Старожильческого населения северо-востока Московской области

Бурла Е.И.

ЭНОЖ «История». 2013 г.

Методические подходы к изучению устных свидетельств

старожильческого населения северо-востока Московской области

Ключевые слова: устная история, устная традиция, методика, старожилы Московской области, исторические ландшафты, индивидуальная память, коллективная память.

Аннотация: В условиях значительного интереса к темам памяти и воспоминания, с одной стороны, большого спроса на биографические исследования и исследования по истории повседневности – с другой, а также при понимании плодотворности междисциплинарного подхода устная история оказывается весьма востребованной. При этом, несмотря на то что ее содержательные возможности уже во многом раскрыты, разработка методики анализа устных источников остается по-прежнему актуальной. Больше того, данная работа приобретает срочный характер, когда речь заходит об изучении сельской истории Центральной России. В предлагаемой вниманию читателей статье автор делает попытку создания такого алгоритма прочтения и интерпретации устных свидетельств, который позволил бы по-новому взглянуть на традиционные проблемы соотношения индивидуального и коллективного в биографическом пути и в человеческой памяти. Особое внимание уделяется вопросу о хранении информации о крестьянском ландшафте более раннего времени. Источниковой базой исследования послужили тексты опросов старожильческого населения северо-востока Московской области.

Современное широкое изучение устной речи, причем не только филологами и лингвистами, является косвенным свидетельством феномена, о котором в 1970-е годы известный филолог Б.М. Гаспаров[1] писал так: «… в культуре XX века наметился важный процесс: после многовекового доминирования письменной традиции устная речь получает возможность стать полноправной альтернативой письменности, так что расслоение двух семиотических механизмов (имеются в виду семиотические механизмы письменной и устной речи. – Е.Б.)… сменяется их сопоставлением и взаимодействием как двух равноправных, но качественно различных и взаимодополняющих источников семиотического процесса. … быть может, мы находимся в настоящее время в начале культурного перелома, по своему значению соответствующего переходу от устной к письменной эпохе». В начале 1990-х в предисловии к книге «Культурная память»[2] Ян Ассман тоже говорил о вступлении в эпоху культурной революции, обусловленной отчасти изобретением новых электронных средств внешнего хранения информации и «по значению не уступающей появлению книгопечатания и – ранее – письма»[3]. Определяющей чертой этого перехода в следующую фазу развития культуры он называл «высокий спрос» на тему памяти и воспоминания. По всей видимости, на рубеже эпох человечество почувствовало, что подходит срок, по истечении которого воспоминание о тяжелейших катастрофах оказывается под угрозой исчезновения вместе с поколением переживших их людей; с особенной остротой обозначившаяся вследствие этого проблема формы памяти о прошлом предстала в некой связи с другой проблемой: принципиальной открытостью смысла и гиперструктурностью – чертами, характерными исключительно для устной речи. Интерес к текстам устного происхождения с изучением памяти объединило в себе такое направление исторических исследований, как устная история.

Массовое привлечение устных исторических источников было характерно для краеведения в России уже в начале XX века. Исследователи местной истории остались верными такой традиции и стали систематически обращаться к устным свидетельствам в 1970-е – 1980-е годы. Однако в большинстве случаев авторы краеведческих работ сохраняли представление о природе устных рассказов как событийно-фактологической и в связи с этим не считали необходимым создание специального инструментария для их критики.

Эта достойная сожаления практика привела к целому ряду негативных последствий, которые остаются неизжитыми до сих пор. Недооценка исследователями письменных текстов устных свидетельств и традиционное пренебрежение академической науки к краеведческим работам, взаимно подкрепляя друг друга, способствовали порождению недоверия, которое стало выказываться официальной наукой к устной истории. К тому же советское государство с его культом письменного документа и «истории» в противовес «памяти» не благоприятствовало распространению «народных» версий происходивших в стране событий. В силу этих обстоятельств в современной российской академической истории вопрос о достоверности и, следовательно, надежности устных свидетельств сохраняет свою остроту.

Сегодня, когда опыт американских и западноевропейских специалистов по устной истории уже давно стал широко известен в России и в ряде случаев успешно применен в конкретных работах, острота постановки вопроса о достоверности устных свидетельств из фактора, тормозящего устно-исторические исследования, может превратиться в фактор, способствующий их развитию. Для реализации этой стратегии необходимо активнее разрабатывать методику анализа устных свидетельств как источника для изучения мира ментальностей.

По замечанию Ю.М. Лотмана, «человек погружен в пространство, ограниченное, с одной стороны, реальностью действительности, а с другой – квазиреальностью ее многообразных подобий, создаваемых человеком»[4]. При этом структура построенного по такой модели мира удваивается в сознании человека. Формирующийся так образ мира и его оригинал оказываются связанными в различной степени, промежуточной между предельным сближением и столь же предельным расхождением. Однако «ни полный отрыв, ни полное слияние в принципе невозможны»[5]. Думается, о проблеме достоверности исторических источников можно говорить в этих же категориях.

Следовательно, при анализе устных свидетельств на предмет их объективности следует исходить не из бинарной оппозиции «объективные – субъективные», предполагающей однозначную квалификацию каждого конкретного (и устного, и письменного) текста как только объективного или только субъективного, а из определенной шкалы «достоверности». Место любого конкретного текста на этой шкале и, соответственно, степень его объективности можно уяснить по соотношению определенных признаков и даже проверить. Там где объективность источника уступает его субъективности, предметом более пристального внимания могут стать особенности и причины такой «недостоверности». Так, ошибочность суждений свидетелей события о его дате, участниках и деталях уже служила материалом для научного исследования[6].

