Глава 6

Мы шли с Хаванагилой по коридору какого‑то барака. Мимо нас сновали какие‑то по‑обыкновенному озабоченные. Без сексуальной направленности. Ото всех несло романтикой дальних дорог. И тут из одного из кабинетов выскочила чувиха с грудями, на одну из которых хотелось лечь, а второй прикрыться, увидела нас с Хаванагилой, всплеснула грудями. Потемнело синее море...

– Ох, Сэм Матрасыч, как хорошо, что...

– Называй меня, крошка, господином Хаванагилой.

Чувиха зарделась от смущения. (Или побагровела от гнева. Как кому угодно.)

– Так ведь, господин Хаванагила, господ у нас уже сорок четыре года как нет.

– Угу... – задумался Хаванагила, сложив брови домиком вниз, – стало быть, ныне 1961 год от Рождества Христова.

– Это еще кто такой? – удивленно вздернула груди чувиха.

– Так, понятно... – сложил Хаванагила брови на манер домика, разрушенного землетрясением, – Христос, крошка...

– Прошу не называть меня крошкой! – ни с того ни с сего взъярилась чувиха синхронно с грудями, сбив левой с ног проходящего мимо джентльмена в ватнике.

Брови Хаванагилы вытянулись в прямую, туго натянутую тетиву, глаза сверкнули молнией, выбив пробки на распределительном щитке, а рот раскрылся, обнажив пятьдесят шесть белоснежных зубов. Именно столько у него было, и ни зубом меньше, ни зубом больше. А почему пятьдесят шесть, это мне неведомо. Да и какое кому дело? В свободной стране свободный человек может иметь пятьдесят шесть зубов или восемь. На сколько хватит еды. И этот пятидесятишестизубый рот произнес:

– Не крошка так не крошка... Значит, так, товарищ (чувиха блаженно кивнула грудями), Христос вчера – это Хрущев сегодня.

– Вот так бы сразу и сказали, товарищ Хаванагила. – И добавила, хитро прищурив правую грудь: – Товарищ сегодня – это господин вчера, – и махнула левой грудью в сторону кабинета.

Хаванагила вошел в кабинет, пропустив вперед чувиху, и закрыл за собой дверь, а я стал оглядываться по сторонам. Сначала ко мне подошел малый лет двадцати пяти от роду и, хитро подмигнув, сказал:

– Ну, ты вчера дал! – И слинял.

Я слегка удивился вольности, с какой он обратился к человеку почти в три раза старше его. Второй, лет сорока, выскочил из другого кабинета, вернулся в кабинет, снова выскочил, но уже со стаканом.

– Хошиминовка, – сказал малый, – но тебе необходимо после вчерашнего.

Я выпил, и меня, как бы это выразиться поемче и поцензурнее, перекосодрючило, а малый куда‑то умчался. Я стоял, мягко говоря, несколько удивленный. Из этого состояния меня вывела какая‑то клевая юная телка. Увидела меня, странновато улыбнулась, впилась губами в мои и засунула язык между моими зубами, а руку – между ногами. Как ей это удалось, стоя от меня на расстоянии трех метров, не понимаю, но ей это удалось. Минуты через полторы она вернула свои части тела на место и скрылась. От ширинки с треском отлетела пуговица, сбив с ног вышедшую из кабинета чувиху с безразмерными грудями, которые на сей раз довольно устало поникли. Она махнула рукой в сторону двери, за которой недавно скрылась вместе с Хаванагилой.

Хаванагила сидел за большим столом с роскошным письменным прибором в виде орла, сидящего в позе орла между двумя чернильцами. Из головы орла торчали незаточенные карандаши и ручки без перьев. На Хаванагиле был серый бостоновый костюм, под которым виднелась ковбойка с синим кожаным галстуком‑самовязом.

– Садитесь, Михаил Федорович, – предложил он мне, указав казбечиной на кожаный диван с валявшимися на нем женскими фиолетовыми трико. – А впрочем, постойте. Дело у нас недолгое. Лолиту видели на юге Сахалина.

– Что она там делает?

– Бьет щебень на карьере в Атласово, недалеко от мыса Крильон. – Он протянул мне папиросу «Север» и развернул карту. – Вот тут. До Анивы доедете на автобусе. А там по обстоятельствам. То есть по отливу вдоль Анивского залива. Всего девяносто шесть километров. Пешочком по большачку. – И он откинулся на спинку стула, смрадно выдохнув дым плесневелой казбечины.

– Ты что, Хаванагила?! – опешил я. – Девяносто шесть километров по отливу пешком в шестьдесят семь лет?! Охренел?.. Смертушки моей жаждешь, нехристь окаянная?!. – неожиданно для себя запричитал я.

– Гляньте на себя в зеркало, – сказала нехристь окаянная и ткнула казбечиной в невесть откуда появившееся зеркало венецианского (так я подумал) стекла. Я глянул. Мать твою! Твою мать! Моб твою ять! В зеркале стоял жгучий брюнет необыкновенной красоты в пиджаке букле, узких брючатах, рубашке «баттен‑даун» со снаптапчиком, узконосых туфлях «Кэмпбел». Из глаз сочился appeal. Как же без appeal’a в двадцать два года?

– Не узнаете Григория Грязного? – спросил Хаванагила, сунул казбечину горящей стороной в рот, выпустил струю дыма и паровозно загудел.

– Откуда ты узнал, что Лолита в Атласово? – спросил я, придя в себя.

– Письмо оттуда пришло. Вышедшая товарищ принесла. От трудящихся щебеночного карьера. Невдалеке от карьера есть выход породы с признаками золота.

И он показал на кусок породы с кристаллами золотистого цвета.

