Как Персеваль перед Граалем.

Rosa rubicundior

Lilio candidior,

Omnibus formosior

Semper, semper in te glorior!

Она тоже опустилась на колени, крепко обняла его.

– Прости, – шепнула, – нет опыта.

Nazaza! Nazaza! Nazaza!

Отсутствие опыта не помешало им. Нисколько. Голоса и смех танцующих немного удалились, попритихли, а в любовниках утихла страсть. Руки Николетты слегка дрожали, он чувствовал также, как дрожат охватывающие его бедра. Видел, как дрожат ее опущенные веки и прикушенная нижняя губа.

Когда она наконец разрешила, он приподнялся. И любовался ею. Овал лица – как у Кэмпина, шея – как у Мадонн Парлера. А ниже – скромная, смущенная nuditas virtualis[406]– маленькие кругленькие грудки с потвердевшими от желания сосками. Тонкая талия, узкие бедра. Плоский живот. Стыдливо сведенные бедра, полные, прекрасные, достойные самых изысканных комплиментов. От комплиментов, кстати, и восхвалений у Рейневана аж кипело в голове. Ведь он был эрудитом, трувером, любовником, равным – в собственном понимании – Тристану, Ланселоту, Паоло де Римини, Гвилельму де Кабестэну по меньшей мере.

Он мог – и хотел – сказать ей, что она lilio candidjor, белее, чем лилия и omnibus formosior, прекраснейшая из прекрасных. Мог – и хотел ей сказать, что она ferma pulcherrima Dido, deas supereminet omnis, la regina savoroza, Izeult la blomda, Beatrice, Blanziflor, Helena, Venus generosa, herzeliebez vroweln lieta come bella, la regina del cielo.[407]Все это он мог – и хотел ей сказать. И был не в силах заставить себя протиснуть эти слова сквозь перехваченную спазмой гортань.

Она это видела. Знала. Да и как можно было не увидеть и не понять? Ведь только в глазах ошеломленного счастьем Рейневана она была девочкой, девушкой, дрожащей, прижимающейся, закрывающей глаза и прикусывающей нижнюю губу в болезненном экстазе. Для каждого умудренного опытом мужчины – окажись такой поблизости – все было бы предельно ясно: это не робкая и неопытная девчонка, это богиня, гордо и даже высокомерно принимающая положенное ей почитание. А богини знают все и все замечают.

И не ждут почестей в виде слов.

Она притянула его на себя. Повторился ритуал. Извечный обряд.

Nazaza! Nazazaz! Nazaza!

Trillirivosl

Тогда, на поляне, слова домины дошли до него не во всей их глубине, ее голос, который был словно ветер с гор, терялся в гуле толпы, тонул в криках, пении, музыке, гудении костра. Теперь, в мягком безумии любви, ее слова возвращались более звучными, более четкими. Пронизывающими. Он слышал их сквозь шум крови в ушах. Но понимал ли до конца?

«Аз есьм красота зеленой Земли… Аз есьм Лилит, аз есьм первая из первых, аз есьм Астарта, Кибела, Геката, аз есьм Ригатона, Эпона, Рианнон, Ночная Кобыла, любовница вихря. Ибо я – нетронутая дева и я – горящая от желания любимица богов и демонов. И истинно говорю вам: как была я с вами от начала начал, так и найдете вы меня у края их».

– Прости меня, – сказал он, глядя на ее спину, – за то, что случилось. Я не должен был… Извини…

– Не поняла? – повернулась она к нему лицом. – За что я должна тебя простить?

– За то, что случилось. Я был неразумен. Я забылся. Я вел себя неверно.

– Следует ли понимать это так, – прервала она, – что ты сожалеешь? Ты это хотел сказать?

– Да… нет! Нет, не это… Но надо было… Надо было сдержаться… Я должен быть рассудительнее…

– Значит, все‑таки сожалеешь, – снова прервала она. – Коришь себя, чувствуешь свою вину. Сожалеешь о том, что случилось. Короче говоря, многое бы дал, чтобы все это не произошло. Чтобы я снова стала…

– Послушай…

– А я… – Она не хотела слушать. – Я, подумать только… Я готова была идти с тобой. Сейчас, сразу, такая, какая есть. Туда, куда идешь ты. На край света. Только бы с тобой.

