Часть 1 3 page. Увы‑увы, ничего существенного Елена Карповна поведать не смогла

Увы‑увы, ничего существенного Елена Карповна поведать не смогла. Понурова ей рекомендовала подруга, Аглая Дементьевна Ярская‑Кносс, которой тот очень удачно помог разыскать сбежавшую левретку. Ничего больше графиня о нем не знала.

– Что ж, честь имею кланяться, – поднялся с кресла Удальцев… и замер на месте.

Чудесное видение возникло на пороге кабинета. И надо вам сказать, что глаза у видения были огромными и небесно голубыми, точь‑в‑точь как у маменьки, однако сражённому в самое сердце Титу Ардалионовичу они отчего‑то вовсе не показались глупыми. Видение же мелькнуло, и исчезло.

– Рекомендую, моя дочь Лизанька, – запоздало представила графиня. – Бедняжка сделалась такой нервной с… с того дня… А вы, юноша, ведь в Сыскном отделении служите? Скажите, не известно ли вам имя некоего Ивенского?

– Известно, как же, – подтвердил Удальцев жестоко. – Роман Григорьевич – мой непосредственный начальник. Право, замечательный человек, каких поискать! А что, вам он тоже знаком?

Такой вот разговор состоялся у них. И всю дорогу до Кузнецкого, где проживал следующий свидетель, Удальцев гадал, как ему теперь поступить. С одной стороны, он сам заверил графиню, что будет молчать. Елена Карповна, конечно, дура, иначе не назовёшь, но это, к сожалению, не освобождает его от уже данного обещания. С другой стороны, зачем бы ей так откровенничать с человеком незнакомым и совершенно для неё незначительным, если бы она не рассчитывала, что тот передаст слова сожаления отвергнутому жениху? А он вот возьмёт, и не передаст! Назло!.. Да. И окончательно разрушит счастье Романа Григорьевича. Несомненно, тот сразу догадался о причине странного поведения своей невесты, как только увидел имя её матери в списке клиентов убиенного Понурова, понял, отчего и по чьей воле она так переменилась к нему. Но может быть, не всё ещё потеряно? Ведь бедная девушка ни в чём не виновата, её просто околдовали против воли! Роман Григорьевич не должен её строго судить… Да. Определёно, он передаст ему этот разговор. В конце концов, это его служебная обязанность – докладывать начальству всё… ну, или почти всё. О «скромном положении и невысокой должности» можно будет не упоминать, как‑нибудь обойти. Остальное же надо передать, а там уж пусть сам решает, как ему быть.

Приняв это решение, разволновавшийся юноша отчасти успокоился. Почему только отчасти? Да потому что не шло из головы чудесное видение, возникшее на пороге графского кабинета, как ни гнал он мысли о нём, сколько ни твердил себе с горечью: уж если такой блестящий молодой человек, как пристав Ивенский, пришёлся Золиным не ко двору, на что надеяться простому сыскному инспектору, чиновнику четырнадцатого класса? Графиня, конечно, большая дура, но в одном она права: несправедливо устроен этот мир!

Чтобы забыться, отвлечься от нахлынувшей душевной тоски, Удальцев до самого вечера опрашивал свидетелей из списка, сначала ходил по адресам пешком, из экономии, потом так утомился, что нанял извозчика, и потратил на него последний рубль, в надежде, что назавтра ему возместят расход из кассы. За день он успел опросить множество народу, были среди них чиновники, подрядчики, купцы богатые и средней руки, и жёны их. Были портные и белошвейки, учителя из гимназии, воспитатели из приюта, две актрисы из театра и один музыкант. Каждый шёл к магу Понурову со своей печалью, но всех объединяло одно: о частной жизни его не было известно никому… Или кто‑то не пожелал сказать правду?