Недоверие к устным источникам могло бы быть следствием некоторого недоверия к их авторам, то есть к создателям и хранителям устной информации. Большое внимание современных исследователей к истории повседневности, аграрной истории, семейной истории, истории ментальностей, народной культуре в целом свидетельствует, однако, о том, что подобное отношение к носителям этой культуры уже в прошлом. В таком случае не является ли непризнание историчности устного слова и позитивных характеристик человеческой памяти равносильным отрицанию историчности той части окружающей нас действительности, которую эти устные свидетельства по преимуществу отражают?

В последние годы появился ряд публикаций первоисточников по сельской истории России[7], в том числе отражающих крестьянский взгляд на основные события XX века[8]. Часть из них представлена в виде интервью или тематически сгруппированных отрывков интервью с деревенскими жителями, часть – в виде редактированных биографий и воспоминаний, иногда даже записанных самими свидетелями событий[9]. Только в редких случаях эти публикации приводятся в сопровождении комментариев. Надо полагать, мемуарная литература такого рода, подобно старым фотографиям, обладает неким шармом и сама по себе, без вмешательства научного взгляда. Особое обаяние автобиографиям и транскрибированным интервью придают ощущение временной дистанции и одновременно чувство подлинности, живого присутствия, возможно, уже ушедших людей. Однако экстенсивное развитие в этой области, механическое накопление текстов мало сможет продвинуть нас в понимании тех проблем, о которых свидетельствует сам интерес к сохранению образов и «голосов»[10] представителей последних крестьянских поколений в России.

Устные свидетельства о прошлом не разделят судьбу многих и многих явлений окружающей действительности, которые в силу своей привычности, обыденности не задерживают на себе внимания исследователей до тех пор, пока не начинают исчезать. Слишком много исторической информации они содержат. Тем не менее разработка методики анализа и интерпретации устных исторических источников сейчас кажется особенно своевременной. А в полной мере можно будет оценить результаты работы с ними или убедиться в бесполезности обращения к ним без особого инструментария только тогда, когда историки различной специализации приступят к их изучению.

На настоящий момент кое-что в этом направлении сделано, в частности в определении места устной истории в междисциплинарных исследованиях. Не нужно думать, что оптимальное поле приложения ее сил – новейшая история. Чувствительные к возможностям исторической антропологии, медиевисты уже, кажется, оценили результаты применения устно-исторических методов в своей работе[11]. Исследования зарубежных и российских ученых в области исторических ландшафтов, опиравшиеся на потенциал устной истории, были проанализированы в специальной публикации[12].

В настоящей работе на основании изучения обширного свода данных по устной истории северо-востока Московской области мне бы хотелось предложить алгоритм анализа устных источников на предмет их исторической информативности. При этом будет учитываться методика и техника предшествующих исследований и предложен ряд новых возможных подходов к прочтению и интерпретации устных свидетельств, при сохранении общей ориентации на синкретизацию междисциплинарных методов. Не претендуя на окончательную завершенность картины, попробуем наметить, таким образом, проект дальнейшей работы.

Речь пойдет об историческом ландшафте северо-востока Московской области. Опросы старожильческого населения юга Сергиево-Посадского, севера Пушкинского и Щелковского районов были начаты в 1977 году, позднее они осуществлялись в рамках Радонежского устно-исторического проекта (экспедиции Исторического факультета МГУ, Института археологии РАН, Института культурного и природного наследия МК РФ), в том числе с участием автора (2008–2012 годы). Основным методом сбора информации было проведение интервью, преимущественно полуструктурированного фокусированного, иногда также нарративного, изредка глубинного и биографического. Всего взято более 200 интервью. При этом устные исторические источники создавались в результате транскрибирования аудиозаписей и приобретали вид буквальной записи с включением паралингвистических признаков разговорного текста вроде пауз, заминок, разрывов слов, растягивания слогов и проч.

Первоначально основная задача опросов заключалась в выявлении и фиксации микротопонимов, то есть названий мелких географических объектов: сельскохозяйственных угодий и урочищ – ради дальнейшего использования их при локализации средневековых поселений и элементов исторического ландшафта Московской Руси XIV – XVII веков. Однако по мере расширения источниковой базы[13] и происходившего параллельно уточнения вопросника, а также благодаря жанровому и тематическому разнообразию самих устных свидетельств, появлялись возможности не только дополнять комплексные исследования исторических ландшафтов устными свидетельствами[14], но и обращаться к изучению локальных особенностей традиционной праздничной культуры[15], ментального пласта сельской сакральной топографии[16].

В целом двигаться по корпусу имеющихся текстов предполагается одновременно и горизонтально, и вертикально, выходя на разнообразные темы и проникая на различные смысловые уровни, что осуществимо благодаря смене точек зондирования деревенского информационного пространства. В наиболее обобщенном виде схема продвижения будет соответствовать хорошо знакомой герменевтической модели перехода от текста к смыслу, а от смысла (или смыслов) обратно к тексту. Эта схема принципиально важна тем, что она сохраняет возможность рассматривать один и тот же элемент содержания под разными углами зрения, либо оставаясь в рамках внутренней оценки событий и явлений, либо выходя на позицию внешнего (во времени, так же как и в пространстве) наблюдателя. Такой подход позволит выявлять объективную составляющую устных свидетельств и находить время на ее проверку и фиксировать субъективную составляющую, необходимую для понимания значения, приписываемого жителями своему прошлому.

