Кто виноват.

«Мы все виноваты, а ты – больше всех» – вот что звучало в каждом слове Коломнина, Лены, Лаврова. Весь коллектив лаборатории думал именно так, в этом не могло быть ни малейших сомнений! Я не видела Рубакина после защиты, но при одной мысли о предстоящем разговоре с ним у меня становилось еще тяжелее на сердце.

Усталая, расстроенная, в первом часу ночи я вернулась домой. Андрей был в Средней Азии, Агния Петровна с Павликом жили на даче. В комнатах было по-летнему пусто, и никто не мешал мне бродить из угла в угол и думать о том, что случилось. А случилось то, о чем необходимо было подумать.

Было ли это случайностью? Нет! Задуманный, преднамеренный, тонкий маневр – вот что произошло на наших глазах. И не такой уж тонкий – высказаться «за», а проголосовать «против»!

Кто был заинтересован в том, чтобы талантливая диссертация провалилась? Крамов? Да. Зачем?

Причина могла быть только одна: он убедился в том, что работа Виктора в конечном счете направлена против его теории. Угроза «школе»! В опасности непререкаемый научный авторитет, заслуженное, уважаемое имя!

Но ведь признание подобной угрозы означало бы одновременно признание собственной слабости – неужели этого не понимает Крамов?

"Да, может быть, и не понимает, продолжала я думать, умываясь на ночь и с трудом удерживаясь, чтобы не сунуть разгоряченную голову под холодную воду. – В конце концов Виктор настаивал на поисках общебиологических закономерностей – и только. Правда, он высмеял вздорную идею об «иммунитете в пробирке», с которой носился один из учеников Крамова в Ростове. Неужели этого было достаточно… Черт побери! Жаль, что я не посоветовала Виктору вычеркнуть из диссертации эту страницу.

"Да что за вздор лезет мне в голову? – ужаснулась я через минуту. – Не вычеркивать нужно было, а подробно развить эту мысль. Не прятаться, а открыто выступить против – вот что я должна была посоветовать Виктору.

Виктор должен был выступить против. Но разве мог он на основании частных данных выступить против сложной теории? Нет! Возражать должна была я. Я обязана была сопоставить работы, подтверждающие теорию Крамова, продумать ее исходное положение… и не сделала ни того, ни другого. Почему?.. "

Я уснула, когда первые лучи солнца косо скользнули в комнату и зеленые стеклянные дверцы книжного шкафа успокоительно заблестели на гранях.

Было уже темно, и в садике перед домом ярко белели сушившиеся на кустах полотенца. Свет из рубакинских окон падал на бузину, и что-то южное представилось мне на мгновение, когда я увидела эти пышные, тонко вычерченные в темноте кусты. «Свет горит, вот хорошо, значит, дома!» Но дома был только Петр Николаевич, а Лена – в театре, на спектакле «Таня». Несколько дней назад я была на премьере этого спектакля и потом в институте очень хвалила его и советовала всем посмотреть.

– Не помешала?

– Нет, я вас поджидал.

По-видимому, я застала Рубакина в разгаре работы, и ему не сразу удалось от нее оторваться. Раза два он покосился на рукопись из-под очков, потом не выдержал и быстро дописал какую-то фразу.

– Как Виктор? – спросил он. – Очень расстроен?

– Да.

Мы помолчали.

– Ну, а теперь подумаем вместе. Что же все-таки произошло на наших глазах?

– Произошло то, что Крамов подстроил провал.

– А вам не приходило в голову, что это могло случиться?

– Нет. Тем более что Виктор открыто не утверждал, что его выводы противоречат крамовской теории.

– Вот это и было ошибкой.

– Возможно. Но для прямого нападения не было достаточных данных.

Рубакин взял со стола журнал и открыл его на загнутой странице.

– Вы уже получили последний номер ЖМЭИ?

– Нет еще.

– Вот, посмотрите.

Я пробежала статью. «Школа Крамова», «Проблематика Крамова» – эти слова повторялись на каждой странице. Статья принадлежала Крупенскому. В одном месте – эти строки были подчеркнуты Петром Николаевичем – упоминался Виктор. Я читала, не веря глазам! Крупенский кратко излагал содержание диссертации и тут же обрушивался на нее в резком и пренебрежительном тоне.

– Мерзавец!

– Хорош, а? Познакомиться в качестве официального оппонента с неопубликованной работой, почти не возражать против нее ни в отзыве, ни на защите, а в печати заранее опорочить! Надо обсудить этот вопрос на теоретической дискуссии внутри института.

– Хорошо, Петр Николаевич.

Он молча взглянул на меня.

– А ведь мы должны были предвидеть то, что случилось, Татьяна.

– Мы? Нет, я. Кто же, если не я, Петр Николаевич? Но я сама запуталась, растерялась. Мы с вами не раз говорили о том, что лаборатория работает без прежней уверенности, что за два года мы не сделали почти ничего.