Утром понедельника Ивенский с Удальцевым столкнулись нос к носу у дверей: Роман Григорьевич снова явился на службу раньше обычного, на этот раз потому, что до места его доставил отцовский крытый экипаж. При этом лошадь умудрилась не понести, карета ни разу не перевернулась, и даже колесо отскакивать не стало. Тяжёлые предметы на голову тоже больше не падали, из чего Роман Григорьевич заключил, что чёрная полоса осталась позади, и воспрянул духом. На подступах к дверям управления было безлюдно до умиления. Ещё с вечера субботы господин второй пристав предупредил, что приёма не будет, и велел гнать от ворот всех – и жалобщиков, и доносчиков. Дежурному так понравилось это занятие, что он и их благородиям отворил не сразу, сначала орал из‑за двери «пошли прочь!», а отворив, долго и униженно извинялся, что «через штатскую одёжу не сразу признал» – по случаю следственных действий Роман Григорьевич был одет в партикулярное: короткое пальто, новомодный пиджак и тёмно‑серые брюки. Костюм сидел на нём достаточно изящно, но чем‑то неуловимо напоминал армейский мундир. Или дело было не в самом костюме, а в выправке его обладателя?

Зайдя в свой кабинет, Роман Григорьевич, вместо того, чтобы занять место за столом, уселся на край столешницы и принялся качать ногой, немного шокировав своего подчинённого.

– Ну‑с, на чём мы с вами остановились, Удальцев… вы ведь не будете в обиде, если я стану звать вас по фамилии? Имя ваше, Тит Ардалионович, очень красиво, но согласитесь, немного длинновато для служебных разговоров.

Юноша от души согласился. Имя своё он терпеть не мог, точнее, его первую, короткую часть. Вот отцово имя Удальцеву‑младшему нравилось, как ни произноси: можно раскатисто: Ар‑р‑р‑далион, можно коротко и лихо: Ардальон. Так и так хорошо звучит. А своё – не нравилось категорически. Угораздило же маменьку измыслить этого «Титушку»! Ладно, звали бы Титом кого‑то из славных предков – не так обидно было бы пострадать за родовую честь! Но нет! В романе вычитала и нарекла первенца! А его, бедного, аж передёргивало всего, когда младшие дети бегали по дому и звали брата: «Титя, Титя! Где Титя?» Пуще огня боялся он, что эту «титю» однажды услышит кто‑то из товарищей по гимназии – тогда хоть руки на себя накладывай. Ничего, обошлось, но неприятный осадок остался на всю жизнь.

– Итак, мы составили списки свидетелей. Поедем по адресам, начнём опрашивать?

– А ведь я, Роман Григорьевич, по двадцати трём адресам успел вчера! – не без гордости доложил инспектор.

– Неужели? Какой же вы молодец! – похвалил пристав от души, но вдруг помрачнел и напрягся. – Скажите. У Золиных вы тоже побывали?

– Побывал, – подтвердил Удальцев потупившись. Трудный момент наступил.

– И каким же вышел ваш разговор? – Роман Григорьевич старался казаться равнодушным – качал ногой, смотрел в окно – но лицо его заметно побледнело, выдавая волнение.

Тщательно подбирая слова, и делая вид, будто он сам даже не догадывается, о ком идёт речь, Удальцев изложил начальнику суть вчерашней истории. Тот слушал не перебивая, чуть не до крови кусал губу. Потом, помолчав, уточнил.

– Итак, речь шла об отворотном зелье… Скажите, а о сглазе, или там, порче упоминаний не было?

– Ни единого! – заверил инспектор с излишней в его положении «несведущего» горячностью. Ивенский коротко взглянул на него, чуть улыбнулся и пробормотал, обращаясь скорее к самому себе, нежели к собеседнику.

– Понятно. Значит всё дело в шкафу… Скажите, Удальцев. С вами вчера ничего необычного и, скажем так, неприятного не происходило?

– Никак нет, ваше высокоблагородие! – от удивления тот снова перешёл на уставное обращение. – Простите, насчёт шкафа я не совсем…

Но Ивенский ничего объяснять не стал, отмахнулся:

– Ах, это неважно! Возьмите побольше чернил, пора за работу. Сегодня мы с вами будем разъезжать по городу как цари. У моего папеньки лучшие лошади во всей столице, а карета трофейная, прежде принадлежала османскому паше. Ход чудесный – такой кареты и у великих князей нет! Только прежде заедем к вам, переоденетесь – напрасно вы сегодня по форме. Проживаете где?