– Какое на... золото?! Это ж обыкновенный пирит!

– Точно. Пирит. – Хаванагила протянул мне письмо. Там среди других подписей была подпись Лолиты. – Так что...

В кабинет требовательно сунулись ожившие груди.

– На письма трудящихся, – Хаванагила снял с себя галстук, – нужно мотивированно отвечать. – Он снял пиджак. – Вот вы молодой специалист, – снял он с себя и брюки, – обеспечите мотивацию, а я отвечу, – он снял ковбойку. – Иди в бухгалтерию за полевыми и авансом, а ты входи, – крикнул он в дверь. Груди радостно охнули, влетели в кабинет, вышвырнув правой меня из кабинета и послав левой воздушный поцелуй.

Утром послезавтрашнего дня автобус высадил меня на окраине военно‑рыбного города Анива. Метрах в двадцати от меня начинался Анивский залив. И я чесанул вдоль него. Молодой и красивый. Яблочко только‑только покатилось под горку.

Слева от меня меланхолично накатывались на берег несерьезные волны, справа неистово пахли йодом двухметровые валы морской капусты, а посередине по твердому отливу шел к Лолите я, как уже было сказано, молодой и красивый.

Шел себе и шел, шел себе и шел, в двенадцать дня съел полбанки тушенки, а потом опять шел себе и шел. Часа в два пополудни дорогу мне преградила река. Около устья ее полупересекал построенный японцами бетонный мост. Тут вокруг все раньше принадлежало японцам. А потом мы все освободили. А мост полуразрушился. Точно так же было и на Курилах, где я работал в следующем сезоне. Вдоль Тихоокеанского побережья Итурупа японцы построили девятисотметровую бетонную дамбу, чтобы ездить на грузовиках с юга острова на север. В шестидесятом волной вымыло кусок дамбы, и нужно было с полмашины цемента, чтобы эту дырку законопатить. На острове цемент имелся, но в бюджете он предназначался для ремонта фундамента поселкового совета, который пока не разрушился. Но цемент бдительно ждал своего часа. И перебросить этот томящийся в безделье цемент на ремонт дамбы не было никаких законных оснований. Послали запрос в область. Оттуда сообщили, что затребуют дополнительные лимиты из Москвы. Через три месяца Москва выделила дополнительный лимит цемента для области в размере половины машины «ГАЗ‑51». Весной будущего года из Мурманска Северным морским путем этот цемент был отправлен на Сахалин, куда и поступил в октябре. К этому времени навигация на Курилы закончилась, и цемент отправили в мае следующего года. К тому времени дамба была разрушена на сто метров, а цемент для ремонта фундамента поселкового совета превратился в бетон при деятельной помощи дождя и снега. Пришедшего из Мурманска цемента явно не хватало, и его хотели было направить на разрушившийся к тому времени фундамент поселкового совета, но в бюджете... Послали запрос в область... Короче говоря, дамба рухнула окончательно параллельно с фундаментом поселкового совета. А приплывший через Северный Ледовитый, Берингов пролив, Берингово и Охотское моря цемент умыкнул председатель поселкового совета для фундамента своего дома. Потому что никакого запрета на эту акцию в бюджете поселка не было.

Тогда, в шестьдесят втором, я предложил раз в десять лет отдавать острова японцам, чтобы они тут все наладили, а потом отбирать острова со всем этим налаженным обратно. Но эта, на мой взгляд перспективная, идея не нашла своего воплощения, потому что начальник нашей итурупской геолого‑съемочной партии Вася Бевз в ответ на это предложение посоветовал мне засунуть язык в жопу. Что я и сделал.

И вот я стоял у реки с полуразрушенными последствиями победы СССР над Японией и, как витязь на распутье, думал, что делать. Налево пойдешь – в море утопнешь, направо пойдешь – хрен знает, куда зайдешь, прямо пойдешь – обратно в море утопнешь, потому что река всенепременно вынесет тебя в море. Но ведь как‑то же люди туда добираются, в этот поселок Атласово, где щебеночный карьер, где трудящиеся обнаружили золото, которого там нет, и где ждет меня Лолита. Я опять посмотрел налево, потом прямо, а потом направо. (Глупо вертеть головой сначала налево, потом направо и уж потом вертеть головой обратно налево, чтобы посмотреть прямо. Все равно по пути от налево к направо посмотришь прямо, так уж голова устроена.) Все то же самое. Я глянул вверх. И там нашел выход. Над моей головой, метров сорок вверх и метров двадцать правее, через реку был перекинут висячий мост. Я пошел направо, поднялся по сопке к истокам моста и ступил на него уверенной поступью человека, которому нужно идти туда, куда идти нужно. (Тут у читателя есть возможность подумать о том, что же я этой фразой хотел сказать потаенно‑философского. Какой глубинный метафизический смысл скрывается в обороте «нужно идти туда, куда идти нужно». Во всяком случае, от меня этот смысл сокрыт и, может быть, кто‑нибудь мне его сможет объяснить по адресу [email protected].)

Мост был не совсем целый. Некоторые доски висели вниз, некоторые торчали вверх, проволока, скреплявшая перила, проржавела до полного исчезновения. Где‑то даже появилась мысль, что витязь на распутье упустил четвертый вариант: пойти вниз, где тоже утопнешь. Когда правая нога провалилась в дыру в мосту вместе с левой, я было собрался вернуться, но подумал о том, что нужно идти... ну, ладно. Я запел любимую комсомольскую песню пятидесятых годов прошлого столетия:

Чувиха, где ты была?

Чувиха, с кем ты спала?

Я по Броду раз прошла

Чувака себе нашла.

О выйми, Боб!