Для того чтобы практически бесконечное многообразие устных свидетельств о материальных и духовных элементах прошлой жизни и культуры не заставляло задерживаться на частностях, пусть даже имеющих значение для истории, вполне логичным представляется выбор одной общей темы этих свидетельств. В данном случае такую ограничивающую и в то же время объединяющую роль сыграет крестьянский ландшафт. Рассказы о нем формируют большую и взаимосвязанную группу устных свидетельств.

Прежде всего, значимо его пространственное измерение, ведь пространство – это один из важнейших элементов архаичной модели мира, откуда его первостепенное место в соответствующих представлениях[17]. В народных рассказах о ландшафте могут проявиться представления об окружающем пространстве, решительным образом отличающиеся от свойственных современному человеку и необходимые для реконструкции ментального образа жизненной среды. Конечно, кроме пространственного, сельский ландшафт имеет еще временное измерение, характеризуемое происхождением или, наоборот, исчезновением тех или иных его особенностей, их изменениями с течением времени, а также связанностью с историческими событиями и процессами. Поэтому он сам по себе является хорошим мобилизатором воспоминаний и одновременно достойным внимания предметом научного изучения. К тому же разработка методики устно-исторических исследований крестьянского ландшафта предельно актуальна в контексте наблюдаемой революции в развитии методов комплексного исторического, археологического и палеоландшафтного изучения исторических территорий.

Предлагаемые методические подходы нацелены на реконструкцию взгляда на окружающее пространство изнутри / снизу, то есть взгляда постоянно живущего в нем человека, по большей части крестьянина, в противоположность взгляду поэтов, писателей, известных путешественников, иных «хозяев жизни». Ядром такой работы будет опора на исторический опыт, отразившийся в индивидуальной и коллективной памяти живущего населения.

Необходимо иметь в виду, что содержание индивидуальной памяти соотносится с понятием устной истории, содержание же коллективной памяти соответствует понятию устной традиции, восходящей, как правило, к более отдаленному времени и передающейся от поколения к поколению внутри определенного сообщества. Те рассказы о прошлом, которые не вписываются ни в одну, ни в другую группу, поскольку они относятся ко времени жизни родителей нынешнего старшего поколения, принято обозначать как расширенные личные воспоминания.

Уже при первом прочтении текстов опросов исследователь обращает внимание на качественную неоднородность присутствующей в них информации. При этом среди всех воспоминаний, впечатлений и просто рассказов выделяются более или менее целостные высказывания, которые характеризуются определенной устойчивостью, фиксированной формой. Такие свидетельства относятся к первичным речевым жанрам[18]. Даже поверхностный взгляд позволяет с легкостью их узнать: предание и легенда, история семьи и история жизни, охотничьи и рыбацкие рассказы, впечатление жены, переехавшей в деревню к мужу, и впечатления солдата, вернувшегося после службы, рассказы о работе на фабрике и рассказы о праздниках.

То, что на северо-востоке Московской области от старожилов еще можно услышать предания об основателях деревни, о кладах, об иконах, священных родниках, затонувших в озерах церквях и вражеских отрядах, об известных исторических личностях (Иване IV, Алексее Михайловиче, Петре I, Екатерине II) и «чужих» воинах (о Литве и о французах), свидетельствует в целом о наличии устной традиции, о том, что она еще жива.

Не будем здесь выносить суждений о состоянии этой традиции; обратим внимание лишь на то, что предания о преподобном Сергии Радонежском были зафиксированы только в двух селах (Радонеж и Петровское). Однако, может быть, такое положение объяснимо: «там, где предположительно некогда были записаны первоначальные редакции книжного эпоса, мы обычно не обнаруживаем фольклорных традиций, которые лежат в его основе»[19]. При дальнейшем проникновении вглубь жанровых свидетельств можно будет раскрыть тот смысл, ради которого они вообще сохраняются в памяти и передаются, и как бы свернуть весь текст в устойчивый мотив.

Обращаясь к анализу индивидуальной составляющей устной истории, необходимо учесть особенности жизненного пути человека. Например, интересно будет последить за временными границами индивидуальной биографии, расширяются ли они на одно или два поколения предков и с какой целью. Но пока не следует торопиться с этой работой. Ко времени более отстраненный взгляд: оценка списка информантов.

Поскольку нет традиции без ее носителей и хранителей, то для того, чтобы увидеть сельский ландшафт Московского края глазами старожильческого населения, необходимо прежде всего получить представление об этих людях. Они жили в периоды расцвета крестьянского землепользования (1861–1929) и раскрестьянивания (1930–1956), период стабилизации в рамках колхозного строя (1957–1991), и период его нарушения, сопровождавшийся тотальным разрушением сельского хозяйства на обширных территориях (1992–2001–2012)[20]. Контекст переписей жителей региона, проводившихся в 1926, 1937, 1959, 1970, 1979, 1989, 2002, 2010 гг. позволит составить представление о динамике численности и социально-демографического состава сельского населения. Хотя в целом для этих мест, в отличие от западных и южных районов Московской области, характерна относительная стабильность условий жизнедеятельности, принципиально важным окажется учет последствий войны: изменений в возрастнополовом составе и соотношении коренных и пришлых жителей (послевоенное переселение из Калужской области и др. регионов). Отдельной темой является судьба переселенных жителей сел и деревень, ликвидированных в связи с созданием в 1930-е годы артиллерийского полигона в районе гор. Красноармейска (села Муромцево, Ивлево и др.). Несомненно, интересные результаты даст изучение степени воздействия на численность и социально-демографический состав группы старожилов процессов урбанизации, обусловленных близостью столицы и складыванием крупных населенных пунктов вокруг промышленных центров.

