Глава 17. – Теперь я выворачиваю рубашку, – извещает отец из своей комнаты

– Теперь я выворачиваю рубашку, – извещает отец из своей комнаты. – Вот так и вот так… Сначала правый рукав… теперь левый…

Старость возвращает отца к горечи детских сражений с окружающим миром. Он начинает заново обсуждать вопросы, на которые каждый уже ответил в младенчестве, – какой руке первой просунуться в рукав, как сделать, чтобы перёд свитера был действительно спереди. Полуслепой, с трясущимися руками, встает он на бой. Он воюет с мятежными шнурками, которые не желают продеваться в свои отверстия, с рубашками, которые издевательски отказываются застегиваться, с людьми, которые превосходят его ростом и разумом и лучше знают, что для него лучше.

Он долго и горько советуется – со мной, с собой, с героями своих воспоминаний – о своей склонности переворачиваться во сне. «Ведь как положено спать? Только на том боку, где сердце, – кропит он меня своими наставлениями. – Когда человек спит на животе, у него делаются камни в желчи, а когда на спине – то камни в почках».

– Какой ужас сделался из маленького мальчика, – бормочет он своему отражению в зеркале. Услышав это бормотанье, я не смог сдержаться от смеха, хотя в голосе отца звучало явное раздражение. Даже его собственное тело – эта расползающаяся груда взбунтовавшейся и коварной плоти – перешло на сторону врага и устраивает ему засады во тьме его старости, точно праотцу Иакову на переправе через ручей Йабок, каждый день удивляя его новыми каверзами – дрожанием пальцев, перебоями дыхания и памяти, плотинами запоров, которые даже его настойка из фиников в оливковом масле не в состоянии прорвать. А пуще всего – болью. Злобной, без оправданий и объяснений. «Старый человек, – сказал он мне, – старый человек плохо видит, плохо слышит, и вкус у него уже не тот. Только боль он ощущает совсем как молодой».

Он планирует и документирует свои действия, как заправский сапер. Глухое бормотанье словно испаряется с его кожи: «Сейчас я иду к столу… Медленно‑медленно… Я отрезаю себе кусок хлеба… Осторожно… Намазываю его маргарином… Вот так… А сейчас я сяду кушать… Жевать медленно».

Но хуже всего – это домино, где он всегда проигрывает, потому что не перестает громогласно описывать, какие козни он задумал и какие камни прячет в ладони.

– Зачем ты это делаешь? – кипячусь я, сгребая камни и сбрасывая их со стола. – Ведь это секрет. Весь интерес домино в том, что мне не разрешается знать, какие у тебя камни.

– Зачем? – отвечает он торжествующе. – Совсем не затем, что ты думаешь. А затем, что я каждую минуту могу умереть, поэтому я хочу, чтобы все знали, какими были мои последние слова.

У него та же живая и цепкая память, что у меня. Вчера на меня накатило – я вошел в кухню и каким‑то чудом возродил к жизни компот, который когда‑то делала мать, тот самый, с черносливом, ломтиками лимона и айвой.

– Очень смачный компот, – провозгласила Роми, и все засмеялись. Именно так хвалила свой компот наша мать, потому что отец никогда не давал себе труда его похвалить. Он и на этот раз ел его с жадностью, но знакомый вкус возродил в нем давние страхи, и он то и дело искоса поглядывал по сторонам, словно «она», эта православная кобыла, подстерегала его в каком‑то из углов.

Боязливый, беспокойный, преследуемый страхами человек. Каждое вставание с постели грозит превратиться в ночную авантюру, куда более опасную, чем тот его переход через пустыню. Сумрак ночи, дряблость тела и ослабевшая способность ориентироваться, объединившись, превратили дом в гигантский и запутанный лабиринт, в котором он не может найти ни конца, ни начала. Однажды ночью, рассказывал он мне смущенным и сердитым шепотом, он вышел из уборной и нащупывал дорогу от двери к двери, пока наконец не нашел свою комнату и не улегся. По прошествии нескольких минут он ощутил рядом с собой чужое тело и пришел в ужас. Всю ночь он не мог сомкнуть глаз и даже пальцем боялся пошевелить. Только когда взошло солнце и его лучи проникли сквозь жалюзи, он позволил себе скосить глаза и увидел, что лежит в кровати своего умершего внука, а рядом с ним – его невестка Лея.

Свою комнату он мало‑помалу превращает в маленькую квартирку, чтобы ему не нужно было из нее выходить и встречаться с другими людьми. Так удобнее всем. Шимон установил там для него мраморную доску, полки для посуды и раковину. Там он исследует свое тело, прислушивается к своим воспоминаниям, без конца варит кофе на маленькой газовой горелке и с гордостью предлагает его мне: «У вас в Америке нет такого кофе!»

Пока мы пьем, он снова рассказывает мне о гномиках боли, которые вторглись в его тело.

– Первый, кто понимает, что человек скоро умрет, – это его боль, – сказал он, – и тогда она покидает его и идет искать себе кого‑нибудь другого. Так она нашла меня, и только так она меня покинет.

– Она приходит снаружи? – удивился я. – Я думал, что боль приходит изнутри.

– Снаружи, – отрезал отец. – Потом он начал расспрашивать меня о моем доме. – Опиши мне каждую комнату и все, что в ней есть, – попросил он. – И все это дают тебе книги? – удивился он. – И картины, и телевизор, и шкафы, и диваны?

– Это не так уж много, отец.

– А женщины из наших – ты их там встречал? – Я улыбнулся. Отец понял, что обходные пути не работают, и перешел во фронтальную атаку: – Но сейчас ты, может быть, захочешь жениться, ты, может быть, захочешь пекарню?