– Господин Биберштайн… – пробормотал он, опуская глаза. – Твой отец…

– Ясно, – опять прервала она. – Мой отец. Вышлет погоню. А две погони подряд для тебя, пожалуй, чересчур.

– Николетта… Ты не поняла меня.

– Ошибаешься. Поняла.

– Николетта…

– Помолчи. Ничего не говори. Усни. Спи.

Она коснулась рукой его губ таким движением, что оно было почти незаметным. Он вздрогнул. И неведомо как оказался на холодной стороне горы. Ему казалось, что он уснул лишь на мгновение. И однако, когда проснулся, ее рядом не было.

– Конечно, – сказал альп. – Конечно же, я ее понимаю. Но, увы, не видел.

Сопровождающая альпа гамадриада приподнялась на цыпочки, что‑то шепнула ему на ухо и тут же спряталась у него за плечом.

– Она немного робка, – пояснил альп, поглаживая ее жесткие волосы. – Но может помочь. Пойдем с нами.

Они молча начали спускаться. Альп мурлыкал себе под нос. Гамдариада пахла смолой и мокрой тополиной корой. Ночь Мабон близилась к концу. Занимался рассвет, тяжелый и мутный от тумана.

В немногочисленной уже группе оставшихся на Гороховой горе участников шабаша они отыскали существо женского пола. То, что с фосфоресцирующими глазами и зеленой, пахнущей айвой кожей.

– Верно, – кивнула Айва, когда ее спросили. – Я видела девушку. Она с группой женщин спускалась в сторону Франкенштейна. Некоторое время тому назад.

– Подожди, – схватил Рейневана за руку альп. – Не спеши! И не туда. С этой стороны гору окружает Будзовский лес, ты заплутаешь в нем как дважды два четыре. Мы проведем тебя. Впрочем, нам тоже в ту сторону. У нас там дело.

– Я иду с вами, – сказала Айва. – Покажу, куда пошла девушка.

– Благодарю, – сказал Рейневан. – Я вам очень обязан. Мы ведь не знакомы… А вы помогаете мне…

– Мы привыкли помогать друг другу. – Айва повернулась, пронзила его фосфоресцирующим взглядом. – Вы были хорошей парой… К тому же нас уже так мало осталось. Если мы не станем помогать друг другу, то погибнем окончательно.

– Благодарю.

– А я, – процедила Айва, – вовсе не тебя имела в виду.

Они спустились в яр, русло высохшего ручья, обросшего вербами. Из тумана впереди послышалась тихая ругань. И тут же они увидели женщину, сидящую на обомшелом камне и вытряхивающую камушки из башмаков. Рейневан узнал ее сразу. Это была пухленькая и все еще слегка испачканная мукой мельничиха, очередная участница дебатов за бочонком сидра.

– Девчонка? – спросила она и задумалась. – Светловолосая? Аааа, та, из благородных, что была с тобой, Толедо? Видела я ее, а как же. Туда шла. К Франкенштейну. В группе их было несколько. Какое‑то время тому назад.

– Они шли туда?

– Сейчас, сейчас, погодите. Я пойду с вами.

– У тебя там дело?

– Нет, я там живу.

Мельничиха была, мягко говоря, не в лучшей форме. Она шла неуверенно, икая, ворча и еле волоча ноги. То и дело останавливалась, чтобы поправить одежду. Непонятно как она все время набирала в башмаки щебенку, приходилось садиться и вытряхивать ее – а делала она это нервирующе медленно. На третий раз Рейневан уже готов был взять бабу на спину и нести, лишь бы идти быстрее.

– А может, как‑нибудь побыстрее, кумушка? – сладко спросил альп.

– Сам ты кумушка, – огрызнулась мельничиха. – Сейчас я приду в себя… Моментик…

Она замерла с башмаком в руке. Подняла голову. Прислушалась.

– Что такое? – спросила Айва. – Что…

– Тише, – поднял руку альп. – Я что‑то слышу. Что‑то… Что‑то приближается.

Земля неожиданно задрожала, загудела. Из тумана вырвались кони, целый табун, вокруг них вдруг закишело от бьющих и раздирающих почву копыт, от развевающихся грив и хвостов, ощеренных морд, покрытых пеной, от диких глаз. Они едва успели отпрыгнуть за камни. Кони пронеслись сумасшедшим галопом и скрылись так же внезапно, как и появились. Только земля продолжала дрожать под ударами копыт.

