Окоянов 3 page

Пока Седов в пьяном сне добирался до места назначения, родители пытались привести Ксюшу в себя. После его ухода она, как лунатик, не видя ничего вокруг, добралась до своей постели и легла лицом к стене. Семья почувствовала, что с девушкой творится что‑то неладное. Она, не мигая, смотрела в одну точку и не отзывалась на их обращения. Лоб ее был холоден, дыхание едва угадывалось.

Вызванный доктор осмотрел Ксюшу и сказал, что у девушки глубокая шоковая депрессия, которая может плохо кончиться. Он не велел оставлять ее одну и рекомендовал постоянно пытаться привлечь ее внимание. Отец с матерью всю ночь просидели у Ксюшиной постели, по очереди ведя монологи о том, что жизнь еще впереди и все обязательно наладится. Первые признаки оживления Ксюша проявила поздно утром, когда к ней прибежала младшая сестра Натуська, безмятежно проспавшая всю драматическую ночь. Прямо в ночной рубашке она нырнула к Ксюше в постель, прижалась к ее спине своим горячим телом, стала целовать в шею и приговаривать:

– Вот какие мы бедные, вот какие мы несчастные. Нас бросают, а мы страдаем, слезы проливаем. Вот придет Антошка прощения просить, а я в него ночным горшком с лестницы брошу…

Будто потеплев от натуськиных жарких и ласковых слов, Ксюша пошевелилась и попросила пить.

Еще две недели девушка высвобождалась от сковавшего ее внутреннего паралича. Она редко поднималась из постели, а если поднималась, то передвигалась по дому как призрак, медленная и молчаливая, ко всему безразличная. По ночам Ксюша не спала и лежала, не двигаясь, глядя в потолок. Родители читали ей вслух книги, ее совсем не интересовавшие. Особенно старался Виктор Карлович, у которого было больше сил. Всю ночь напролет был слышен его голос, то бодрый, то монотонный, то совсем засыпающий и снова звучащий на высоких тонах. Так отец подстегивал себя, чтобы не уснуть.

В конце концов Ксюша пришла в себя, но поведение ее изменилось в корне. Исчезла жизнерадостная и щедрая добрыми чувствами девушка с пепельной гривой волос. Вместо нее в доме поселилась грустная и раздражительная молодая женщина с потухшим взором. Она не знала веселья и не понимала юмора.

Через несколько лет Антон узнал от общих знакомых, что Ксюша вышла замуж за офицера, уехала с ним в Варшаву и родила двоих детей. С тех пор никаких сведений о ней он не имел, но со временем понял, что совершил непоправимую, трагическую глупость.

Седов имел весь набор достоинств, чтобы нравиться женщинам. Казанские студенты даже считали его «белоподкладочником» за хорошие манеры, умение музицировать и петь романсы, а также знание наизусть стихов модных поэтов. К тому же Антон был не чужд романтического отношения к жизни, а это всегда делает людей притягательными. Высокого роста, стройный, с густой шапкой каштановых волос «под Блока» и в усиливающих серый цвет глаз пенсне, он привлекал внимание слабого пола. Но никто не смог заменить ему первую любовь, а Ксюша не уходила из памяти.

Его тянуло жить неподалеку от этого дорогого для него города. Видно, в глубине сознания жила надежда, что однажды она там объявится.

* * *

Булаю и Седову легко работалось вместе. Оба они хорошо понимали, какой это плюс. Большинство бывших подпольщиков было приучено царской охранкой к предельной осмотрительности и недоверию.

Российские жандармы владели тонким искусством проникновения в революционные ячейки. Почти у каждого профессионального подпольщика имелся горький опыт общения с оборотнями, ради которых он порой рисковал жизнью и свободой. Алексей и Антон предельно доверяли друг другу и могли делиться такими интимными подробностями, какими делятся только с кровной родней, да и то не всегда.