Вопросы о грамотности и о занятости населения в «свободных профессиях» взаимосвязаны. Они также играют решающую роль во влиянии на сохранность устной традиции, поскольку последняя, как было уже замечено исследователями[21], перестает существовать там, где всеобщая грамотность распространена на два-три поколения. Впрочем, это не совсем согласуется с наблюдениями этнографов и филологов, занимающихся проблемами современного фольклора. По их мнению, устная традиция не умирает и не исчезает вследствие повышения образовательного уровня ее носителей, и вполне обычно явление ее перехода из устной формы существования в письменную, с последующим возвращением – в измененном виде – в устную сферу, в особенности если речь идет о традиции, формировавшейся в сложном взаимодействии с письменной (книжной) культурой[22]. Несмотря на это необходимо понимать, что сама потребность записать устный текст, до того не нуждавшийся в наличии письменного варианта для самосохранения, возникает, вероятно, тогда, кода устная традиция переживает серьезный упадок[23]. При этом обязательным условием для записи является осознание текста как культурно ценного, что, в свою очередь, может быть гарантировано только при культурной преемственности, или связи поколений.

Среди исследователей, работающих в жанре научной биографистики[24], существует мнение о том, что преемственность или разрыв поколений – это во многом субъективные конструкции, зависящие от целей старшего поколения сформировать у потомков тот или иной тип отношения к прошлому[25]. Анализ материалов опросов, проведенных среди представителей различных поколений (1900-х, 1910-х, 1920-х, 1930-х, 1940-х, 1950-х и 1960-х годов) поможет уяснить своеобразие восприятия ландшафта и крестьянских угодий каждым из них, а также выявить влияние семьи на сохранение и трансляцию устной традиции.

Наряду со значительным воздействием межпоколенческой коммуникации, особенности восприятия прошлого оказываются в непосредственной связи с индивидуальным и коллективным, то есть соотносящимся с цельными возрастными когортами, биографическим путем. Известно, что различия в жизненном пути как индивидов, так и групп происходят вследствие их особого расположения во временном континууме. Значит, то, в каком возрасте то или иное поколение пережило социальные перемены, важные исторические события, например, революцию, коллективизацию, Вторую мировую войну, оказывает воздействие не только на восприятие им этих событий, но и на его социальное самочувствие, его мировоззрение, систему ценностей, отношение к предкам.

Для учета социально-экономического и социально-политического контекстов бытования устной исторической традиции имеет значение изучить влияние на нее коллективизации, разорвавшей связи крестьянских семей со своим наделом (в рамках долевого земледелия, господствовавшего в 1861–1929 гг.) и политики расцерковления на ее различных периодах. Представляется, что в группах, подвергавшихся гонениям, то есть среди старообрядцев, православных церковнослужителей и прихожан, демонстрировавших приверженность Церкви в годы советской власти, в сохранности традиции будут наблюдаться особенности.

Здесь следует обратить внимание вот на что: малые сообщества, каковыми являются отдельные деревни по отношению к приходу или приходы по отношению к волости, имеют гораздо больше общественно доступной информации, чем большие сообщества[26]. При этом, что важно, весь корпус информации хранится в сознании любого индивида внутри сообщества, но не любой его член знает ровно столько, сколько и другой член[27]. Биографические пути и интересы людей различаются. Существуют «памятливые» люди, своеобразные эксперты, называемые этнологами и устными историками информантами-энциклопедистами, которые знают больше других. Их знания могут быть следствием простого любопытства, а могут – результатом систематического сбора исторической информации среди всей доступной. Посредством специализированных опросов и с учетом социального и географического пространства этих людей историки должны собрать сведения об их контактах и узнать как можно больше о них самих. Таким образом они смогут установить реальный объем информации, которым владеют «энциклопедисты»[28].

Для установления объема информации, которым владеют рядовые носители традиции, желательно изучить историю их жизни, что возможно посредством биографического интервью, а также интервьюирования членов их семей и соседей. Причем на этом этапе важно будет выбрать носителей традиции, занятых в различных сферах хозяйства: землепашестве и скотоводстве, в лесничествах и охотхозяйствах, на промыслах и торфоразработках, в фабричном отходничестве. Естественно, что особенности их знаний о ландшафте и сохранение устной традиции окажутся в тесной связи с типом их деятельности.

Кроме того, на основании анализа биографий наиболее характерных носителей традиции можно будет судить о соотношении мужского и женского в восприятии природной среды в целом и крестьянских угодий в частности. Однако не только восприятие окружающих ландшафтов может быть связано с полом информанта. Оказывается, от пола часто зависят некоторые закономерности характера содержащейся в памяти информации. Антропологами была замечена интересная особенность: мужчины предпочтительнее говорят о себе, своих впечатлениях и отношениях, между тем как женщины охотнее говорят о других[29].