– На Капищах, – покраснел Удальцев. Ивенский и глазом не моргнул:

– Заедем на Капища.

«Работа» шла медленно, на каждый «адрес» уходило едва не по часу. А всё потому, что объезжали они самые известные и богатые дома из списка. И в каждом из них Романа Григорьевича приветствовали как старого знакомого. Начинались бесконечные вежливые расспросы о здоровье присутствующих и третьих лиц, упрёки, что редко бывает в свете, обмен любезностями, и пока‑а доходило до сути, бедный Тит Ардалионович успевал прокиснуть со скуки. Уж ничто не радовало его: ни красота и роскошь окружающей обстановки, ни то, что Роман Григорьевич представлял его, как равного, хозяевам таких домов, куда простого чиновника четырнадцатого класса иначе и на порог не пустили бы… Одного ему хотелось – лечь где‑нибудь в уголке на коврик и заснуть.

Очевидно, сам Роман Григорьевич его настроение разделял, потому что настал счастливый момент, когда тот объявил.

– Всё! Сил моих больше нет! Если меня ещё раз спросят о здоровье тётушки Аграфены Романовны, или отчего я пропустил бал у Меркалиных, я просто застрелюсь из служебного револьвера! Не знаю, как вы это выносите, Удальцев, а с меня «высшего света» на сегодня довольно, я к нему не привык.

Ах, как же Удальцев был благодарен ему за такие слова!

А пристав продолжал:

– К тому же, пользы от наших визитов – чуть. Мы лишь убедились, что покойный подвизался на поприще любовной магии, спиритизма и розыска пропавших вещей. Дело от этого яснее не стало. Давайте‑ка зайдём с другой стороны: отправимся в Оккультное Собрание, возможно, там мы сможем узнать больше… если только господа маги с нами захотят разговаривать.

Захотели, надо же! В тот день Удальцев первый раз задался вопросом: отчего так получается? Всего‑то пять лет разделяет их с Романом Григорьевичем. Для сверстников это много, но для людей пожилых – ничто, оба – юнцы. При этом он, Тит, прикладывает большие усилия, чтобы выглядеть старше и значительнее, Роман Григорьевич же для этого ровным счётом ничего не предпринимает. Он носит бакенбарды – Ивенский бреет до самых висков, он пытается отпустить усы (правда, вырастает ерунда какая‑то) – Ивенский не пытается (интересно, что бы у него вырастало?),[5]он старается ходить степенно и чинно – его высокоблагородие на бульваре, поленившись обойти кругом, перелезли через кованую ограду, попавшуюся на пути. Посмотрели, правда, нет ли знакомых поблизости, и то как‑то небрежно – и перемахнули по‑мальчишески, а бедному подчиненному пришлось лезть следом – не отставать же от начальства? Он старается говорить скупо и глубокомысленно – Роман Григорьевич хоть и не особенно разговорчив, но в выражениях не стесняется, что думает, то и выкладывает прямо. Но вот что удивительно. Все окружающие, от людей в больших чинах до простых швейцаров или дворников смотрят на него, Тита Ардалионовича, как на мальчишку. А на Романа Григорьевича попробовали бы они неуважительно взглянуть! Он сам умеет так посмотреть своими холодными серыми глазами, что любой становится во фрунт, берёт под козырёк, и «рад стараться»! Как он это делает? Сначала Тит думал, дело в чинах: четырнадцатый класс и седьмой – большая разница. Но нет: если оба в партикулярном – на лбу у них не написано, кто в каком чине, и представлялся Ивенский часто только по имени, без регалий. Но к нему окружающие относились с большим почтением. На Удальцева не хотели смотреть. Должно быть, Роман Григорьевич обладает особым магнетизмом, умеет скрыто влиять на людей, решил Тит Ардалионович, и ещё больше зауважал нового начальника.