Антон сидел, покачивая ногой в хромовом сапоге, за столом своего кабинета и смотрел, как Алексей распутывает ленту аппарата Бодо. Исполком и политбюро располагались в одном здании, так что ходить друг к другу в гости было несложно.

Чем дальше Булай разбирал телеграмму, тем больше лицо его приобретало багровый оттенок. Наконец он завершил чтение и дал волю чувствам:

– Что они, в Нижнем, ректификату опились? Митя уж года четыре как в партии эсеров не состоит. А фактически еще больше. Вот смотри: он последний раз по заданию их правления провел операцию в Саратове и скрылся в Порт‑Артуре. Там в подполье с большевиками сотрудничал, с их помощью бежал на пароходе в Японию. Оттуда его в Америку занесло. Наконец вернулся домой, а ему заговор предъявляют.

– Ты мне биографию своего двоюродного братца не рассказывай. Я ее не хуже тебя знаю. Когда он в гамашах в Окоянове объявился, первым делом пришел ко мне и подробно все описал. Оснований не верить ему у меня нет никаких. Но эсеров сейчас метут по всей стране великой. Да и они не сдаются. Сам знаешь, только в этом году два мятежа в уезде… Сильная партия, что там говорить. Так что насчет Мити нам придется в губчека что‑то отвечать. Вон ведь что написали: «… и в случае необходимости применить к нему крайнюю форму пролетарской справедливости…» Прямо какой‑то демонический поэт революции сочинял. Не мог проще изъясниться, мол, если не сознается в заговоре, то поставить к стенке. Может, нам с ним посоветоваться? Я не представляю, как его задерживать и допрашивать на основании этого бредового указания.

– Согласен. Это по‑честному будет и перед собой и перед ним. Посылай к Митрию кого‑нибудь из своих ребят. Он сейчас, верно, дома с ребятишками возится. Как вернулся, не отходит от них. Толик‑то еще совсем карапуз, а Сережке уж двенадцать, считай, помощник. Нютка же у них просто загляденье. Черноволосая, черноглазая, в отца. Невеста уже. Когда я сюда перебрался, женская гимназия еще работала. Краше ее среди девиц никого не было. А Аннушка уж четвертого носит. Так что Митю никак нельзя арестовывать.

– Так и порешим. Дмитрий нам еще здесь пригодится. С его опытом можно горы свернуть.

Через час в кабинет Седова в сопровождении сотрудника политбюро шагнул Митя Булай. Взгляд его темно‑карих глаз был встревожен. Хоть и привели его к людям, которых он знал с детства, но кого бы не обеспокоил вызов в ЧК в это смутное время? В его невысокой, широкоплечей фигуре и смугловатом лице с заметно выступающими скулами читалось напряженное ожидание. Антон отметил про себя, что в смолистых кудрях бывшего боевика СР довольно много седины. Он без долгих вступлений передал Мите для ознакомления полученную телеграмму. Прочитав ее, Булай ссутулился, опустил голову, и, помолчав немного, сказал:

– А царская‑то охранка за своими не гонялась. Ведь ничего, кроме моего членства в эсерах несколько лет назад у них нет. Может, за прошедшее время я какого‑нибудь пролетарского вождя от пули телом заслонил и достоин высшей революционной награды?

– Ладно, Митя, сейчас не до этого, – сказал Антон, – как видишь, следует тебя допросить на предмет связей с активом СР, и мы так понимаем – в Нижнем не сразу поверят, если ты их будешь отрицать. Скажи, когда ты возвращался через Питер и Москву, ты не захаживал на старые явки вспомнить былое?

– Я с ними давно разошелся. Когда понял, что террором ничего не добьешься. А с тех пор столько воды утекло, что я об эсерах и думать забыл. Да и не революционер я больше.

– Это ты, Митька, новости говоришь, – подал голос Алексей. С молодых соплей был бунтарем, а тут вдруг «не революционер». У нас касательно тебя другие планы.