Если же вернуться к восприятию ландшафта, то на этой основе можно также изучать соотношение индивидуального и коллективного в свидетельствах старожилов. Конечно, соотношение это будет связано не просто со своеобразием индивидуального биографического пути в контексте коллективного пути когорты, но и с особенностями индивидуальной памяти по отношению к памяти коллективной. Надо сказать, что память, наряду с фактологическим и событийным материалом, а также сознанием и менталитетом, является одним из основных предметов устно-исторического исследования. По этой причине изучение памяти о ландшафте заслуживает отдельного внимания. Не отвлекаясь полностью от физической основы памяти, коренящейся в физиологии нервной системы и мозга, рассмотрим ее социально-психологический аспект. Такой внешний взгляд будет необходим для анализа содержания устных исторических свидетельств и для их локализации на оси времени.

Человеческая память довольно давно стала предметом неугасающего интереса целого ряда наук. Различным ее аспектам были посвящены работы исследователей функций мозга, психологов, специалистов по когнитивистике. Хотя память о собственно исторических событиях пока изучалась преимущественно историками (и отнюдь не только историками современности, о чем уже говорилось), память о событиях из жизни человека часто попадала в фокус когнитивных и психологических исследований. Так, сложилось понятие автобиографической памяти, к сфере которой относятся воспоминания не о любых фактах и реалиях, касающихся человека, но лишь об индивидуально значимых, таких, которые постепенно войдут в историю его жизни[30]. Сразу заметим, что ни социальная, ни когнитивная психология в проводимых экспериментах не могли проверять достоверность вспоминаемых событий во всем разнообразии деталей. Или, вероятно, они не ставили такую цель. Все же ряд важных для устно-исторических исследований закономерностей было выявлено экспериментально.

Например, известно, что наибольшее количество воспоминаний приходится на последние десять лет жизни. И это справедливо как для молодых, так и для пожилых людей, что опровергает распространенное мнение, согласно которому пожилые живут прошлым[31]. Многие исследования показали, что обе эти группы воспроизводят равное число детских воспоминаний[32], самые ранние из которых приходятся на возраст от двух до восьми лет, в зависимости от времени овладения языком и от начала социализации[33]. В целом очень редко в памяти сохраняются события, произошедшие до того, как ребенку исполнилось три-четыре года. Большая часть автобиографических воспоминаний относится к периоду жизни человека между десятью и тридцатью годами, у мужчин чуть позже, чем у женщин. Это феномен так называемого пика воспоминаний, или реминисцентного подъема, зарегистрированного многими исследователями[34]. В нем нет ничего удивительного, если учесть, что в указанный период происходит большая часть ключевых событий жизни: учеба, начало работы и самостоятельной жизни, рождение детей.

Приведенные данные важны для того, чтобы представить себе, о чем теоретически информант может помнить, а о чем – нет. Однако еще важнее понимать, насколько точными могут быть вспоминаемые им детали событий, имевших место, к примеру, пять лет назад, и насколько точными, если с момента события прошло шестьдесят лет. К сожалению, собранные материалы опросов пока не предоставляли возможности сравнить свидетельства одного и того же человека об одном и том же событии полвека спустя. Но обычно при повторном воспроизведении рассказа человек варьирует детали, сохраняя основной сюжет[35]. Таким образом, в воспоминаниях о событии тридцать и семьдесят лет спустя обнаружится высокая корреляция для базовых моментов и низкая[36] – для более второстепенных деталей.

Другой серьезный методологический недостаток связан с тем, как воспоминания извлекаются. Если способ постановки вопроса определяет возраст вызываемых в памяти событий, то вся ответственность за технологию расспроса ложится на историка, его профессионализм и интуицию, что, впрочем, только доказывает известное представление о сотрудничестве информанта и интервьюера при создании устного исторического источника.

Память о ландшафте, конечно, отличается от памяти о событиях из личной жизни или из «большой» истории. Взять хотя бы конечность последних и, как правило, длительное существование, даже если не избегающее изменений, ландшафтов. Память о них формируется на протяжении всей жизни человека, и в разные периоды этот процесс проходит по-разному. Так мы знаем, что детская (до 7 лет) фотографическая память, более подробная, но менее прочная, в отрочестве (7 – 14 лет) и юности (14 – 21) уступает место более надежной, в силу своей социальной обусловленности, и более избирательной логической памяти. На непосредственные впечатления детства позже накладываются экономические либо духовные ориентиры, так что на место воспоминания, к примеру, о катании на санках с горы могут встать воспоминания о трудности подъема на лошадях или о расположенной на горе часовне. В данном случае в памяти сохраняется интересующий исследователя элемент ландшафта, но так бывает не всегда. Есть примеры, и их большинство, когда детские воспоминания сохраняются только на уровне семантической памяти, то есть общих знаний, а эпизодическая память, то есть конкретно датируемая и соотносимая с тем или иным местом, относится к более позднему времени. Так, последующий опыт модифицирует первоначальные впечатления.

Окружающие ландшафты формируют жизненное пространство сельского населения. Их природные и культурные, рукотворные элементы в меру своей обжитости привычны ему. Однако неверно было бы предполагать, что чем дольше человек живет на одном месте, тем лучше ему знакомы особенности хозяйственных угодий и урочищ. Дело в том, что на запоминание влияет целый ряд факторов, связанных с восприятием. Такие индивидуальные особенности, как интересы или целеполагание, участвуют в процессах складывания памяти о крестьянском ландшафте, наряду с активностью в хозяйственной жизни, в общении с соседями, входившими до 1929–1930 гг. в передельную общину.