Я уж кончила три раза,

О выйми, Боб!

– Молчи, зараза...

Я выймел ноги из дыры, подтянулся на могучих руках и пошел туда, куда... (ох, падла!) В середине моста я повстречал незнакомый мне череп, сунул его в рюкзак, чтобы потом на досуге познакомиться. Дошел до берега и, не оглядываясь, пошел туда... (нет, я сейчас застрелюсь).

Мост клацнул зубами, жалобно взвыл в тоске по ускользнувшей жратве, попусту выделяя желудочный сок. (А чем, собственно говоря, отличается японский висячий мост от собаки Павлова?) О Сан‑Луи, сто второй этаж, там русский Ваня лабает джаз... Москва, Калуга, Лос‑Анжелос объединились в один колхоз... Я вернулся к отливу и пошел... Фигу! Не дождетесь! На юг! На юг! Темная ночь пришла на море сонное, звезд огоньки волна качает томная... А я шел и шел. И пришел. Средь трущоб и небоскребов много реклам, там америкосы бродят, жуют чуингам. Грабят, убивают, «Чучу» напевают и барают стильных дам. Стаб, стаб, стабу‑ду‑баб, стуб‑даб, стуб‑даб, стаба‑дуба‑юба‑ду‑баб...

Метрах в ста за поворотом скалы стоял деревянный барак, в окнах которого призывно горел свет. Я рванул на этот свет, как усталый оголодавший путник мчится на свет красного фонаря первого встречного публичного дома. (Всем метафорам метафора!)

В бараке за столом сидели пятеро мужиков и четыре бабы и ели еду. Услышав стук двери, они нехотя подняли головы и выронили ложки, а один выронил нож, потому что именно ножом он ел еду.

– Ты кто? – спросил старший.

– Геолог, – ответил я.

– А как ты сюда попал? – опять спросил старший.

– Из Анивы по отливу. – И, вспомнив слова Хаванагилы, добавил: – Пешочком по большачку.

– А реку... как?..

– Как, как... По мосту.

Все отчего‑то затосковали, а старший тяжело встал, нетвердыми ногами подошел к шкафчику, вынул из него бутылку спирта, налил половину стакана и протянул мне. Я выпил за здоровье присутствующих, запил случившейся на столе водой и зачерпнул уроненной кем‑то ложкой икру. Молодая баба поставила передо мной миску супа из грибово‑овочевой солянки, гороха в яловиченом бульоне и макаронных изделий в ассортименте. Все молча ждали, пока я ел это порево, а потом старший тихо сказал:

– Счастлив твой бог, геолог. Последним человеком, который прошел по этому самому мосту, был японский снайпер, десятого августа сорок пятого года. И то не совсем прошел. Добрался до середины и стал пулять по нашему десанту. Оттуда‑то я его и снял из противотанкового ружья. Так что до конца он не дошел. Так посередине и остался. То есть что от него осталось. Противотанковое ружье – это тебе не х... комариный. С тех пор по этому мосту до тебя никто и не ходил. Мы уж думали, он рухнул.

Я молча вынул из рюкзака череп и поставил не стол. Все остолбенели. Старший оклемался первым. Он осторожно взял череп в руки.

«Бедный Йорик», – подумал я.

– Братан, – прошептал он и заплакал.

«Вот оно, фронтовое братство, – подумал я. – Кончилась война, улетели годы, и убитый из противотанкового ружья японец стал русскому убийце братом. Без имени, отчества, фамилии. Да и зачем они ему, брат – он брат и есть».

Старший пошел к шкафчику, достал уже знакомую мне бутылку спирта, расплескал его по стаканам. Один стакан поставил перед черепом.

– Помянем... братана... дружочка моего фронтового... Не чокаясь...

Все встали и выпили. Потом сели, посмотрели на череп и ахнули. Стакан перед черепом был пуст, а сам череп довольно щелкнул зубами. Ну, дали ему закурить. Он враз вытянул всю сигарету – все‑таки шестнадцать лет не курил, но удовольствия не получил. Дым до легких не дошел, потому что повалил из дыр от носа и глаз. Да и легких у него не было. Но ему дали еще одну сигарету, чтобы он хотя бы символически, по‑людски, со всем уважением.

Потом начали вторую бутылку. После второго стакана череп вырубился, свалился набок и явственно захрапел. Шестнадцать лет не спал, ибо какой сон на болтающемся висячем мосту. А я задал вопрос, ради которого и притащился в эту сахалинскую глушь, в поселок Атласово, что двадцать километров к северу от мыса Крильон. В год одна тысяча девятьсот шестьдесят первый неизвестно по какому летосчислению.

– Мужики, к вам, случаем, не забредала девушка, Лолитой зовут?

Мужики, а вместе с ними и бабы переглянулись.

– А тебе какая Лолита нужна? – спросила младшая.

– А у вас их много? – сыронизировал я.

– Все, – коротко подтвердила баба постарше.

Я несколько ошакалел, но бабы по очереди встали, протянули одна за другой ладошки лодочкой и на разные голоса произнесли одно и то же имя:

– Лолита.

– Лолита.

– Лолита.

– Лолита Никоновна.

Я отрицательно покачал головой.

– Была тут с месячишко назад еще одна Лолита, – припомнил один из мужиков, – лет двадцати. Красивая девка. Колечко у нее еще было интересное.

– Колечко?! – встрепенулся я.

Когда‑то, не помню когда, я подарил Лолите нефритовое колечко.

– Было колечко, – подтвердил другой, одноглазый парень. – А девка действительно... Не в теле, правда, но уж... Чего говорить... Из порядочных...

– А мы тебе что?! – взвилась Лолита, которая Никоновна. – Бляди, что ли?!