– Не знаю, что у тебя за планы, а я больше мир не переделываю. Да и вы зря натужились. Не выковать на вашей классовой наковальне нового Адама, ребята. Какими мы были, такими мы всегда и останемся: с темным рассудком и окаянным сердцем. И ничто, кроме веры, нас в человеческих рамках не удержит.

– Митя, ты что, в Бога поверил, – растерянно спросил Антон, – а не ты ли из нас в отрочестве безбожников сделал?

– Был такой грех. Да и сам до Бога долго шел. А как пришел – отдельный разговор. Вам таких испытаний не пожелаю. Но сегодня знаю: все, что человек должен делать в своей земной жизни, в Евангелии уже сказано.

– А как же новое общество, счастье народа?..

– Что‑то непонятно, какое общество у нас назревает. Ты, Лешка, правильно делаешь, что в теорию не лезешь. Потому что у твоей партии ничего, кроме удивительной Теории Пролетарской Революции, нет. В ней она поднялась до немыслимых высот – захвата мостов и телеграфа. А потом – знак вопроса.

– Мы главное знаем: власть должна принадлежать революционному классу. А там решим, что делать.

– Я, Леша, эту вашу идею давно понял. Только вот если ваш революционный класс продолжит со своим военным коммунизмом над крестьянами измываться, то они вам такую пугачевщину покажут, что света белого не взвидите.

– Слышь, Антон, как в Митьке бывший эсер заговорил, – сказал Алексей, – но хорошо режет, собака. Боженьку к месту приплел, аж плакать хочется. Значит так, Митрий. Скажу тебе как брат брату. Если ты с нами не пойдешь всемирное равенство строить, то загремишь к чертовой матери в нижегородскую чрезвычайку как эсеровский недобиток. Понял?

– Узнаю, узнаю папашу твоего покойного. Весь в него, припадочный. Да ты возьми чернильницу и дай мне в лоб. Усиль воспитательный эффект.

В диалог вмешался Седов:

– Тихо, тихо, братья. Эдак мы и вправду до рукопашной дойдем. Не для этого собрались. Коли ты, Митя в религию впал, то это твое дело. Для меня религия перестала существовать, когда я понял, что она служит самодержавию. И хоть жизненный опыт у меня тоже кое‑какой есть, Святое Писание на него никак не ложится. Напротив, здесь для меня примером стал Александр Блок. Поэт, гений поднебесный. Ведь начинал с глубокой веры, а потом через мучительные поиски пришел к немыслимой высоте – поставил Христа во главе пролетарской революции. Знаешь поэму «Двенадцать»? Там идут двенадцать вооруженных рабочих и «в белом венчике из роз впереди Иисус Христос…» Вот подвиг мысли и духа!

– Думаешь, подвиг? А я так не думаю. Если посмотреть внимательнее, то это самая настоящая подмена. Вместо двенадцати апостолов, несущих заветы «возлюби» и «не убий», Блок ставит фигуры насилия – вооруженных людей, готовых убивать ради земных благ. И их ведет Христос!

Я Блока читал и по питерской жизни кое‑что о нем знаю. Светлый был поэт, пока его не опутали шуты, вроде Гиппиус и Бугаева. Каким‑то силам было нужно, чтобы его православные взгляды покоробились. Да еще очень страдал от неверности жены.

Наверное, эта боль не позволила ему понять трагедию революции. Вот Господь и лишил его голоса, а может быть, попустит и большее наказание.

– Ну, это мы посмотрим, – сказал Алексей. – Товарищ Блок еще направит нашу новую культурную поросль по нужному пути, – и засмеялся, вспомнив Эльку Шанц.

Антон сменил тему разговора и сказал, что неплохо было бы перекусить. День клонился к вечеру. Алексей быстро сбегал в свой кабинет, принес потертый портфель, из которого выкатил на стол несколько вареных картофелин и извлек солдатскую флягу спирта.

– Не забывают сормовчане, спиртику подослали. В прошлом году они целую цистерну в одном эшелоне обнаружили. Председатель завкома себе бочку отлил и с тех пор у них самая сплоченная парторганизация в губернии, – весело сказал он. Разлили по трети стакана, почистили картошку.