Кроме частоты посещения тех или иных мест, важную роль в поддержании памяти играет периодичность воспоминаний о них. В этой связи интересным ходом представляется изучение памяти об исчезнувших элементах ландшафта, в частности сакрального. Окажутся ли они полностью забытыми или, наоборот, их значимость превратит сам факт их уничтожения людьми или природой в стимул для частых воспоминаний? Не меньшего внимания заслуживает выявление особенностей памяти о ландшафтах, среди которых располагались позднее переселенные деревни. Такое могло происходить как вследствие укрупнения колхозов, так и по причине выселения жителей с территории закрытых военных объектов. Учитывая силу подобного воздействия на передачу устной традиции поколениям, лишенным материальных напоминаний о былом, можно все же предположить, что в случае ее носителей мы будем наблюдать своеобразную консервацию традиции: ее базовое содержание останется таким, каким оно было на момент переселения деревни. При этом чем более эмоционально наполненным оказалось само событие (разрушение каких-либо элементов ландшафта или расставание с ними), тем ярче будут воспоминания о нем. По-видимому, здесь важен факт личного сопереживания. Следующее поколение, лишенное непосредственных воспоминаний о событии, может перенять традицию лишь в предельно сжатом виде практической памяти об образцах поведения.

Тогда, когда с течением времени собственная устная традиция переселенных жителей не была утрачена и сохраняется внутри местной традиции, можно говорить о памяти о прошлом как своего рода форме сопротивления, или поведении, в противоположность памяти как реакции восприятия. Прочитанные в таком ключе свидетельства устной истории переселенных сел и деревень оказываются незаменимыми для понимания, с одной стороны, формирования идентичности населения на локальном и региональном уровне[37], и с другой – того, каким образом сообщество поддерживает свою память.

Если экспериментальные лабораторные исследования представляют память в дневном свете ее оперативных возможностей и пределов, то изучение ее функций проливает на нее модифицирующий свет практической значимости. Феномен социальной обусловленности памяти о прошлом был подробно рассмотрен в работах Мориса Хальбвакса[38] и Яна Ассмана[39]. Согласно этим исследованиям, субъектом воспоминания всегда остается отдельный человек, но организация его памяти зависит от социальных рамок, или социального контекста. Иными словами, коллективы формируют память своих членов по мере их вовлечения в разнообразные социальные группы, начиная от семьи и кончая религиозной общностью. Для обозначения данного явления существует понятие коллективной памяти. В отношении исторических ландшафтов будет интересно проследить, каким образом личные воспоминания вписываются в социально значимые, могут ли возникать между ними противоречия и как они разрешаются, то есть как в устно-исторических свидетельствах отличить индивидуальную составляющую от коллективной.

В процессах формирования памяти о крестьянском ландшафте не менее значимую роль, чем запоминание, играет забывание. Например, можно изучать именно то, о чем воспоминания отсутствуют. Но неизбежно встанет вопрос о причинах такого выпадения из памяти. Представляется разумным считать природу забвения тоже социальной. Получается, что если отдельный человек или сообщество «способны хранить в памяти только то, что поддается реконструкции как прошлое в рамках данного настоящего»[40], значит, забыто будет то, что больше не имеет референциальных рамок.

В то же время необходимо разграничивать забвение и молчание. Последнее является, скорее, формой существования памяти, чем свидетельством ее отсутствия. Умалчиваемое обычно поддается выявлению посредством специальной техники расспроса с возвращением к определенной теме и с помощью сравнения нескольких рассказов об одном и том же событии.

В тесной связи с проблемой умолчания стоит вопрос об использовании устной речи для сохранения и передачи исторического опыта в условиях, когда все население в принципе способно записать его и «послание из прошлого» потомкам, практическая память, своеобразный сгусток смыслов могли бы передаваться в письменной форме. Видимо, дело не в содержательных различиях между этими двумя формами речи, не в том, что они по определению могут вмещать разнородные данные, а в их ориентации. Чтобы выяснить особенности устной передачи прошлого опыта, полезной может оказаться попытка сравнения восприятия прошлого, проявляющегося в устной речи, с особенностями отражения подобного восприятия в письменной речи: в воспоминаниях крестьян и владельцев соседних имений, в автобиографическом и эпистолярном жанрах. В конце концов, нас интересует то, что не написано, именно потому, что оно «отличается от всего того, что люди обычно запечатлевают на камне или на бумаге»[41].

Понятие «мест памяти», использованное в названии проекта Пьера Нора[42] и в последнее время становящееся все более и более привычным и в России, как нельзя более полно отражает проблематику одного из подходов к изучению воспоминаний об окружающей среде. Это понятие может быть отнесено как ко всему крестьянскому ландшафту в его целостности, так и к отдельным его элементам, поскольку и то, и другое может служить средством формирования культурной памяти. Не то чтобы пространство размечалось «памятными» знаками, но сами составляющие ландшафта становятся знаками, семиотизируются. Это явление мы наблюдаем, например, в случае праздничных ходов к местам, связанным с именем святого. Различные элементы ландшафта нагружены значением в разной степени, некоторые из них служат локализации и мобилизации более обыденных воспоминаний. Предполагается детально рассмотреть степень связи определенных точек окружающей среды (какого-либо луга, или леса, или родника) с конкретными устно-историческими свидетельствами последнего столетия, а также с преданиями и легендами. Особое внимание здесь следует уделить изучению преданий о происхождении топонимов и микротопонимов. Тот факт, что сохранились названия не всех мест, так же как и то, что культурная память воплотилась не во всех урочищах одного ландшафта, заставляет говорить именно о «местах» (lieux) памяти вместо «среды» памяти (milieux)[43].

