Артур Кангин Чёрт‑растратчик

В Москве жили два брата.

Один – Ваня, президент крупного и весьма преуспевающего нефтеперегонного предприятия, богатый, крепко стоящий на своих кряжистых ногах, мужик.

Другой – Степа, дрессировщик котов из бродячего цирка, а значит, мужик бедный, неуверенно стоящий на своих долговязых ногах.

Как‑то в доме Степана не осталось и маковой росинки, зарплату руководство шапито задерживало, и он, посоветовавшись с женой Клавдией, отправился к младшему брату, за вспоможением.

Приходит, а у того пир горой, дым коромыслом. Цыгане медведицу Тамару с медвежонком Ксюшей водят, шансоны душевные песни поют, десяток‑другой приживал да лакеев черную икру прямо из серебряной бадьи ложками жрут.

– Братишка, помоги малёхо, – просит Степан. – Третий день всем семейством и черной корочки не жевали.

А Ваня так внимательно посмотрел на брата Степана, да как рассвирепел.

– Как тебе не совестно, – говорит, – побираться в солидных домах? Связал свою судьбу с кошками, так вот пусть они тебя и кормят. С достоинством неси свой крест!

– Так ведь зарплату задерживают.

– А мне какое дело? – насупился Ваня, а потом вдруг просветлел лицом. – Ладно, приходи сегодня вечерком на мой день рождения. Хоть в тепле посидишь. Жену не забудь.

– Не забуду, – ответил Степа и, печально, с невольной завистью взглянув на свору с изумительной скоростью пожирающую калорийную паюсную икру, побрел домой.

* * *

Пришли они к Ване на день рождения, Иконку Николая угодника последнюю со стены ему в подарок сняли, и вот, значит, за пиршественным столом сидят, на именитых гостей смотрят.

А тут и впрямь было на кого поглядеть!

И Алла Пугачева, и Михаил Жванецкий, и бывший пресс‑секретарь Президента РФ, а ныне знаменитый транссексуал, выступающий со страусовыми перьями в тайваньском стрип‑шоу, и бандит Бритва из мощнейшей Балашихинской группировки.

Словом, весь цвет нации собрался.

Сливки!

Гости едят‑пьют, хохмачей слушают, блатные песенки подпевают.

Все бы хорошо, только бедному Степану с женой Клавдией, салфетки с вензелем нефтеперегонной компании на коленки бросили, однако, саму еду на стол не несут.

Посидели супруги, все как полагается, чин чинарем, слюну обильную поглотали, да и поперли до дома.

Гости идут от именитого Вани, песни поют, у них в пузах весело, индейку с поросятами их мамоны переваривают, а Степану с женой Клавдией не до веселья, у них животы судорогой от голодухи сводит.

Тут вдруг остановился Степан, топнул разбитым китайским ботинком, да как запоет‑затянет, громче сытых гостей: «Ой, Байкал! Байкал!».

– Ты чего, Степушка? – спрашивает его в испуге жена Клавдия. – Рассудком, чай, не тронулся?

– А ничего, – отвечает благоверный супруг. – От родного брата иду. Пусть все думают, что и я от пуза налопался.

Поет Степа и слышит, кто‑то подпевает ему тоненьким, надтреснутым голосочком.

Глянул Степа, а на его плече маленький фиолетовый чертик сидит, желтые зубки скалит.

– Ты кто? – спрашивает Степан.

– Я – Горе твое, – задорно отвечает ему чертушко.

* * *

Пришел Степа с чертом на плече домой, а тот ему давай подзуживать дребезжащим голоском, мол, теперь, Степушка, пропивай‑прогуливай все подряд, терять нечего.

И вот, в самое скорое время, Степа пропил‑прогулял свое последнее пальтишко на «рыбьем» меху, женин тайваньский пуховик, да кроличьи шапки детские.

А Горю все мало.

Сучит мохнатыми ножками, да требует:

– А ты и квартирку свою, хрущовку пропей. Чего ее‑то, поганку, жалеть?

– Где же я жить буду? – изумляется Степа.

– На Ленинградском вокзале, – радостно почесывает под мышкой окаяшка. – Или на Казанском. Там многие живут.

Через месяц‑другой Степа оказался на Ленинградском вокзале вместе с преданной до гроба женой Клавдией и детишками мал‑мала‑меньше.

Алчная милиция их гоняет, пьяные бомжи пристают, жену обижают. В уборную сходить, и то деньги плати. Тошнехонько!

Сжалилось тут Горе и говорит:

– За все твои страдания, Степа, хочу отблагодарить ваше семейство сполна. Потопали со мной на Красную площадь.

Притопали.

Горе приказало вынуть один из кирпичиков кремлевской стены.

Степа сие не преминул сделать, и чуть не ослеп от забористого радужного сияния. Так полыхнуло ему в глаза – слезы ручьем.

– Откуда? – спросил черта Степа.

Тот объяснил.

В тайнике хранились сокровища самого Лаврентия Павловича Берии, припрятанные им на черный день.