– За нас за всех, за лучшую жизнь, – сказал Алексей и выпил одним глотком. Следом выпили Митя с Антоном. Закусили картошкой. Алексей на глазах захмелел, стал потирать слипающиеся глаза. Сказывалось недосыпание.

Вскоре он ушел поспать к себе в кабинет, и Седов с Митей остались одни.

Великий Мастер в раздумье расхаживал по своему просторному кабинету в Виндзорском дворце. Он ждал Брата Секретаря для доклада о подготовке заседания Объединенного совета.

Через высокие замковые окна в помещение проникал солнечный свет. Далеко внизу, у подножия холма, на котором стоял дворец, раскинулись весенние зеленые луга, окаймленные курчавыми рощами, блестела голубоватая полоска Темзы, а за ней жизнерадостно выглядывали из цветущего парка красные башенки Итонского университета.

Мастеру было грустно. Он уже двадцать лет находился у штурвала английских братств, и чем дальше, тем больше понимал, что они отстают от реальной жизни. Публичная политика неудержимо врывается в, казалось бы, незыблемые порядки Империи, диктует новые правила игры и создает условия борьбы, к которым масоны на сей раз приспосабливаются с большим трудом. Братьям стало трудно работать с членами кабинета. В самом кабинете масонов поубавилось, потому что на смену солидным буржуазным политикам, десятилетиями просиживавшим кресла в правительстве, туда прорываются горлопаны, пришедшие с уличных митингов и демонстраций. Они знать ничего не хотят о вековых традициях и ведут себя так, словно находятся в окружении голодных босяков. Привлекать их в ложи было бы безумием. Теперь многие дела решаются не в кабинете Мастера, а там – в партийных и профсоюзных штаб‑квартирах да в клетушках чиновников премьер‑министра. Показательно, что и сам Дэвид Ллойд‑Джордж вежливо отказался от участия в ложе, когда был еще начинающим политиком. И потом, за всю свою долгую карьеру, так и не поддался зазываниям, хотя, казалось бы, это несет множество выгод.

Да что Ллойд‑Джордж! Собственный сын Великого Мастера, которому предстоит сменить отца на этом посту, с ухмылкой слушает проникновенные речи о той высокой ответственности, которая ляжет на его плечи. Наверняка среди его сверстников‑студентов ходит множество анекдотов про вольных каменщиков, и он воспринимает ложи как общество спятивших с ума болтунов, которые страдают вдобавок ко всему еще и манией величия.

Хотя не надо забывать, что только в Великобритании насчитывается почти триста тысяч братьев. И они связаны дисциплиной. Разве это не сила?

Другое дело, что масоны не могут угнаться за правительством. Оно действует более оперативно и имеет для этого нужные рычаги. Чрезмерное увлечение Великой Ложи финансистами привело к тому, что ложи имеют деньги, но деньги не решают всех проблем. Надо пронизать своими людьми руководство публичных партий и трейд‑юнионы. Это самое слабое звено. Больше внимания уделять проникновению в государственную пирамиду сверху донизу. Усиливать там конспирацию и зашифровку. Великому Мастеру известно, что Ллойд‑Джордж боится масонов. Он любит быть единоличным хозяином положения. Если премьер послушает своих шептунов‑советчиков и разработает проект закона, который запретит чиновникам участвовать в ложах, то вольным каменщикам останется только строить общественные туалеты и отлавливать бездомных собак.

Мажордом доложил о прибытии Брата Секретаря. Тот вошел как всегда своей неспешной, но деловой походкой, почтительно поклонился, затем присел за стол и сразу же приступил к делу. Открыв кожаную папку, Брат Секретарь зачитал британскую концепцию заседания Объединенного совета. При этом заметил, что она согласована с Великой ложей Франции. По его мнению, на совете следовало дать предельно сжатый анализ неудачи российского предприятия. Терять время на обсуждение общеизвестных истин не стоило. Причины провала были очевидны. Они заключались в несогласованности и противоречивости усилий разных стран. И хотя координация работы была возложена на Великую ложу Великобритании, как имеющую прямые выходы на дом Романовых, относительно неплохая координация имела место только с французами. Американские финансисты не выполнили своих обязательств.