Наступило какое‑то многозначительное молчание, а потом Лолита помоложе глотнула спирту и сказала:

– Да бляди, бляди, иначе какая блядь, кроме блядей, сюда добровольно поедет. А если и не блядь, то это на пару ночей. Эти козлы мигом оприходуют.

Козлы серьезно кивнули. Чего уж спорить, ежели козлы они все. Как есть козлы.

– А она, – продолжила Лолита помоложе, – точно порядочная.

– А как она у вас очутилась? – поинтересовался я.

– Да так и очутилась. Почти как ты. Токо ты прошел по мосту, по которому никак нельзя пройти. А она в сумерках с обрыва сошла, по которому сойти тоже нет никакой возможности... – И она замолчала.

– А потом? – нетерпеливо спросил я.

– Потом... – вступила в разговор Лолита Никоновна, – потом Одноглазый ее отъе...ть похотел...

– Николай, – представился Одноглазый.

А Лолита Никоновна продолжила:

– До этого‑то у него оба глаза было...

– А потом?!

– Потом они впятером ее хотели снасильничать, да спасибо Сергеичу, – кивнула она в сторону противотанкиста, – одного из них пристрелил. Остальные и поостыли.

– Как – пристрелил? – оторопел я.

– Из ружжа, – ответил Сергеич, – жаканом... двенадцатого калибра... Там, под сопкой, и закопали. А Лолита твоя поутру ушла...

– Куда?!

– В море ушла, парень, – ткнул Сергеич пальцем в стену, за которой слышался шум прибоя, – в море. Красиво ушла. Так красиво, что описать нет никакой возможности. Для этого писатель нужен. Бабаевский. Или Пушкин.

– Не, – мотнул головой один из мужиков, – лучше Бабаевский. У его Сталинская премия есть.

Вот и оборвался след Лолиты. Нужно добраться до города. Может, у Хаванагилы какой‑нибудь другой появится. Так что поутру... Ах, падла, я же сюда по делам прибыл. По заявке трудящихся. А на заявки трудящихся... Да чтоб вы...

– Мужики, кто из вас заявку на предмет золота в область посылал?

– Лолита и посылала. Прежде как в море уйти. Ну и мы свою факсимилию поставили.

– С катером щебеночным посылала. До порта, а оттуда уже в область.

Скорее назад, в область. Там с Хаванагилой – теперь начальником геолого‑разведочной экспедиции Сэмом Матрасовичем Хаванагилой – что‑нибудь да решим...

– А когда этот катер опять в порт пойдет?

– Да послезавтра. Баржу поволочет.

– Ежели шторма не будет. Так что, парень, завтра ты там, чего она послала, на золотишко прочухай, а уж послезавтра...

– На быстром катере, к е...не матери, – пошутила жертва моей Лолиты.

Все расхохотались, а Лолита Никоновна добавила:

– Ежели шторма не будет.

И все расхохотались по второму разу. Да так громко, что японский череп проснулся и запел:

У моря, у синего моря,

Со мною ты рядом, со мною.

И вся кодла подхватила:

И солнце светит, и для нас с тобой

День и ночь шумит прибой.

Череп опять заснул. Интересно, откуда этот шлепнутый в сорок пятом году из противотанкового ружья японец знает песню, которая будет написана через шестнадцать лет? Яснослышащий, наверное...

– А золотишка, мужики, у вас нет, – вернул я себя и остальных в реал, – по всем геологическим законам быть не может.

– Хеть, – хетьнул до сего времени молчавший неопределенный мужик, – по законам... Да кто у нас в России по законам живет...

– Так это люди... А золото...

– Что – золото? Золото что, не человек?! Форменно!

«Так, – подумал я, – заехали...» И тут неопределенный мужик, прихлопнув на лбу затаившегося с лета комара, повел рассказ о живости золота, превратностях судьбы и таинственной победе государственного плана над здравым смыслом.

– Значит, так. Дело было в пятьдесят пятом. В кабаках московских мы сидели. Сначала в кишке в Столешниковом, потом в «Ласточке» в Сокольниках, потом в пивняке на Селезневке, а потом... А потом пенезы кончились. А нам еще... Форменно...

Присутствующие с понятием кивнули.

– Так вот, фюрер Лавренов в пивняк попал, поставил... Форменно поставил. И когда порядком закосели, на Саяны нас завербовал. Шурфы на золото бить. Приезжаем на Саяны – ой, б...дь, мужики... края далекие, гольцы высокие и тропки, верите, где гибнут рысаки... Глушь страшная! Без вин, без курева, житья, б...дь, культурного... Жуткое дело... Мы Лавренову: «За что забрал, начальник, отпусти...» А он нам: «В рот вам сто х...ев а не “отпусти”!»

– Каждому по сто? – ужаснулась молоденькая Лолита.

– Нет, всем, – ответил неопределенный мужик, несколько удивленный интересом именно к этой, идиоматической стороне истории.

– А сколько вас было? – уточнила Лолита.

– Тридцать пять голов, – безропотно ответил мужик. – Нет, тридцать шесть, Точно, тридцать шесть, форменно.

– Ну, это еще ничего, – успокоилась Лолита. – Вот на Шикотане в пятьдесят девятом я...

– Стоп, – прервал ее японоборец, – геологу не интересно, как ты погранотряд обслужила.

– Вам правда не интересно? – игриво скосила на меня глаза и рот Лолита.

– Молчи, девка, молодой человек сюда за золотом приехал, а не за похабством. Да и любовь у него к Лолите.

– А мы кто? – хором спросили остальные Лолиты.

– Подруги вы наши боевые. Походно‑полевые... Вот у нас под Липском в сорок четвертом... Цельная рота...