Сложил Степа сверкающие камешки себе за пазуху, и говорит Горю:

– Глянь, Горюшко, дружочек ситный, ничего я там не оставил?

– Ничего, – весело отвечает Горе. – Пойдем, Степа. – В казино хочу. В «Метрополь»!

– Нет, кажется, один камешек посверкивает, – наседает на черта Степа. – Вон там, в уголочке. Подсоби мне. Ты же габаритом меня, чай, меньше.

Скривился черт, ан все‑таки спрыгнул со Степиного плеча, да – шмыг в стенную расщелину.

Степа же быстрехонько изъятый кирпичик на место приложил, глиной из Москвы‑реки мазнул. Вот – была расщелина, а теперь нету. Чисто сработано!

– Пусти меня, Степан! – могильным голосом орет Горе. – Пусти, неблагодарная душа! Хуже будет!

Степан лишь подкрутил свои усы, да пошел к трем вокзалам, вызволять детей и жену из несчастья.

* * *

Степа не только вернул себе прежнее, а поднялся, можно сказать, в недосягаемые высоты.

Дом на Лубянке прикупил, лакеев в золотых адмиральских галунах поставил, охранников толстомордых нанял, хрустальные двери блюсти наказав.

Женушку же, верную Клавдюшку, одел от «Версаче», а детишек мал‑мала‑меньше у самого Славы Зайцева, или даже у Валентина Юдашкина.

Сам же Степа в японский халат с изумрудными драконами вырядился, секонд‑хэнд от самого императора Хурахито. Степа его через торговых «жучков» добыл, буквально вырвав его из рук Абрамовича.

И вот ходит Степа весь в драконах, жареный миндаль грызет, саке не пьет, лишь иногда стопочку водочки «Молодецкой» примет, для полного ощущения счастия и услады.

Тут, прослышав о невероятном братишкином шике, Ванютка меньшой к нему наведался.

Стоит, жадно озирает мраморные залы с барельефами каких‑то крылатых героев с копьями да щитами, а у самого от недоумения и злости аж зубы клацают.

– Откедова сие? – спрашивает.

Не стал по русскому обычаю Степа скрытничать, за чаркой «Молодецкой» поведал о горе‑злосчастии, о самоцветах Берии, о торговых жучках, и халате от самого Хурахито.

Не дослушал тут Ваня Степиной исповеди, вскочил из‑за мирного стола, кинулся прочь из хором белокаменных, матюгнул на ходу охранников толстомордых, требующих пропуск с хозяйственной подписью, да и прямиком, обезумевшим лосем, понесся к заветной кремлевской стеночке.

* * *

Простукал Ваня стеночку, нашел заветный кирпичик, освободил беса.

А тот, тварь косоглазая, как запрыгнет ему на плечи, мохнатыми ножищами шею белую сдавил.

– Попался, злодей окаянный, – визжит Горе. – Замуравить меня порешил?!

Ваня, чуть нервничая, объяснил черту свою освободительную миссию, а Горе и слушать не хочет.

Пришли они к Ване домой, и тут‑то Горе развернулось во всю свою поганую плоскость.

Даже тошно рассказывать.

В самое короткое время Ваня потерял все.

Нефть свою перебросил через Осетию, зачарованный увещеваниям окаяшки, а там война.

Гикнулась нефтюшка!

Денежки свои перевел в Нью‑йоркский банк, опять же по совету Горя, а тот возьми да лопни с треском.

В общем, через месяц‑другой Ванютка со всем своим семейством оказался на Ленинградском вокзале.

Полицейские‑мздоимцы у них прописку в паспортах спрашивают, бомжи соточку на опохмелку требуют, грязными кулаками агрессивно трясут.

Словом, если есть ад на земле, то там ему самое место.

* * *

Торчит Ваня на вокзале, у него по традиции на плечах черт сидит, косыми глазками публику стрижет, и видит Ваня брательника своего старшого, Степана, тот с портфелем из крокодиловой кожи куда‑то вальяжно прет.

– Откуда, Степушка? – вопрошает любопытный Ваня.

– Из Северной Пальмиры, – отвечает Степан, слегка отстраняясь от вонючего брата. – Я там, ёлы‑палы, в вице‑мэры баллотируюсь.

– Есть шансы?

– Стопроцентные!

Помолчал Ваня, а потом робко так попросил:

– Братишечка, одолжи деньжат. Три дня маковой росинки во рту не было. Ни у меня, ни у моей благоверной, ни у детишек малолетних, мал‑мала‑меньше.

Как рассвирепел тут Степа, портфелем из крокодиловой кожи на Ваню замахнулся, а потом, сердце не камень, сжалился.

– Ладно, – говорит. – Приходи ко мне на Лубянку. Сегодня день рождения у моей жены, Клавдии Игнатьевны. Да ты ее знаешь. Хоть в тепле посидишь. На вип‑общество поглядишь. Жену, детей не забудь.

Сказал так, и, спрятав чисто выбритый подбородок в воротник из меха ягуара, надушенный «Красной камелией», как турецкий падишах, пофланировал мимо бюста Ленина.