Оживленные споры вызывает сейчас происхождение летописных рассказов о князьях предхристианского времени. Пользовались ли составители древнейших сводов Библией, апокрифами, памятниками византийской книжности, устными свидетельствами, и если да, то в каком соотношении? Насколько глубоко в прошлое могли уходить воспоминания их информантов? А какова могла быть временная дистанция между свидетельствами очевидцев события (тех, кого авторы житий называли «самовидци и памятухи», и кто в протоколах средневековых процессов в Европе говорил: «vidi» и «interfui») и свидетельствами «audivi» (тех, кто слышал о событии от других)? Устная история давно уже занимается проблемой хронологического рубежа памяти. Как правило, все рассказы о прошлом распадаются на две группы: воспоминания о недавнем прошлом и о древних временах. Что касается первой группы, по всей видимости, ее временным потолком являются восемьдесят-сто лет, или жизнь трех поколений[44]. Хронологические границы для второй группы устанавливаются в каждом конкретном случае отдельно. Так, к настоящему моменту сделаны предположения о том, что устная микротопонимическая традиция современных селений Центральной России в основных своих чертах восходит к XVII, а в отдельных случаях – к XIV веку[45]. В то же время установлено, что определенные элементы повествования о прошлом, зафиксированные у представителей рабочей среды Италии периода фашистской диктатуры, отсылают к темам, которые встречаются в Европе уже в XVI веке[46].

Между двумя указанными группами рассказов о прошлом обнаруживаются либо пропуск, либо крайне скудные свидетельства[47]. Переход от периода, события которого помнят живущие ныне поколения, к более раннему времени специалисты по устной истории начали изучать на материалах прошлого ряда африканских королевств XIX века. Как показали их исследования, для времени, находящегося за пределами непосредственной или опосредованной памяти живущих людей, возникает потребность в упрощенном стилизованном рассказе, сосредоточенном на смысловом значении событий прошлого, или – в терминологии М.М. Бахтина – в механическом пересказе. В ходе такого отбора одни воспоминания отбрасываются, а другие синтезируются, перекраиваются и стереотипизируются. Изучение под таким углом зрения соотношения устных свидетельств, сохраняющихся в памяти живущих поколений, и устной традиции населения северо-востока Московской области (легенды и предания, топонимические системы) позволило бы подойти к проблеме хранения информации о русском ландшафте более раннего времени.

Следующая степень приближения к устным историческим источникам позволяет перейти к реконструкции базовых ценностей крестьянской культуры, традиционных форм осмысления ландшафта, его ментальных образов. На этом этапе предполагается использование ряда приемов лингвистического анализа. Так, например, изучение структуры повествования даст возможность сравнивать реальную последовательность событий жизни информанта с той последовательностью, в которой он их излагает. Особенности грамматики и лексики говорящего, включающие употребление личного местоимения «мы» вместо «я» или наоборот, различных пластов лексики (диалектизмов, устаревших слов, заимствований, устойчивых словосочетаний и фразеологизмов, книжной и научной лексики), а также переходы с прошедшего времени на настоящее в значении прошедшего (praesens historicum) помогут судить о соотношении индивидуального и коллективного в его сознании, о восприятии им изменений в сельском хозяйстве, в природной среде. На уровне синтаксической организации высказываний значительный интерес представляет исследование синтаксических сдвигов в их связи с мышлением.

Материалы для изучения субъективной составляющей, определяющей отношение крестьянского населения к среде своего обитания, рассыпанные в текстах, а порой присутствующие в них в скрытом виде, могут быть собраны и систематизированы лишь при использовании определенного инструментария. Прежде всего, имеется группа текстов, которые напрямую отражают, как переживаются конкретными людьми – в меру их душевной прозорливости и художественной чуткости – разрушение и деградация исторических угодий и ландшафтов, памятников церковной старины. В ряде случаев это отношение можно угадать лишь по особенностям речи (интонация, паузы, междометия). В этом плане многое может дать лингвистическая семантика, в частности изучение семантических сдвигов, которые можно качественно исследовать только на основе материалов расшифровок более или менее последовательных устных высказываний и которые закономерно воспроизводятся при воспоминаниях о прошлом.

Для того, чтобы понять, какого рода изменения произошли в состоянии устной традиции Московского края за последние двадцать-тридцать лет и, соответственно, что поменялось в самом мировоззрении ее носителей, необходимо проведение повторных опросов в обследованных ранее местностях и сопоставление полученных данных по широкому спектру показателей.

* * *

Северо-восток Московской области – одна из важнейших исторических территорий России. Здесь, в Радонеже и его окрестностях, прошла юность Варфоломея, в будущем преподобного Сергия Радонежского. Здесь, в Троицком монастыре, зародилось духовное движение, оказавшее влияние на историческое развитие Московской Руси. Здесь сформировались особенности культуры той поры[48]. Культурная преемственность поколений и относительная сохранность ландшафтов оставались реальностью до конца XX века.