– Так как насчет золота? – прервал я трогательные воспоминания кто кого, как и сколько.

И неопределенный мужик продолжил:

– И, значит, Лавренов, начальник наш, опытный волк, говорит: «Вот что, уголовщина, золота здесь нет и по всем геологическим признакам быть не должно. Но заработать я вам дам, потому как план мне по шурфам дан, а золото – оно от Бога. Копай, бандюги». Так и сказал. Душевный был человек. Форменно... Соломоном Марковичем звали.

– Еврей? – спросил до сей минуты молчавший полуголый мужик с татуированным анфас Сталиным на левой груди и Сталиным в профиль – на правой.

– Еврей, – подтвердил рассказчик.

– Вот жалко, – прошептал сталинец и заплакал.

– Так вот, – продолжил рассказчик, – роем. Упираемся как карлы. Делать‑то больше нечего. Без вин, без курева, житья, б...дь, культурного... До шести кусков в месяц брали. Старыми, конечно, дохрущевскими. Мы довольны, Соломон Маркович доволен. О плане я уж и не говорю. По сто тридцать процентов гнали. Форменно!.. И тут десятиклассник один, подлюга, на сезон к нам нанялся, в семьдесят четвертом шурфе золото находит. Мы совещаемся, соображаем, прикидываем. Соломона Марковича выписали. Обрисовали картинку с предъявой вещественных доказательств в виде куска кварца с прожилками золота. Он задумался проникновенно так, печально так, что мы чуть не заплакали. Еврей, одно слово. И говорит душевно так, по‑человечески: «Значит, так, уголовщина, дело такое. Золотишко мы нашли, нашим функциям кранты. Работа наша кончается. Заработок ваш горит, план по шурфам горит, а план – дело государственное. Думайте, бандюганы», – и рассказчик замолчал, прикрыв глаза.

– Да не томи ты, сука, – скрипнул зубами братан японского черепа, который тоже скрипнул зубами, требуя продолжения абсурдной с точки зрения рядового японского черепа истории.

Рассказчик открыл глаза и попросил:

– Налейте, налейте скорее вина, рассказывать больше нет мочи.

Ему быстренько налили. Одноглазый поднес ему стакан, а татуированный сунул в рот кусок соленой насмерть горбуши. Рассказчик отрефлексировал выпитое и закусанное и сказал:

– Золотишко, значит, мы обратно закопали, десятикласснику п...лей ввалили и еще два года на этом месте вкалывали. Форменно! Я сапоги хромовые купил, чемодан и в новенькой шляпе, костюме бостоновом, в синем английском пальто ровно в семь тридцать покинул столицу, Саяны то есть, даже не взглянув в окно. Форменно!

– А здесь‑то ты как оказался? – спросил истребитель японских снайперов. – Ты вроде как с этой, – кивнул он на одну Лолит, – сюдое прибыл.

– Обычное дело, – вместо рассказчика ответила одна из Лолит. – Он, как на Ярославском с поезда сошел, сразу меня полюбил. Между седьмым и восьмым путями. Ну а потом в кабаках московских мы сидели. Фюрер Пермяков туда попал, а когда порядком закосели, на Сахалин завербовал. Щебенку бить. Вот и бьем.

Все печально замолчали. А потом улеглись спать. Я – в свой спальник, остальные – на нары и кто на ком. А поутру они пошли бить свою щебенку, а я пошел вдоль отлива, где в указанном МОЕЙ Лолитой месте, по обрыву да по‑над пропастью, должно было находиться фальшивое золото. Оно там и находилось и, как я уже втолковывал Хаванагиле, а ныне начальнику экспедиции Абраму Петлюровичу Хаванагиле, оказалось пиритом, минералом исключительно бесполезным с точки зрения народного хозяйства. Задокументировав это дело, я долго сидел на берегу, туповато смотрел на набегавшие волны, в которых исчезла Лолита. Долго смотрел, слезились глаза, в голове болтались обрывки недоношенных мыслей. Где она, куда исчезла она, которую я люблю, из‑за кого синим похмельным утром меня прибило на остров Сахалин. Ответа я не нашел. А потом вернулся в барак, неровно переночевал, а поутру пошел в поселок, чтобы найти капитана катера, который поволочет баржу с щебенкой в порт. Разумеется, если не будет шторма.

Капитан сидел в избе за столом в обществе ведра молдавского вина «Вин‑де‑Массе», таза с копченой корюшкой и второго таза – с храпящей головой. Туловище в тазу не поместилось. Капитан зачерпнул из ведра кружку винища и двинул ее ко мне. Я засомневался.

– А то разговора не будет, – развеял мои сомнения капитан.

Я выпил. Вполне нормальное винище. Нефтью только отдает. Да и как ею не отдавать, если его из Молдавии нефтяными танкерами на Сахалин доставляют. Эти танкеры разгружают нефть в молдавском порту Тирасполь, куда их доставляют через Южный морской путь, пролегающий через Японское, Желтое (или наоборот) моря, Индийский океан, Красное море, где часть нефти бодают евреям за наличные шекели, потому что арабы евреям нефть не продают. Ну а уж потом с остатками нефти – в Черное море, а оттуда – в Днестр, в порт Тирасполь, где разгружают нефть для складирования на случай внезапной войны с дружественной нам Румынией, после чего, чтобы не возвращаться порожняком на Сахалин, танкеры заливают разливным молдавским вином «Вин‑де‑Массе», которое покупалось на полученные у евреев шекели. Эти шекели складировались в воинской части № 24192, которая была разгромлена во время молдавско‑приднестровской войны в 1992 году. После чего эмиграция евреев из Приднестровья сильно увеличилась. Вплоть до окончательного решения еврейского вопроса в городе Тирасполе. Вообще‑то нефть должна доставляться на материк по Северному морскому пути, и не в порт Тирасполь, а в порт Архангельск для отопления тундры на предмет расцвета в ней сельского хозяйства в виде сырья для консервов «Кукуруза сахарная». Но в такой логистической схеме не находилось места для торговых отношений с Израилем и орошения берегов острова Сахалин молдавским вином «Вин‑де‑Массе». Поэтому оно и отдавало нефтью. Ну и х...й с ним. И не такое пивали. И ничего, выжили. Чать, не война.