Великий Мастер слушал Брата Секретаря и думал о том, что масонство слабнет не только с внешней стороны. Внутри его также пошли трещины. Самый свежий пример – предательство американских братьев. Не по случайности и не по глупости. Они сознательно повели дело к провалу операции на ее завершающем этапе. Вопреки здравому смыслу подключились к поддержке большевиков, направив в Петербург Троцкого с отборным отрядом подготовленных пропагандистов и огромными деньгами, когда дело, казалось, уже было сделано. Соединившись в один поток, немецкие и американские деньги превратили Ленина в могучего противника Временного правительства и дали возможность вырвать первенство у Керенского. И потом, в период гражданской войны, американские ложи продолжали упорно поддерживать красных.

Такого масонский мир еще не знал. Мало того, что американцы сорвали планы братств. Впервые в истории масонства ложи Нового Света пошли против его основополагающих устоев. Они предали якобинскую революцию. А якобинство – это библия масонов. Ради его святых лозунгов оно существует, живет и борется. Ибо, только когда Свобода, Равенство и Братство воссияют во всем мире, тогда ложи смогут вздохнуть полной грудью. Уже никакие абсолютистские монархии, никакие диктаторы, никакие шайки разбойников не смогут помешать им править самым надежным инструментом власти – деньгами.

Предательство американцев говорило о чем‑то совершенно новом. Неужели для них стали безразличны демократические принципы ради какого‑то временного союза с кровавой диктатурой, ради возможности ухватить кусок пожирнее? Нет сомнений, что они подослали Бронштейна Ленину из‑за каких‑то выгод. Но рассчитывать переиграть Ульянова – дело неблагодарное. Он способен на любой, самый дьявольский кульбит ради власти. Возможно, они надеются удерживать контроль над ним через евреев в ЦК. Но не слишком ли иллюзорны их надежды? Английскому братству куда спокойней было бы с Керенским.

Да, в масонском мире происходят большие изменения. Американцы все больше и больше игнорируют совокупные интересы братств. Они начинают играть свою игру во благо исключительно американского капитала. Но масонство – не удельный каганат. Здесь недопустим такой эгоизм. Есть еще и братья других национальностей, которые заслужили свой кусок пирога!

Слава Властителю Неба, в европейских ложах пока сохраняется дисциплина и между ними нет конфликтов. Зато есть страх перед наказанием. В их правилах нет статьи об исключении брата из ложи за недостойное поведение. И никогда не будет. Просто такой брат становится «неприкасаемым». Каждый член ложи знает, что это такое.

Ну что ж, на Совет прибывает из Нью‑Йорка сам Янкель Шип, вот пусть он и объясняет своим европейским братьям, почему американские банкиры сделали ставку на генетического выродка. Ведь Великий Мастер лично распорядился отправить Шипу досье на Ульянова, в котором значилось, что его дед родился от сожительства прадеда с собственной дочерью. Такие люди могут иметь отклонения, не позволяющие серьезно рассчитывать на их разумное восприятие действительности. Впрочем, чего стоят планы Ленина с помощью штыка и петли насадить райские кущи на земле.

* * *

Когда Брат Секретарь завершил доклад, Великий Мастер встал из‑за стола, походил по кабинету и сказал:

– Построим заседание Совета несколько необычно. С самого начала предложим выступить Янкелю Шипу. Пусть он проблеет аргументы в оправдание ренегатского поведения своих лож. А потом устроим ему заслуженную головомойку. Подготовьте людей.