Не успели они остыть, как из тумана возник очередной конь. Но в отличие от предыдущих на этом сидел наездник. Наездник в саладе – в полных пластинчатых латах, в черном плаще. Плащ, развевающийся за спиной, походил на крылья привидения.

Adsumus! Adsuuumus!

Рыцарь натянул поводья, конь поднялся на дыбы, принялся месить воздух передними копытами, заржал. А рыцарь выхватил меч и кинулся на них.

Айва тонко вскрикнула и прежде, чем крик прозвучал, рассыпалась – да, это соответствующее слово, – рассыпалась на миллионы ночных бабочек, тучей разлетевшихся в воздухе и исчезнувших. Гамадриада беззвучно вросла в землю, мгновенно потончала, покрылась корой и листьями. У мельничихи и альпа столь ловких трюков в запасе, видать, не нашлось, поэтому они просто кинулись бежать. Рейневан, разумеется, тут же последовал их примеру. И даже опередил их. «И здесь меня нашли, – лихорадочно думал он. – Даже здесь меня достали».

Adsumus!

Черный рыцарь на лету хлестнул мечом превратившуюся в дерево гамадриаду, деревце издало страшный крик, прыснуло соком. Мельничиха оглянулась. На собственную погибель. Рыцарь повалил ее конем, рубанул, свесившись с седла, рубанул так, что острие аж заскрипело на кости черепа. Чародейка упала, крутясь и извиваясь в сухой траве.

Альп и Рейневан мчались что было сил, но уйти от галопирующего коня шансов у них не было. Рыцарь быстро нагнал их. Они разделились, альп рванул направо, Рейневан налево. Рыцарь галопом понесся за альпом. Через минуту из тумана долетел крик, свидетельствующий о том, что альпу не дано было дождаться перемен и чешских гуситов.

Рейневан бежал сломя голову, тяжело дыша и не оглядываясь. Туман глушил звуки, но гул копыт и ржание коня он все время слышал за собой – или ему казалось, что слышал. Топот копыт и храп коня он вдруг услышал совсем рядом. Остановился, помертвел от ужаса, но прежде чем успел что‑либо предпринять, из тумана вынырнула серая в яблоках кобыла, несущая в седле невысокую плотную женщину в мужском вамсе. Увидев его, женщина резко остановила кобылу и отбросила со лба развевающуюся в беспорядке гриву светлых волос.

– Госпожа Дзержка… – только и смог выговорить он. – Дзержка де Вирсинг…

– Родственник? – Торговка лошадьми казалась не менее изумленной. – Здесь? Ты? Зараза, не стой! Давай руку, прыгай мне за спину!

Он схватил протянутую руку. Но было уже поздно.

Adsuuuumus!

Дзержка соскочила с лошади с поразительной при ее комплекции грацией и ловкостью, так же проворно сорвала со спины арбалет и кинула его Рейневану, а сама схватила другой, прикрепленный к седлу.

– В коня! – рявкнула она, кидая ему болты и инструмент для натягивания, так называемую «козью ножку». – Целься в коня!

Черный рыцарь с поднятым мечом и развевающимся плащом мчался на них таким яростным галопом, что в воздух летели куски вырываемого дерна. Руки Рейневана дрожали, крюки «козьей ножки» никак не хотели зацепить тетиву и шипы на ложе арбалета. Он отчаянно выругался, это помогло, крюки и шипы сработали, тетива ухватила орех.[408]Дрожащей рукой он наложил болт.

– Стреляй!

Он выстрелил и промахнулся, потому что вопреки приказу метился не в коня, а в наездника. Он видел, как острие болта выбило искры, отеревшись о стальной нарукавник. Дзержка громко и грубо выругалась, сдула волосы с глаз, прицелилась, нажала спуск. Болт угодил коню в грудь и ушел в нее целиком. Конь пронзительно завизжал, захрапел, рухнул на колени. Черный рыцарь свалился с седла, покатился, теряя шлем и упустив меч. И тут же начал подниматься.