Но вернёмся в Оккультное Собрание.

Размещалось оно в Земляном городе, в Сухаревой башне, где в петровские времена практиковал прославленный Иоахим Брюс, выращивал своих безобразных гомункулусов, что и по сей день живут на цепи в подвалах кунсткамеры. Но теперь от лаборатории его и следа не осталось, здание было полностью перестроено изнутри. Тайными изысканиями современные маги занимались в академических стенах или в домашних кабинетах, Собрание было для них присутственным местом, не более того. О том, что помещение занимают не обычные люди, но маги, говорили лишь картины на стенах. На них были запечатлены портреты выдающихся магов и колдунов прошлого, интерьеры знаменитых лабораторий (Иоахима Брюса в том числе – посреди тёмного сводчатого зала стоит огромный стеклянный куб, а в нём извивается что‑то гадкое, отдалённо напоминающее человечка‑карлика), исторические моменты проявления чар. Вот Вещий Олег посуху как по морю ведёт корабли на Царьград, вот тает лёд на вскипевшем Чудском озере, вот скачут колдуны‑охотники Малюты Скуратова, приторочив к сёдлам оборотневы головы, и метла у каждого: сел – полетел… Интересные картины, есть на что посмотреть.

… Кнупперс Стефан Теодорович, ответственный секретарь Оккультного собрания. С кем имею честь, и чем могу быть полезен, господа? – скучный, скрипучий голос, раздавшийся за спиной, заставил Тита Ардалионовича отвлечься от созерцания живописных полотен.

Это было неопределённого возраста маленькое, сухонькое существо, больше похожее на безбородого альпийского гнома, чем на русского человека. Одето было в приличествующую магическому сословию мантию мышиного цвета, розовую лысинку его прикрывала профессорская шапочка европейского образца, кисточка болталась перед носом. На пальце правой руки красовался примечательный перстень червонного золота, в виде дракона, свернувшегося кольцом и уцепившего зубами собственный хвост («Обратили внимание, господа? Да, он того заслуживает. Вещица уникальная, принадлежала некогда самому Иоахиму Брюсу, учителю моему. Второй такой нет во всём свете!») Взгляд у существа был цепкий и злой, а глаза – жёлтые, как у ночного зверя. «Видно, колдун сильнейший» – подумал Удальцев с уважением.

Представились. Изложили цель визита.

– Так значит, вас, господа, интересует персона покойного Аскольда Аскольдовича? Что же я могу вам рассказать? – Стефан Теодорович в задумчивости пожевал тонкими губами. – Разве, то, что господин Понуров был магом не из последних, далеко‑о не из последних. В ученичестве он подавал большие, не побоюсь этого слова, огро‑омные надежды… – господин Кнупперс имел привычку повторяться и неприятно растягивать слова. – Верите ли, он даже освоил азы левитации, а ведь эта наука, как правило, даётся лишь азиатам… Хотя, в каком русском не найдётся частицы татарина, верно?…

– Разве татары способны левитировать? – по‑детски удивившись, перебил Удальцев. – Никогда о том не слышал!

– Юноша, – снисходительно возразил маг, – ведь я не о хазангских или, там, крымских, а об ордынских татарах толкую… Так о чём, бишь мы? – он потерял нить рассуждения.

– О том, что господин Понуров подавал надежды, – терпеливо напомнил Ивенский.

– Подавал, да, подава‑ал. Думаю, Понуров мог бы сделаться первым, перве‑ейшим магом в стране, ограничься он академической деятельностью. Но нет! Он завёл частную практику и стал расточать талант по мелочам, выступать в роли ярмарочного колдуна: отворот‑приворот, порча‑сглаз, гаданье на кофейной гуще… – голос Кнупперса сделался раздражённым. – Прибыльно, спору нет. Но разве всё этом мире измеряется деньгами?