Пока капитан описывал мне эту недоступную образованному европейцу бизнес‑схему, мы попили из ведра, поели из таза и перешли к вопросу о трансфере меня из Атласова в порт. Капитан сказал, что мне это будет стоить четыре бутылки спирта, ну, три, в принципе за две он меня доставит. Если не будет шторма и если проснется этот мудак, что спит в соседнем с корюшкой тазу. Потому что в рейс без старшего помощника выходить никак нельзя. По технике безопасности. А остальные штатные члены экипажа пропали еще рейс назад. Правда, он не помнит точно, пропали они до, после или во время рейса. На мой вопрос, будет ли шторм и проснется ли старший помощник, капитан, выглянув в окно, насчет шторма ответил положительно, потому что он уже есть, а насчет пробуждения старшего помощника засомневался. Но выразил надежду, что, узнав о спирте, тот проснется непременно. Во всяком случае, у него для этого появится, как он выразился, стимвул. Так что, мол, геолог, давай в магазин.

Я дал. Поллитра стоила пять сорок. Через сорок лет бутылка водки будет стоить пять тридцать. Ну не суки!..

Согласно прогнозу капитана, при вносе спирта в помещение старший помощник проснулся и вынул голову из таза. (Или наоборот... сначала вынул, а потом проснулся?.. Ничего не помню. А вы попробуйте выжрать существенную часть ведра молдавского вина «Вин‑де Массе» с привкусом нефти... Короче говоря, богатыри не вы.)

– Вперед! – сказал капитан, и мы, подхватив старшего помощника, корюшку и крабовое мясо (оказывается, на нем спал во втором тазу старший помощник), двинулись к причалу. А там! Море бурное ревело и стонало, о скалы черные дробил за валом вал, как будто море чьей‑то жертвы ожидало, стальной гигант кренился и стонал.

У меня возникли кой‑какие сомнения. Говорено было, что «если не будет шторма», а он вот тут и есть, самый что ни на есть. Но капитан, нагнув голову всем ветрам назло, шел к стальному гиганту двенадцати метров в длину, который действительно кренился и стонал, с песнею веселой на губе:

И в снег, и в ветер,

И в звезд ночной полет

Меня мое сердце

В тревожную даль зовет.

Мы с капитаном торжественно внесли старшего помощника, вернувшегося в состояние временной летаргии, на катер и поместили в кубрик. Там обнаружилась баба среднего возраста полусреднего веса с пацанкой лет пятнадцати, которая была самое оно. Ох, оно... Онее не бывает. Старший помощник упал на нее, очнулся и попытался посягнуть. Но баба коня на скаку остановила, ошарашив по голове фибровым чемоданчиком. А потом разразилась упреками в область капитана:

– Пьянь паршивая, богодулье всякое держишь, ни одно блядво мимо себя не пропускаешь, а чтоб о родной семье позаботиться, так от х...я уши. Девчонке пятнадцать лет, а ты ее в школу никак отправить не можешь! Три аборта, а она простой азбуки не знает! Не выйдем отсюда, пока в город не отвезешь! Гад!..

Капитан, обветренный, как скалы, ни слова не говоря, по очереди выкинул на пирс бабу, пацанку и фибровый чемоданчик.

– Хрен вам, а не город! В городе сплошной разврат, – пояснил он мне. – Тут я хоть знаю, от кого аборт, а там народищу много и получается чистая анонимность. Неизвестно, кому морду бить и с кого моральный ущерб взыскивать. Так что, геолог, давай по капельке и в путь.

Так и сделали. К процессу капельки старпом очнулся, принял ее в себя и отправился в рубку. Мотор взревел, катер стал потихоньку отваливать от пирса, а баба с пацанкой и фибровым чемоданом поплелись в селение Атласово навстречу очередному именному аборту. «Который, – подумал я, – в знании азбуки не нуждается». Мы с капитаном выпили еще сотку на двоих и отправились в рубку. Потому что катер стал как‑то странно дергаться.

– При такой волне, – пояснил мне капитан странность странности, – он должен дергаться вверх‑вниз по волне, а не вбок‑вниз сквозь волну. Чего‑то старпом мудрит...

Но старпом не мудрил. Он спал, упав всем телом на штурвал. (Для тех, кто не знает, что такое штурвал, поясняю. У нас, морских волков, штурвалом называется руль.) Вот катер и шел сквозь волну вбок‑вниз. И направление вниз уже готово было стать необратимым. Поэтому капитан сам встал за руль. (Для тех, кто не знает, что такое руль, поясняю. У нас, автомобилистов, рулем называют штурвал. Я внятно объяснил? Или нет? Для тупых разжевываю. Штурвал – это такая хрень, которую крутят, чтобы катер не врезался во встречный катер или в стоящий на обочине моря маяк. Все поняли? Ну слава Богу. А то уж очень тяжело с тупыми общаться. Вот, к примеру, был у меня знакомый китаец... Ну, в общем, вы меня поняли... Так о чем я?..) Капитан сам встал за руль, чтобы привести катер в порт неутопшим. Старпома прислонили к стене рубки спать. Я предложил отнести его в кубрик, но капитан воспротивился, мотивируя тем, что по морскому уставу при управлении маломерными судами в рубке должно находиться два члена экипажа, чтобы в случае опасности – гибели во время войны, жутких приступов рвоты в состоянии алкогольного опьянения или нападения пиратов – один мог подменить другого. Чтобы в случае чего – гибели или, там, утопления – всегда можно было отчитаться. А то, кортики достав, забыв морской устав... И не вернутся в порт, и не взойдут на борт четырнадцать французских моряков. В лице этой безразмерно пьяной рожи. И так каждый рейс. Потому что морская дружба. Да и не найти на всем острове двух трезвых моряков одновременно.