– Да. Но для того, чтобы помочь вам, я прежде всего должен был сказать себе: Крамов не прав. Нужно было проверить его работы, понять: откуда взялась, чего добивается, какое место в науке заняла его школа? Вы когда-нибудь думали об этом, Татьяна?

– Думала. Но мне казалось, что для этого нужно взглянуть на жизнь его, а не своими глазами.

– Именно. А вот попробуем взглянуть на жизнь его глазами. Прежде всего – что сказать о нем как о деятеле науки, не вообще, разумеется, а советской науки? Дарование крупное. Но это ученый, который фактически давно не участвует в той борьбе за новое, которая идет в глубине нашей науки. Когда это произошло – не знаю. Нельзя представить себе день, месяц, год подобного перелома. Он готовился исподволь, понемногу. Вдруг оказывается, что никто не помнит первых талантливых работ, что капитальный труд, написанный в двадцатых годах и еще недавно стоявший на полке каждого серьезного микробиолога, устарел. Что для нового издания нужно переписать каждую страницу. Что каждое утро нужно отправляться в лабораторию и работать – головой и руками. Что нужно думать, думать и думать… Хлопотливое дело! А между тем вокруг живет, кипит, бьется жизнь. Ведь не угнаться, не удержаться, обходят со всех сторон! Молодые идут – беда, что с молодыми делать? И вот понемногу, незаметно, а может быть, поглядывая на тех, кому прежде тебя пришла в голову эта мысль, начинаешь подумывать о другом пути. В самом деле – еще вчера ты болезненно-остро чувствовал всю непрочность своего положения. Сегодня ты появляешься на арене как основатель учения, создатель теории, которая стремится охватить самые общие вопросы науки. Но теория – это одна сторона задуманного маневра. На одной теории далеко не уедешь. Чтобы воспользоваться ею, нужны люди. Нужны последователи, ученики, организаторы…

Раздался телефонный звонок.

– Слушаю, – сказал Рубакин.

Очевидно, никто не ответил. Он положил трубку.

– Не думайте, что я оправдываюсь, Татьяна. Я виноват больше, чем вы. Во-первых, я стал сомневаться слишком поздно. Во-вторых, я долго не понимал, что весь институт на ложном пути, не понимал, потому что дело все-таки шло. А шло оно потому, что у нас много способных людей, работающих не только в вашей лаборатории, но и у Крупенского, Догадова, Бельской; шло, потому что факты остаются фактами вопреки ложному направлению.

Снова позвонил телефон, Петр Николаевич сказал: «Слушаю. Да, у нас», – и передал мне трубку.

– Это вы, Татьяна Петровна? Вам телеграмма.

Это был Илья Терентьич.

– Прочтите, пожалуйста.

– Сейчас. «Встреча отменяется. Сообщите Малышеву. Шестьдесят восемь. Андрей».

– Ничего не понимаю, – сказала я. – Когда отправлена телеграмма?

– Четырнадцатого, в час дня.

– Как вы сказали: "Встреча отменяется… "

Илья Терентьич прочел телеграмму снова.

– Что случилось? – с беспокойством спросил Рубакин, когда я положила трубку.

– Какая-то странная телеграмма от Андрея. – Я повторила текст. – Что это значит?

– Ничего особенного. Просит, чтобы его встречал Малышев, а не вы.

– Почему? И что такое шестьдесят восемь?

– Очевидно, номер поезда?

– Нет, шестьдесят три. А почему нет номера вагона? С ним что-то случилось.

– Полно, Татьяна.

– Петр Николаевич, с ним что-то случилось. И что это за «сообщите»? Почему на «вы»?

– Да разве так еще иногда путают на телеграфе? А вы позвоните Малышеву. Может быть, он что-нибудь знает?

– Да, да!

Лена пришла, когда я звонила Малышеву в Наркомздрав, где мне сказали, что он поехал домой, потом – домой, где мне ответили, что он еще в Наркомздраве.

– Знаешь что, запишем текст, – сказала Лена, – и посмотрим, как он выглядит на бумаге.

Но текст не стал яснее после того, как она записала его на бумаге.

– Так или иначе, он жив и здоров, в этом нет никаких сомнений. И едет домой – чего же тебе еще надо?

– Да, да.

Я снова принялась звонить.

– Еще не вернулся… Подождите минуту. Сейчас подойдет.

– Татьяна Петровна, я вас ищу, – услышала я голос Малышева, сдержанный, как всегда, но с оттенком недоумения. – Я получил от Андрея Дмитрича странную телеграмму. Она у меня с собой. Сейчас прочитаю. «Признаки на десятый день, не сообщайте домой шестьдесят три, вагон восемь». Судя по дате, он завтра должен быть здесь. Но почему не сообщать домой? И что это за признаки? Вы от него ничего не получали?

Date: 2015-09-05; view: 254; Нарушение авторских прав