– Нет, не всё! – поспешил ответить испуганный Тит Ардалионович, ему показалось, что сердитый вопрос был адресован именно ему.

Собеседник удовлетворённо кивнул.

– Вот именно! Не всё! Есть вещи поважнее презренного металла! Жаль, не все это понимают, не все‑е! А зря! Это не доводит их до добра, и Аскольд Аскольдович тому живейший… или правильнее сказать, мертвейший пример? – тут он хихикнул, да так злорадно, что мороз по коже.

– У господина Понурова были враги? Я имею в виду, не из числа клиентуры, а из магического сословия, – уточнил Ивенский. – Соперники, может быть?

– Враги? Соперники? – маг на минуту задумался, будто что‑то припоминая. – Думаю, нет, до последнего времени. В нашем магическом сообществе его давно перестали воспринимать всерьёз. Он слишком расходовал себя, разыскивая сбежавших собачек и отваживая неугодных женихов, – при этих его словах оба слушателя невольно вздрогнули. – Звучит парадоксально, но сил на эти пустяки уходит не меньше, чем на гм… неважно. Нет, Понурова у нас давно, давнее‑е‑енько списали со счетов… А напрасно! – жёлтые глаза хищно блеснули. – Как оказалось, тактика его имела свои преимущества. В результате своей, с позволения сказать, деятельности, Аскольд Аскольдыч сделался, простите за каламбур, большим любимцем светских дам. А у дам, как известно, частенько бывают мужья. Теперь вы понимаете? – он обвёл слушателей торжествующим взглядом.

– Нет! – признался Ивенский честно.

– Заказ! – Кнупперс назидательно поднял кверху сухонький пальчик. – Государственной, я бы даже сказал стратегической важности заказ! Большие миллионы на кону! И кому он достался, как вы думаете?

– Понурову? – выдохнул Удальцев, не сдержавшись.

– Именно, и‑мен‑но ему! Наверняка, не без протекции одной из этих салонных куриц с их левретками и побрякушками! – теперь в голосе мага звучала откровенная ненависть.

– А что за заказ, вы не могли бы уточнить? – спросил пристав тихо.

Кнупперс сокрушённо развёл руками, от его злобы, кажется, не осталось и следа.

– Увы, милый юноша. Моя должность подразумевает некоторые ограничения в распространении сведений официального характера. На вашем месте я обратился бы за разъяснениями в Министерство путей сообщения.[6]

– Хорошо, – кивнул Роман Григорьевич. – Тогда не подскажете ли, теперь, когда Понуров мёртв, кому будет передан заказ? Кто больше остальных может рассчитывать его получить?

Стефан Теодорович отчего‑то улыбнулся мягко, будто вопрос его умилил.

– Что ж, это ни для кого не секрет. Основных претендентов трое: предводитель нашего общества, гроссмейстер Раздымов, профессор Дронницкий, и ваш покорный слуга! Каждому из нас Аскольда Аскольдыч оказал большую, огро‑омную услугу, скончамшись. Желаете арестовать всех сразу, или начнёте с меня?

– Ну, что вы, любезнейший Стефан Теодорович! – Ивенский растянул губы в притворной улыбке, она нелегко ему далась. – Что‑то подсказывает мне: даже если бы подобная идея по юношескому недомыслию вдруг пришла бы нам в голову, мы вряд ли смогли бы её осуществить.

Маг улыбнулся в ответ, и если бы на дворе было лето, то все столичные мухи непременно передохли бы от этой его улыбки.

– Вы чрезвычайно проницательный молодой человек, милейший Роман Григорьевич! Чрезвыча‑айно проницательный. Что, впрочем, не уберегло вас… гм… неважно. Итак, разрешите откланяться, дела, дела… – он поднялся с банкетки, давая понять, что разговор завершён, и присутствие гостей боле нежелательно.

– Ах, какой же неприятный субъект этот господин Кнупперс! – от души выпалил Тит Ардалионович, полной грудью вдыхая пыльный морозный воздух. Так жарко было натоплено в Собрании, что ему едва дурно не сделалось к концу визита. Или это общество злого мага так нехорошо на него повлияло? Хотел достать платок, обтереть лицо – не нашёл в кармане, обронил, что ли?