Федор Аникин лежал с закатанными до колен штанами на копне подгнившего клевера и проветривал покрытые язвами ноги. Легкий августовский ветерок ласкал зудящие раны, а щебетание полевых птах нагоняло дремоту. Ему не хотелось ни о чем думать. Но тяжелые мысли лезли в голову вопреки желанию. В конце прошлого года Аникин вернулся домой из Красной Армии по ранению. Шрапнельный снаряд разорвался над залегшей цепью красноармейцев и Федору секануло осколками по ногам. Раны считались неопасными, но почему‑то никак не хотели заживать и превращались в язвы. После двух месяцев мытарств по обозам и госпиталям он был списан и отпущен к себе в Сонинку.

Отоспавшись на родных полатях и кое‑как подхарчившись убогой деревенской едой, солдат добрался до уездного окояновского доктора Константина Владимировича Седова. Пожилой хирург долго осматривал его, зачем‑то щупал живот, глядел язык и расспрашивал об участии в боях. Потом сказал, что, видимо, ноги будут заживать плохо, так как у Федора налицо сахарная болезнь, которая развилась, скорее всего, от жестокого удара прикладом под ребра в рукопашном бою. Константин Владимирович велел промывать язвы ромашковым отваром да пить побольше чаю из черничного листа. Помолчав, добавил, что с такой болезнью может быть всякое. Иногда люди живут долго, а иногда случается резкое обострение и отсчет идет на недели. Бороться с ней врачи пока не умеют.

Сказанное доктором подсекло Аникина. Ему стукнуло тридцать лет, и он вернулся с войны полный надежд на будущее. Сонинский комбед нарезал красноармейцу такой кусок землицы из бывших владений помещика Засыпкина, о каком раньше он и мечтать не мог. Осталось обзавестись лошаденкой да кое‑каким инвентарем – и можно начинать жить в полную силу. Язвы на ногах Аникин в расчет не принимал, полагая, что они затянутся сами, был бы харч хороший. Старый врач нанес удар по его надеждам.

Тишина уходящих за горизонты зеленых холмов и рощиц обволакивала душу покоем, и постепенно мысли приобретали медленный и умиротворенный ход. Что ж, сколько отпущено, столько и отпущено. Нельзя поддаваться тоске. Сыну Семке только десять лет, парнишка серьезный – справный хозяин вырастет. Но подмогнуть ему надо, задел создать, какой получится. Да у жены уж и второй в утробе шевелится, его еще на ноги ставить. Так что лет десять как край, надо тянуть, а там – что Господь подаст.

Снова кольнула душу Федора заноза. Близок локоть, да не укусишь. Двенадцать лет назад он, деревенская голытьба, увел из зажиточного дома крестьянина Силина его дочь Марию, будущую любимую свою жену Машеньку. Венчались они в чужом селе Неверове, и свадьба их была такой бедной, что больно вспомнить. Машенькин отец от нее отказался и никогда ей больше ничем не помогал, хотя жили они на одном порядке.

Аникину приходилось туго. Когда при Столыпине стали уговаривать брать отруба, чуть было Федор не соблазнился. Но Маша поостерегла его и правильно сделала. Через пару лет из пяти «столыпинских» хозяйств в Сонинке осталось только одно. Остальные красный петух склевал до основания. Говорят, хозяева плохо держали слово и норовили обсчитать в конце подряда своих батраков. Бывало даже, что выгоняли без копейки. Но жгли и без причины. Из зависти.

Не взял отруба и его тестюшка‑хитрован. Ему и без того хватало. А в прошлом году, как рассказала Маша, он порядком поднажился на голоде.

Когда в Сонинку потянулись первые горожане менять одежду на продукты, Силин проявил недюжинную смекалку. Он бросил в телегу мешок муки и отправился в Окоянов к полоумной купеческой вдове Чикиной, которая доживала век с сестрой во флигеле их конфискованного особняка. Сам Чикин был расстрелян матросами как «контра без надежды на исправление». Домой Силин вернулся без муки, но с тюком невиданно богатых по сонинским понятиям вещей. Две недели он выменивал на зерно хромовые сапожки и туфельки, суконные сюртуки, меховые шубейки, платья из тонких материй, шелковое женское белье, чулки и другие дорогие вещи.