Дзержка выругалась опять, теперь руки дрожали у обоих, у обоих «козьи ножки» раз за разом соскальзывали с зацепов, болты вываливались из ровиков на ложе. А черный рыцарь встал, отстегнул от седла огромный моргенштерн, направился к ним раскачивающейся походкой. Видя его лицо, Рейневан сдержал крик, прижав рот к ложу арбалета. Лицо рыцаря было белым, прямо‑таки серебристым, как у прокаженного. Подведенные красно‑синей тенью глаза глядели дико и бессмысленно, из слюнявых, покрытых пеной губ сверкали зубы.

Adsuuuumus!

Щелкнули тетивы, свистнули болты. Оба попали, пробив латы с громким звоном, оба вошли по летки – один через подбородник, второй через нагрудник. Рыцарь покачнулся, но удержался на ногах и, к изумлению Рейневана, вновь двинулся на них, невразумительно вереща, отплевываясь текущей изо рта кровью и размахивая моргенштерном. Дзержка выругалась, отпрыгнула, тщетно пытаясь подготовить арбалет, понимая, что не успеет, увернулась от удара, споткнулась, упала, видя летящий на нее шипасный шар, закрыла голову и лицо руками.

Рейневан крикнул и тем спас ей жизнь. Рыцарь повернулся к нему, а Рейневан выстрелил вблизи, целясь в живот. Болт и на этот раз вошел по самые летки, с сухим треском продырявив пластинчатое прикрытие. Сила удара была такой, что острие должно было войти глубоко во внутренности, и все же рыцарь не упал и на этот раз, покачнулся, но удержал равновесие и быстро двинулся на Рейневана, рыча и поднимая моргенштерн для удара. Рейневан пятился, пытаясь зацепить «козьей ножкой» тетиву. Зацепил, натянул. И только тогда сообразил, что у него нет болта. Он задел каблуком за кочку, свалился на землю, с ужасом глядя на приближающуюся смерть – бледную, как лепра, дикоглазую, извергающую изо рта пену и кровь. Он заслонился арбалетом, который держал обеими руками.

Adsumus! Adsum…

Все еще полулежа‑полусидя Дзержка де Вирсинг нажала спуск арбалета и вогнала болт рыцарю прямо в затылок. Рыцарь выпустил моргенштерн, бестолково замахал рукам и рухнул, как колода, так что вполне ощутимо задрожала земля. Упал он в полушаге от Рейневана. Получив в мозг железное острие и несколько дюймов ясеневого дерева, он все еще, о диво, не был совершенно мертв. Довольно долго хрипел, дергался и рвал ногами дерн. Наконец замер.

Дзержка некоторое время стояла на коленях, опираясь на прямые руки. Потом ее бурно вырвало. Затем она поднялась. Зарядила арбалет. Наложила болт. Подошла к хрипящему коню рыцаря, прицелилась. Щелкнула тетива, голова животного бессильно ударилась о землю, задние ноги спазматически дернулись.

– Я люблю лошадей, – сказала она, глядя Рейневану в глаза. – Но на этом свете, чтобы выжить, приходится порой пожертвовать тем, что любишь. Запомни это, родственник. И в другой раз целься в то, во что тебе велят.

Он кивнул. Встал.

– Ты спас мне жизнь. И отомстил за брата. В определенной степени.

– Это они… Наездники… убили Петерлина?

– Они. Ты не знал? Но сейчас не время болтать, родственник. Надо убираться отсюда, пока нас не застукала его братия…

– Они искали меня даже здесь…

– Не тебя, – спокойно ответила Дзержка. – Меня. Они поджидали меня в засаде сразу за Бардо, около Потворова. Разогнали табун, раздолбали эскорт, четырнадцать трупов лежат там на тракте. Я была бы среди них, если бы не… Мы слишком много болтаем!

Она сунула пальцы в рот, свистнула. Через минуту по земле задуднили копыта, из тумана возникла бегущая рысью серая в яблоках кобыла. Дзержка запрыгнула в седло, в очередной раз удивив Рейневана ловкостью и кошачьей грацией движений.

– Чего стоишь?

Он схватил ее руку, запрыгнул ей за спину на круп лошади. Лошадь захрапела и задробила копытами, выкручивая голову, попятилась от трупа.

– Кто это был?