– Ужасный тип! – согласился Роман Григорьевич. – Смотрит так, что мороз по коже! Кажется, вот‑вот превратишься в жабу или другого какого гада… Как думаете, Удальцев, я правильно поступил, что не стал расспрашивать его о пропавшем предмете? Сначала собирался, но потом как‑то раздумал…

– Несомненно! Ведь он попадает в число подозреваемых, – ответил Тит Ардалионович, зардевшись аки красна девица – вопрос начальника польстил ему чрезвычайно. – Но что же мы станем делать теперь? Отправимся в Министерство путей сообщения? – Роман Григорьевич Ивенский, второй сыскной пристав Управления полиции, уже мнился ему человеком едва ли не всесильным.

– Нет! – рассмеялся тот в ответ. – В министерстве с нами точно не станут разговаривать, потребуют сделать официальный запрос, долгие месяцы уйдут на служебную переписку. Поступим иначе. Скажите, Удальцев, вы в состоянии вытерпеть ещё одну беседу о здоровье моей любимой тётушки, Аграфены Романовны?

Поутру Удальцев непременно отметил бы для себя красоту, богатство и особую элегантность этого серого дома с модным курдонером[7]на углу Большой и Нижней Пресни, но теперь он устал, и ему было всё равно. Роман Григорьевич дор о гой тоже выглядел утомлённым, сидел, полуприкрыв в глаза, болезненно морщился на кочках и ухабах – как ни мягок был ход трофейной кареты, Россия есть Россия, езды без тряски не бывает. Путь показался долгим, даже кучер Фрол возроптал по старой памяти о тех временах, когда «молодой барин были ещё дитём».

– Роман Григорьевич, милостивец! Ну, нешто так можно – почитай, весь день по городу разъезжаем‑кружим без отдыху! На вас уж лица нет! Папенька ваш забранит меня, скажет, укатал! Что ему отвечать прикажете?

– Ответишь, по делу государственной важности катал, – рассмеялся Йвенский добродушно. – Да не печалься, это последний адрес.

…Хозяин элегантного дома принял поздних гостей не просто любезно, а с сердечным радушием, и о здоровье тётушки выспрашивал особенно долго. Оно и не удивительно. В свои тридцать шесть лет Аграфена Романовна, во‑первых, сохранила всю красоту юности, во‑вторых, некоторое время назад очень удачно (с точки зрения заинтересованных лиц) овдовела. На днях она как раз сняла траур, и с удивлением обнаружила, что вновь превратилась в желанную невесту, каковой последний раз чувствовала себя лет двадцать тому назад, прежде чем была выдана замуж за князя Петра Ивановича Блохинского, человека богатого чрезвычайно, но уже очень пожилого и скучного. Грешно признаваться, но она не слишком горько оплакивала его уход… Но вернёмся к хозяину дома, Модесту Владимировичу Алексееву, товарищу министра путей сообщения.[8]Уж он‑то князя Блохинского не оплакивал вовсе, напротив, сплясать был готов на его могиле, потому что двадцать лет назад, будучи простым чиновником, полюбил юную красавицу Аграфену так, что никого другого не желал видеть подле себя все эти годы, так и жил холостяком. И вот теперь у него вновь появилась надежда на счастье, притом куда менее призрачная, нежели раньше. Ведь за двадцать лет и он сам многого в жизни достиг, и Аграфена Романовна сделалась женщиной самостоятельной, теперь уж никто не мог навязать ей чужую волю. В том, какова будет собственная воля Аграфены Романовны, он почти не сомневался, ведь она и прежде отвечала ему взаимностью. А потому на заехавшего с визитом Романа Григорьевича смотрел уже как на племянника. Чем тот и не преминул воспользоваться.