Когда товар закончился, Силин выкопал в коровнике яму и спрятал в ней пудов пятьдесят зерна на черный день. Теперь можно было спокойно распивать чаи и ходить в гости к соседям, которые зауважали его еще больше.

Своей совестью трудового человека Федор понимал, что разевает рот на чужое добро. Но мысль о том, что паразит‑тесть заставляет голодать родную дочь и внука, подхлестывала чувство злости. Ему нужна была лошадь. Машин отец мог бы выделить ему в долг пудов двадцать зерна для покупки савраски. Ведь не ради себя, ради его кровной родни бьется Федор как рыба об лед. Но сам он в этот дом с протянутой рукой никогда не пойдет. И Машу не пошлет. Хоть виделась Машенька потихоньку со своей матушкой Глафирой, забитой бабой и полной старухой в пятьдесят лет, толку от этого не было никакого.

Сам же Аникин привез с войны большое богатство: обрез из трехлинейки Мосина, котелок патронов к нему да кусок хрому на сапоги, который он прибрал во время боя на кожевенном заводе в Уфе. С таким богатством далеко не разбежишься.

Чем дальше, тем настойчивее шептал вкрадчивый голосок в ухо Федору, что нет у него другого выхода, кроме как украсть или отнять у тестя нужное количество зерна. Против его воли лезли в голову картины похищения пшеницы из коровника или, того хуже, принуждения тестя с помощью оружия.

Зная характер Силина, он понимал, что тот лучше умрет, чем отдаст добро по своей воле. Значит, придется стрелять. Убивать Федор не боялся. На руках его уже была кровь. Убивал в штыковом бою, расстреливал и пойманных лазутчиков. Но мысль об убийстве тестя была для него невыносимой.

Ветерок посвежел. На поле спускались сумерки. Неподалеку начал кричать коростель. Аникин очнулся от полудремы и прислушался к его крику. Голос птицы звучал тревожно, нетерпимо. «Ишь ты, как надрывается, – подумал Федор, – видно, на его делянке сижу».

Коростель странным образом вывел Аникина из состояния неопределенности. Его любовь к Маше и сыну вдруг проросли злостью на нужду и безысходность, подняли в душе яростное желание победить их, чего бы это ни стоило.

Возвратившись домой, он взял банку дегтя и тщательно смазал оси большой двухколесной тачки, чтобы не скрипели. Затем бросил в тачку пустые мешки, лопату и вожжи для закрепления груза.

Когда Федор вернулся в избу, Маша сразу увидела, что он необычно напряжен. Она тревожно окинула мужа взглядом, и, видно, в голову ей пришла отгадка:

– Ты что, неужели к отцу?..

Федор не ответил. Он сидел, опустив голову и положив тяжелые руки на колени.

– Грех‑то какой, Федюшенька, ужас‑то. Никогда ведь ничего чужого… Не надо, родимый. Бог накажет…

– Бог, говоришь? Вот матушка покойная меня мальчишкой каждое воскресенье в церковь таскала. Весь пол мы там лбами издолбили, все милости просили. Сама ведь знаешь, в какой нужде обреталися. Помог он нам, Бог‑то? Или может, сильно согрешили? Не припомню. Жили по‑людски. Так и чего от него ждать, от Иисуса твоего? Чтобы до конца жизни побираться заставлял? Для этого, что ли, на свет божий объявились? Нет уж! Пойду‑ка я своим путем. А уж если Господь меня за это накажет, так все равно на том свете. Так мы хоть на этом чуток для себя поживем, а на том – как знать, что будет.

Маша села рядом, положила ему на плечо голову, обняла.

– Боюсь, потом жизни не будет. Если отец узнает, со свету сживет. А не узнает, от собственной совести засохнешь.