– Демон, – ответила Дзержка, смахивая со лба непослушные волосы. – Один из тех, что кружит во тьме. Интересно только, курва, кто на меня донес…

– Хашш'ашин.

– Что?

– Хашш'ашин, – повторил он. – Рыцарь был под воздействием дурманящего арабского травянистого вещества, называемого haszsz'isz. Ты не слышала о Старце с Гор? Об ассасинах из крепости Аламут? В Хорасане в Персии?

– Дьявол с ним, с твоим Хорасаном, – обернулась она. – И с твоей Персией. Мы, если до тебя еще не дошло, находимся в Силезии, у подножия Гороховой горы, в миле от Франкенштейна. Но до тебя, видится мне, многое может не доходить. Ты спускаешься со склонов Гороховой на рассвете после осеннего равноденствия. И дьяволы знают, под воздействием какой арабской дряни. Но то, что нам грозит смерть, ты понимать должен. Так что замолчи и держись, потому что я буду ехать быстро.

Дзержка де Вирсинг преувеличивала – у страха, как известно, глаза велики. На дороге и на заросших сорняками обочинах лежало всего восемь трупов, из которых пять при жизни входили в вооруженный эскорт, защищавшийся до конца. Почти половина из четырнадцати человек охраны уцелела, спасшись бегством в ближний лес. Из них вернулся только один – конюх, который, будучи в годах, далеко не убежал. И которого теперь, когда солнце уже поднялось выше, обнаружили в зарослях рыцари, ехавшие по тракту из Франкенштейна.

Рыцари – кавалькада, считая с оруженосцами и слугами двадцать один человек, – ехали по‑военному, в полных белых пластинчатых латах, с развевающимися прапорчиками. Многие уже побывали в бою, другие повидали в жизни немало. Несмотря на это, большинство сейчас сглатывали слюну, видя чудовищно изрубленные тела, свернувшиеся на черном от впитавшейся крови песке. И никто не насмехался над болезненной бледностью, покрывшей при виде этой картины лица более молодых и менее бывалых друзей.

Солнце поднялось выше, рассеяло туман, в его лучах загорелись рубином застывшие капли крови, висящие, словно ягоды, на ковылях и полыни вдоль обочин. Ни у кого из рыцарей эта картина не вызвала ни эстетических, ни поэтических ассоциаций.

– Ну, курья мать, и порубило же их, – сказал, сплюнув, Кунад фон Нойдек. – Ну и сечь здесь была, ого!

– Палаческая сечь, – согласился Вильгельм фон Кауффунг. – Резня.

Из леса появились очередные уцелевшие слуги и конюхи. Хоть бледные и полуживые от страха, они не забыли о своих обязанностях. Каждый вел по нескольку коней из числа тех, что разбежались во время нападения.

Рамфольд фон Оппельн, самый старший из рыцарей, глянул с высоты седла на конюшего, дрожащего от страха среди окружавших его наездников.

– Кто на вас напал? Ну, говори же, парень! Успокойся. Ты жив. Тебе уже ничего не угрожает.

– Бог оберег… – В глазах конюха все еще стоял страх. – И Бардская Богоматерь…

– При случае подай на мессу. А теперь – говори. Кто вас побил?

– А откуда мне знать? Напали… В латах были… В железе… Как и вы…

– Рыцари! – ахнул детина с лицом монаха и двумя скрещенными серебряными палицами на щите. – Рыцари нападают по трактам на купцов! Клянусь муками Господними, самое время ихнему раубриттерству конец положить. Самая пора предпринять жесткие меры! Может, когда несколько их голов отвалится на эшафоте, то наконец опамятуются хозяйчики из замков.

– Святая истина, – поддержал с каменным выражением лица Венцель де Харта. – Святая истина, господин фон Рунге.

– А почему, – возобновил допрос фон Оппельн, – на вас напали? Вы везли что‑либо ценное?

– Откуда ж… Ну, разве что коней…

– Коней, – задумчиво повторил де Харта. – Шикарная вещь, кони из Скалки. Из табуна госпожи Дзержки де Вирсинг… Помяни, Господи, имя ее…

Он осекся, сглотнул, не в состоянии оторвать глаз от изувеченного лица женщины, лежавшей на песке в чудовищно неестественной позе.