…– А что, Модест Владимирович, – услышал вдруг Удальцев, первую часть беседы добросовестно пропустивший мимо ушей, – дошло до меня известие о неприятном инциденте, касающемся секретного прожекта вашего ведомства…

– Ка‑ак? Уже?! – неприятно поразился Алексеев. – Быстро, однако же, расходятся слухи по Москов‑граду! Хотя, что это я? – он рассмеялся с облегчением. – Совсем запамятовал, по какому ведомству проходите вы! Признаться, вы здорово удивили нас всех, когда пошли на полицейскую службу!..

…Да, он всех их тогда удивил, включая родного отца. В году триста семидесятом от сотворения мира победоносно кончилась война с британско‑франко‑турецкой коалицией. Вернувшись с полей сражений, Роман Григорьевич ещё успел отучиться два года в пажеском корпусе, и вышел оттуда шестнадцатилетним офицером. Ждала его блестящая военная карьера, но он вдруг объявил отцу, что желает поступать в университет по юридической линии. Не то чтобы Григорий Романович такое решение одобрял, но и возражать не осмелился, зная непреклонный характер любимого сына. Три года тот отучился успешно, потом надоело. «Негоже бросать начатое дело, не доведши его до конца», – осудил папенька, ну, Роман Григорьевич взял да и сдал за последние курсы экстерном. А потом сообщил бедному папеньке, чем именно намерен заниматься дальше. Тот, разумеется, в ужас пришёл.

– Милый мой, разве ты дурак или инвалид, чтобы подвизаться в полиции?! Подумай, какое будущее уготовано тебе в армии!

Но милый его Ромочка только поморщился от досады:

– Ах, папенька, вот оттого и нет у нас порядка в стране, что служат в полиции одни лишь дураки да инвалиды! И разве я виноват, что мне всё скучно? Какой прок мне от вашей армии, когда войны теперь нет, и новая, видно, не скоро приключится? На Кавказе и то необычайное затишье… Зато уж разбойники у нас долго не переведутся, достанет, чем себя развлечь.

Что ж, пришлось генералу Ивенскому со странным выбором сына смириться. Но дело его он долго не желал воспринимать всерьёз. Для генерала жизнью была армия, всё остальное он считал баловством. Только когда при облаве на страшную разбойничью шайку Чудина Белоглазого (на самом деле, никакой он был не чудин, обыкновенный чухонец, только очень злой), бесчинствовавшего в столичных предместьях, сынок его получил такой удар ножом меж рёбер, что три недели провёл между жизнью и смертью, папенька проникся б о льшим уважением к его нелёгкой службе. Всё‑таки был он боевой офицер, и цену пролитой крови знал. Знал и то, как трудно бывает порой человеку, привычному к войне, научиться жить в мирное время. Он умел понять сына, и перестал его осуждать. Однако, для вех прочих из круга его знакомых, поступок Романа Григорьевича был странен и ничем не объясним. Что ж, он давно привык к удивлённым взглядам и шёпоту за спиной…

– Ах, Модест Владимирович, такой уж у меня случился каприз! Но вы ведь расскажете нам подробнее о вашем прожекте? Это так впечатляюще…

– Правда?! – простодушно просиял Алексеев. – Начало вышло не совсем удачным: эта нелепая трагедия с магом… Но замысел сам по себе грандиозен, не так ли? Портал Москов‑град – Северная Пальмира![9]– он широко развёл руками, будто собирался прямо сейчас, в собственной гостиной упомянутый портал разверзнуть.

– Портал! – эхом откликнулся Удальцев, вновь не сдержавшись.

– Именно! Это вам не в коляске по ухабам трястись (тут Роман Григорьевич едва сдержал улыбку: невысокое же мнение имеет товарищ министра о вверенных ему путях сообщения!), не ночь в душном вагоне! Это шаг – и вы уже за сотни вёрст! Не дольше нескольких минут станет занимать путешествие из столицы в столицу! – он обвёл слушателей взглядом, явно ожидая восторгов.