– Не засохну. Я теперь злой стал. Хватит дуриком по земле слоняться. Богатеть надо, детей поднимать. Вон у тебя уж ножкой тукает. Тихонько, девчоночка наверное. А груди пустые с голодухи. Прости меня, голубка, но выносить это мне невмоготу, и папашу твоего я сегодня частично обстригу.

Маша ушла за занавеску и тихо легла в постель. Она плохо переносила вторую беременность. А Федор сидел у окна, смотрел на яркие августовские звезды и смолил одну самокрутку за другой.

Когда пропели вторые петухи, Аникин выкатил тачку на зады и стал тихонько продвигаться к усадьбе тестя. Дойдя до цели, оставил повозку у тына, взял лопату, прокрался в сарай и нашел в нем дверь коровника. Постоял минуту, послушал тишину. Все вокруг спало крепким сном. Лишь с далеких лугов едва доносился голос гармоники. Это молодежь провожала последние теплые ночки. Он повернул вертушок на двери коровника и вошел внутрь. Две справные костромички лежали на соломенной подстилке, поджав под себя ноги. Увидев Федора, они не спеша встали, видимо в надежде на кормежку. Аникин примерялся в темноте и так и эдак, но коровы мешали копать. Надо было выводить их из строения. Однако, как только он открыл дверь, одна из них громко замычала. Федор замер, прижавшись к стене. Постоял, подождал несколько минут. В доме никто не подал признаков пробуждения. Он потихоньку вывел коров в огород и поставил их за сараем, связав одними длинными вожжами, конец которых накинул на сук яблони.

Возвратившись в коровник, взял лопату и всадил ее в пол. Пройдя тонкий слой навоза, лезвие уперлось в деревянный настил. Лихорадочно работая, Федор сгреб навоз с трех досок. Этого было достаточно. Освободил конец одной из них, поднял ее, завел на сторону. Затем просунул в щель руку и почувствовал в ладони ласковое тепло пшеницы. Вывернув еще две доски, Аникин быстро нагреб трехпудовый мешок, завязал, взвалил на плечи и отнес к тачке. Через десять минут он притащил второй мешок. Опустив его на землю, Федор вдруг услышал, как бешено бьется сердце. Решил переждать минуту, успокоиться. Сел рядом с тачкой, разбросил больные ноги в сырой траве.

Тишина ночи успокаивала и наполняла радостным ощущением. Еще немного, и он станет имущим человеком, достойным хлеборобом и хлебосольным хозяином. Еще чуть‑чуть…

Через пару минут Аникин встал, прокрался в коровник, нагнулся с мешком над ямой с зерном. В тот же момент что‑то тяжелое обрушилось на его голову, и он потерял сознание.

Очнулся Федор оттого, что его облили холодной водой. Он лежал на земляном полу сарая, а подле, на колоде, сидел тесть с вилами на коленях. Рядом коптил керосиновый фонарь.

– Что‑то, зятек дорогой, не ко времени ты в гости собрался. Наспех встречу тебе готовить пришлось. Ай не рад нашему свиданьицу?

Федор с трудом сел. В глазах его каруселью ходили фиолетовые пятна, в голове гудел чугунный колокол.

– Зерна тебе, видишь, захотелось. Какой хочливый ты, однако. Сначала дочку мою захотел. И ведь скрал ее, собака. Теперь добро мое скрасть ловчишься. И что, ты думаешь, тебе за это будет? Может, чаешь, отпустит тебя тестюшка дальше нищету плодить? А я вот по‑другому думаю. И надумал, покуда ждал твоего пробуждения, что если я тебя к Кукушкину отправлю, то сразу за все с тебя должок‑то и получу. И за дочкину жизнь в нищете загубленную, и за свои слезы стариковские. Да и Манька уж тогда к нам вернется, куда же ей еще. Мы‑то ведь совсем одни остались. Дети все расползлись. Голову приклонить не к кому. Так что, прощай Федюха, тут мы тебя и прикопаем, рядом с коровками.

Date: 2015-09-05; view: 241; Нарушение авторских прав