И мы поплыли. Капитан – у штурвала, старпом – у стены, я – у борта. Блюя в набежавшую волну. А где‑то за нами болталась по морям, по волнам баржа со щебенкой. Вдали мерцали огни. Очень вдали, невообразимо вдали. И, может быть, никогда мы до них не доплывем. И я никогда не увижу Лолиту. Очевидно, я произнес имя вслух, потому что старший помощник очнулся.

– Кстати, – сказал он...

Почему «кстати», зачем «кстати»? Это чем‑то напомнило мне приемы старых конферансье, которые после выступления, скажем, жонглера, говорили: «Кстати, иду я сегодня на концерт, а на скамейке сидят две женщины. Одна постарше, вторая помоложе. Первая говорит, что познакомилась с мужчиной, вдвое старше ее. А молодая ей отвечает: „Ничего, старый конь борозды не испортит, если его в нее не пускать“. Пауза. Смех в зрительном зале. „Кстати, – продолжил конферансье, – директор одной столовой...“ – и так далее.

– Кстати, – сказал старпом, – знавал я одну Лолиту. Год назад. В Ногликах. Торрес фамилия. Я там в леспромхозе работал. Молодая!.. До невозможности сил никаких. Красивая... так что ни на небе, ни на земле, хрен, такая есть быть себя в наличии. Единственная баба на весь леспромхоз. Колечко еще у нее было такое непонятное... Ходили слухи, что она из самой Москвы к нам. Как думаешь, геолог, есть такой город?.. На карте есть, я видел, а вот во всамделишности есть сомнения. Так вот, в этой мутной Москве ее вроде там кто‑то чего‑то сильно обидел. Не знаю, в каком смысле, может, в этом, а может, и не в этом, а в любви. Какое‑нибудь потрясение основ. Понимаешь, геолог, она, наверное, чего‑то верила, а ей какая‑то курва – облом. Но точно никто не знал. Ну, у нас в леспромхозе к ней и так и сяк. Но она никому ничего. Разве что одному, особо до...бистому, ногой по нижним местам отвалила. И тут нагрянул с инспекцией один из Южно‑Сахалинска. Хрен с горы. Моржовый. Но выразительный сам собою. Костюмчик, галстучек... А рубашка – обалдеть можно. Белая! А хрен у этого хрена во!.. – И старпом врезал себе по бицепсу так, что от удара свалился на пол рубки. – Я видел, – продолжил он с пола рубки, – мы как‑то у одного дерева ссали. На брудершафт. И сам он здоровенный. Чистый Тарзан! И он стал подкатываться к нашей Лолите. Но она его в упор не видела. Или видела в гробу. Но вот как‑то после ужина она вышла в лес... Налейте, налейте скорее вина, рассказывать больше нет мочи...

Я полстакана спирта влил ему в рот, а плеснувшей в дверь рубки морской водой он запил сам. Минуты две старпом осмысливал себя в действительности, а потом встал с пола, прислонился к стене, помолчал и закончил:

– Все женское он ей разворотил. Кровищи... Мы ее в барак отнесли и в район позвонили, чтобы врача, значит. Но она этой же ночью исчезла... Где, что – неведомо. – И старпом замолчал, уплыл в воспоминания, закрыв глаза и печально похрапывая.

– А что Тарзан? – спросил я.

– Тарзан? – выплыл старпом из воспоминаний. – На правилке говорил, что она согласная была... Ага, согласная... Все ему е...ло исцарапала... Его ночью медведь загрыз. Шесть ножевых ран. А хрен ему медведь ножовкой начисто отпилил. Напрасно старушка ждет сына домой. А Тарзан этот, по слухам, тоже был из Москвы. Чтобы она сдохла. – И старпом замолчал, странно трезвый.

Я как‑то затосковал. Я был в Ногликах. Но ситуация была совершенно иной. Во‑первых, ее звали не Лолитой. А как ее звали, я уж и не помню. Да я вообще этого не знал. Я, как и сейчас, приехал туда на проверку заявки на золото. И попал прямо на свадьбу. Парнишка, зоотехник, женился на местной девчонке. Она подзалетела, вот он на ней и женился. Да и любил он ее. И на свадьбе я, московский озорной гуляка, под гитарочку попел песёнки, здесь не слышанные. «Шеф нам отдал приказ – лететь в Кейптаун, – пел я, – говорят, там расцвел душистый лавр, – и девчоночка смотрела на меня во все глаза. – Тихо горы спят, Южный Крест ползет на небо, – и парнишка не закусил спиртик, – осторожней, друг, ведь никто из нас здесь не был в таинственной стране Мадагаскар».

Я плеснул молодым в стаканы. Остальные гости налили себе сами. А я продолжал: «Здесь двадцать девять человек сошлись на смертный бой. И вот один уже лежит с пробитой головой».