– Это не она. – Конюх моргнул дурным глазом. – Это не госпожа Дзержка. Это невеста старшего конюха… Того, что вон там лежит… Ехала с нами в Клодск. – Ошиблись, значит, – холодно отметил факт Кауффунг. – Приняли за Дзержку.

– Наверно, приняли, – равнодушно подтвердил конюх. – Потому как…

– Что «потому»?

– Она выглядела прилично.

– Похоже, – фон Оппельн выпрямился в седле, – похоже, господин Вильгельм, вы намекаете на то, что это не было нападение грабителей? Что именно госпожа де Вирсинг…

– Была целью? Да. Я в этом уверен.

– Была целью, – добавил он, видя вопросительные взгляды остальных рыцарей. – Была целью, как Миколай Ноймаркт, как Фабин Пфефферкон… Как другие, вопреки запрету торгующие с… с заграницей…

– Виновны рыцари‑грабители, – твердо сказал фон Рунге. – Нельзя верить глупым россказням, сплетням о заговорах и ночных демонах. Все это есть и были обыкновенные грабительские нападения.

– Это преступление, – сказал тонким голосом молоденький Генрик Барут, которого, чтобы отличить от остальных Генриков в семье, называли Скворушкой. – Это преступление могло быть также делом рук евреев. Чтобы добыть христианской крови, сами знаете, на мацу. Ну, взгляните на того вон бедолагу. В нем, пожалуй, и капли крови не осталось…

– А как могло остаться, – с прискорбием взглянул на паренька Ванцель де Харта, – если у него голова‑то не уцелела…

– Это могли сделать, – угрюмо вставил Гунтер фон Бишоффштайн, – те ведьмы на метлах, которые на нас вчера ночью у костра свалились! Клянусь ермолкой святого Антония! Вот понемногу и начинает проясняться загадка! Я ж вам говорил, что меж дьяволицами был Рейнмар де Беляу, я его распознал! А известно, что де Беляу – чародей, в Олесьнице черной магией занимался, на женщин чары наводил. Тамошние господа могут подтвердить!

– Я, к примеру, ничего не знаю, – пробормотал, глядя на Бенно Эберсбаха, «телок» Кромпус. Оба они вчерашней ночью узнали Рейневана среди летящих по небу ведьм, но предпочитали этого не выдавать.

– Так оно и есть, – откашлялся Эберсбах. – Мы в Олесьнице бываем редко, сплетен не слушаем…

– Это не сплетня, – взглянул на него Рунге, – а факт. Белява занимался колдовством. Треклятый вроде бы собственного брата убил, как Каин, когда тот его чертовы делишки обнаружил.

– Это уж точно, – поддакнул Евстахий фон Рохов. – Об этом говорил господин фон Рейденбург, стешелинский староста. А до него такие вести дошли из Вроцлава. От епископа. Юный Рейнмар де Беляу одурел от колдовства, дьявол ему в голове все перемешал. Дьявол его рукой управляет, на преступления пихает. Убил собственного брата, убил господина Альбрехта Барта из Карчина, убил купца Ноймаркта, прикончил купца Гануша Троста, да что там, кажется, на зембицкого князя замахнулся.

– Точно замахнулся! – подтвердил Скворушка. – За то и в башню попал. Но сбежал. Наверняка с дьявольской помощью.

– Если это чертовы дела, – беспокойно оглянулся Кунад фон Ноймаркт, – то поедем‑ка отсюда, да поскорее… Нечто, чего доброго, еще и к нам прицепится…

– К нам? – Румфольд фон Опельн хватил рукой по висящему у седла щиту, повыше гербового серебряного багра, перепоясанного лентой с красным крестом. – К нам? К этому знаку? Мы ж крест приняли, мы ж крестовики, с епископом Конрадом на Чехию идем, еретиков бить, Бога защищать и религию! Не может к нам черт подступиться. Ибо мы Бога идем защищать и религию! Не может к нам черт подступиться. Ибо мы ангельская милиция!

– И как у ангельской милиции, – заметил фон Рохов, – у нас есть не только привилегии, но и обязанности.

– Что вы хотите этим сказать?

– Господин фон Бишофштайн узнал Рейнмара из Белявы среди колдунов, летящих на шабаш. Об этом, как только доедем до Клодска, на сборный пункт крестового похода, надо будет донести местному Святому Официуму.