– Потрясающе! – вполне искренне, как показалось Удальцеву, вскричал Роман Григорьевич. – Воистину, строительство это станет событием века! Какой масштаб, какие возможности открываются… Но скажите, Модест Владимирович, разве покойный Понуров – та фигура, которой под силу было бы обслуживать столь сложную и затратную магическую систему? Я слышал о нём не самые лестные отзывы…

Алексеев в ответ небрежно взмахнул рукой перед носом, будто сгоняя надоедливую муху.

– Ах, да кто его разберёт, этого Понурова! Нам его рекомендовали как человека опытного, чья‑то супруга, кажется, рекомендовала… Да. А каков он на деле, узнать не довелось, скончался, сами знаете. Ну, это не беда, мало ли чародеев на Руси. Не стала бы кончина его дурным предзнаменованием – вот что меня тревожит.

Не станет, великодушно заверил Ивенский будущего дядюшку. Ведь контракт с ним ещё не был подписан, верно? Ну, значит, он – лицо постороннее, и знамением служить никак не может, мир его праху… На том скоро и распрощались.

В карете Тит Ардалионович смог, наконец, дать волю чувствам.

– Невероятно! – восхищался он. – Портал из столицу в столицу! Шаг – и вы на месте! Неужели такое возможно? Право, в удивительное время мы живём! Каких грандиозных … – ему очень понравилось это слово – …высот достигла современная магическая наука! Не случайно наш век принято называть просвещённым!

Ивенский слушал юного подчинённого не перебивая, но поглядывал на него с грустной снисходительностью – так взирают на наивных отроков прожившие жизнь старцы.

– Ах, полноте вам, Тит Ардалионович, – разговор был не служебный, краткости не требовал, – какой там пресвященный век! Так, пробиваются кое‑где ростки прогресса – у нас в столицах, ну, может быть ещё в Хазанге, в Варшаве и Харькове… А вокруг что? Лес дремучий, да с такой злой нежитью, что в Европе ещё до Наполеона повывелась. Только что змеи не летают, города не жгут! А люди каковы! В провинции народ тёмный, в деревнях – и того хуже, не то что грамоты не знает – не умеет разобрать, что на картине нарисовано. Знаете, один папенькин приятель – большой лошадник. Вот раз заказал он живописцу полотно с изображением лучшего своего жеребца. И такой удачной вышла картина, что на радостях показал он её своему конюху, в жеребце том души не чаявшему. Конюх смотрел, смотрел, так и сяк вертел, и на оборот заглядывал, а потом вдруг и говорит «Ах, барин, сколь же искусно ваша маменька, Анна Леопольдовна, намалёвана!»[10]Удивлены? То‑то! А вы говорите, просвещённый век!

– Неужто правда? – раздался вдруг голос с козел. – Неужто не отличил болван барыни своей от жеребца? Вот какая оказия!.. Роман Григорьевич, а вы папеньке сказали бы! Ведь наша Шалая – тоже животина не из последних, сколько премий брала, и ишшо возьмёт, ей‑ей. Раз заведено теперича с коней патреты делать, где бы и нам живописца пригласить, а? Уж я, будьте покойны, Шалую ни с кем не спутаю: ни с Григорьем Романычем, ни с вами, барин, ни даже с сударыней нашей Аграфеной Романовной, как в гости прибудет! Не сомневайтесь!

– Хорошо, Фрол, я непременно передам папеньке, – с убийственной серьёзностью обещал Ивенский кучеру.

А Тита Ардалионовича вдруг увлекла тема нежити, да так, что и будущим порталом восторгаться позабыл.

– А что, ваше… Роман Григорьевич, разве в Европе совсем её не осталось?

– Кого? – не понял тот.

– Нежити лесной?

– Это смотря где, – на этот раз Ивенский, истины ради, не стал обобщать. – Лесов у них мало стало. А где растут – там и нежить водится, конечно. Но всё же не столько, сколько у нас, и в города он не лезет… Вчера, представьте, видел в Пекин‑городе коловерш! Сразу три сидели на заборе, шипели!