Гости продолжали пить, не переставая слушать меня: «И как прежде стоит капитан, курит старую верную трубку, а в далеком норвежском порту проститутки качают малютку». А когда я спел только что присланный мне из Москвы шлягер «За моим окном звенит, поет тишина», все отрубились. Кроме невесты...

Утром проснувшийся жених затравленно посмотрел на меня. Я поднял руки: «Ты что, чувак, за кого ты меня принимаешь?» – и он поверил. А может быть, и нет.

Так что у меня ситуация была совершенно иной.

Старпом выпил еще спирта и заснул уже поувереннее. Удостоверившись в этом, мы с капитаном приняли также. Чтобы двигатель наших организмов, потерявший от рассказа старпома в оборотах, заработал в полную мощь. Чтобы капитан привел катер в порт. Чтобы я добрался до города. Пришел в экспедицию. Чтобы на пару с Хаванагилой отправиться дальше по острову Сахалин в поисках моей Лолиты.

Я вышел на палубу, облокотился о леера. Лолита стояла рядом со мной, то сливаясь с сумеречными ветрами, то выделяясь смутным силуэтом. Мы стояли на корабле у борта, я перед ней с протянутой рукой. На ней прекрасный шелк, на мне костюм матроса, я говорил с тревогой и мольбой. Я говорил ей: туда взгляните, леди, где в облаках взлетает альбатрос, моя любовь вас приведет к победе, хоть вы знатны, а я простой матрос.

Но Лолита молча смотрела на меня, и я не мог понять, с каким выражением. Есть у этих сучек такое выражение, что одновременно и согласие, и отказ. Нужно только угадать, что именно, или, точнее, какое чувство превалирует. Наверное, я не угадал, потому что на признание влюбленного матроса сказала леди «нет». Ну, наверное, не совсем нет, может быть, не сейчас, позднее, тогда, когда придет ВРЕМЯ, когда я уже больше не смогу ждать, когда я обессилю от поисков ее во времени и пространстве. Ничего я не понял, мудила старый. Или, наоборот, мудила молодой. Сколько мне лет? Двадцать два года? Или за шестьдесят?.. Какая разница. Как тогда ничего не понимал, так и сейчас ничего не могу спрогнозировать. Тайна сия велика есть. Но в тот момент взметнулась во мне кирная душа, как крылья альбатроса, и бросил я ее в бушующий простор. То есть вот еще секунду назад она была здесь, а секунду вперед ее уже нет. Растворилась, растаяла, распалась на мельчайшие частицы, слилась с гужующейся в воздухе моросью. А море бурное ревело и стонало...

– Заходи, геолог, в рубку, выпьем по маленькой, – кликнул меня капитан из рубки.

В рубке было тепло, похрапывал старший помощник. На часах двенадцать. Ночь. Я разбросал спирт по стаканам.

– Ну, с праздничком, – поднял стакан капитан.

– С каким праздником? – не понял я.

– С Днем сталинской конституции, – строго сказал проснувшийся старпом, пригладил лысину, выпил и сказал: – При нем такого бардака не было.

– Какого бардака? – уточнил я.

– А никакого и не было. Вот, к примеру, рази ж при нем в рейсе пили? Не пили.

– Конечно, – скептически гмыкнул капитан.

– Ну, пили, – неожиданно быстро согласился старпом. – Но втихаря. Чтобы капитан на меня не стукнул, а я на него. Держава была! – завершил он параллели между тем временем и этим.

А какое время сейчас, я с уверенностью сказать не могу, потому что время на Сахалине течет как‑то уж чересчур самостоятельно, не вписываясь ни в какие научные рамки. Вот и пример подвалил. Выпили мы в двенадцать ночи, через секунду врезались в берег, а на часах было уже шесть утра. (Надо будет посоветоваться с Эйнштейном.)

Я двинулся прочь от берега, оставляя позади Атласово с его отсутствием золота и присутствием местных Лолит и их козлов, пережеванных матерью‑Родиной где‑то на материке и выплюнутых сюда, на край света, с надеждой возврата обратно, с надеждой, которой не суждено сбыться.

И катер с его душевной немногочисленной командой и моей Лолитой, поднятый могучей волной, остановившейся в нескольких сантиметрах от пяток моих сапог, взмыл на ее гребень и, как перепутавший направление серфингист, улетел назад в залив и исчез из моей жизни.

Я зашел в кафе под названием «Три сушеных дрозда» и попросил стакан чего‑нибудь.

– Чего «чего‑нибудь»? – спросила тоскующая буфетчица для поддержания разговора.

– А чего есть? – поддержал разговор я.

– «Алжирское» и есть, – продолжила она светскую беседу.

– Стало быть, сударыня рыбка, «Алжирское».

– Так бы сразу и сказали, сэр, – отвечала сударыня рыбка и склонилась в поклоне прямо в тарелку с морской капустой. Пришлось взять и капусту. А потом и еще стакан. И еще капусту...

Куда идти дальше? Надо каким‑то образом вернуться в тот хитрый геологический барак, где в данный момент властвует и дерет грудастую девицу Хаванагила, а потом двигаться дальше. А куда – он знает... Вставало солнце цвета жидкого омлета.

А поутру, когда вставало солнце,

в приморском кабаке сидел матрос рыдал,

тянул он жгучий ром в кругу друзей веселых

и пьяным голосом к себе он леди звал.

Но вместо Лолиты у стола стоял Хаванагила.

– Нет, Михаил Федорович, так вы Лолиту не найдете. Если на каждом шагу будете пить чудовищно несоразмерно собственному весу.

– А золота там нет, – посчитал необходимым доложить я Хаванагиле.

– А с чего ему там быть, если ему там быть не с чего? – ответил Хаванагила. – Оно нас не интересует... – И он провел рукой перед моими глазами...