XX век стал концом крестьянской цивилизации в России. Об этом много говорится в последнее время. Составлявшее абсолютное большинство населения на протяжении столетий и являвшееся носителем национальных традиций и хранителем культурной памяти, крестьянство играло непереоценимую роль в русской истории и культуре. Сейчас происходит смена населения, вызывающая изменения в социальных практиках и в мировоззрении. В этом контексте перед историками открывается беспрецедентно широкое поле деятельности: большое значение приобретает изучение индивидуального и коллективного исторического сознания деревенского населения. Вероятно также, что исследование народного восприятия прошлого поможет исторической науке выйти из кризиса в изучении новейшей истории российского общества, в том числе сельской. Результаты зависят от привлечения новых методов и исследовательских приемов.

Выше шла речь об устных свидетельствах в их наиболее «чистом» виде: они были получены в результате специализированных опросов и зафиксированы соответствующим образом. Между тем историкам непрестанно приходится иметь дело с теми же самыми свидетельствами, но в завуалированном виде: их можно встретить, например, в диалоговой форме в летописях, в полученной от «самовидцев» информации в житийной литературе, в принятых от старожилов сведениях в межевых книгах, в протокольном и даже статистическом материале. Хорошо, если мы уже научились выделять устные свидетельства в составе письменных источников. Будет лучше, если мы научимся с ними работать и сможем ответить на вопрос, насколько уместно применять к ним те методы критики, которые были созданы для анализа письменных источников.

Всем известно, насколько сложнее давать ответы, чем задавать вопросы. Однако в исследовательской практике все же небесполезной может оказаться постановка некоторых вопросов, затрагивающих в особенности то, что принято считать само собой разумеющимся. Вот и целью настоящей статьи было, скорее, стимулировать обсуждение и анализ устных свидетельств как разновидности исторических источников.

[1] Гаспаров 1978: 112.

[2] Assmann 1992. Пер. на рус. яз.: Ассман 2004.

[3] Ассман 2004: 11.

[4] Лотман 2010: 165.

[5] Там же.

[6] Самый известный пример из истории послевоенной Италии: Портелли 2003.

[7] Ср., например: Воспоминания… 2006; Российская и советская деревня… 2009; Голоса… 1996; Бердинских 2001; Бердинских 2011; Не век жить… 2011.

[8] О Второй мировой войне см., в частности: Из первых уст 2010; о депортациях населения см.: Граница… 2005; Кривошеев 2012.

[9] История… 2011; Оккупированное детство 2010.

[10] Благодаря современным техническим средствам голоса информантов можно не только сохранять, но и распространять. CD-диск с некоторыми записями приложен к изданию: Не век жить… 2011.

[11] Довольно обширную зарубежную библиографию по этому вопросу см. в: Marchal 2001. Особ. см. с. 564.

[12] Бурла 2012.

[13] Опубликованы лишь тексты опросов населения на территории Мытищинского, Щелковского и Балашихинского районов, а также района Крылатское (к печати подготовлены О.Н. Глазуновой). См.: Культура… 2005.

[14] См. об этом в: Чернов 1989; Вайнтрауб, Чернов 1997; Чернов 2000.

[15] Глазунова 2005.

[16] Чернов 2005.

[17] Топоров 2010: 421.

[18] Бахтин 1986: 252.

[19] Неклюдов 2009: 21.

[20] 30 октября 2001г. вступил в силу Земельный кодекс Российской Федерации, ускоривший в Московской области перевод сельскохозяйственных земель под жилищное строительство.

[21] Тош 2000: 275.

[22] Толстая 2009: 37, 39.

[23] Неклюдов 2009: 21.

[24] См. сборник Биографический метод… 1994 и в особенности в нем Фукс-Хайнритц 1994.

[25] Семенова 2009: 211.

[26] Винер 1968: 235.

[27] Вансина 2003: 82.

[28] Там же: 85.

[29] Данбар 2012: 80.

[30] Nelson 1993: 8; Баддли, Айзенк, Андерсон 2011: 195.

[31] Стюарт-Гамильтон 2010: 121.

[32] Rubin and Schulkind 1997.

[33] Nelson 1993: 8.

[34] Rubin and Rahhal 1998; Janssen and Chessa 2005; Баддли, Айзенк, Андерсон 2011: 200.

[35] Стюарт-Гамильтон 2010: 120.

[36] Лишь 16% соответствия воспроизведения в: Field 1981.

[37] Посвященная этой проблеме работа с использованием методов устной истории: Вахтин, Головко, Швайтцер 2004.

[38] Halbwachs 1925; Halbwachs 1950.

[39] Ассман 2004: 36–38.

[40] Ассман 2004: 37.

[41] Леви-Строс 2008: 39.

[42] Les Lieux… 1984–1992.

[43] Nora 1989: 7.

[44] Guenée 1976: 35; Ассман 2004 (со ссылками на: Vansina 1985): 51, 53, 54, 59.

[45] Чернов 1996: 193.

[46] Пассерини 2003: 262.

[47] Vansina 1985.

[48] Чернов 1989: 413.

Библиография

Ассман 2004 – Ассман Ян. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М.: Языки славянской культуры, 2004.

Баддли, Айзенк, Андерсон 2011 – Баддли А., Айзенк М., Андерсон М. Память. СПб.: Питер, 2011.

Бахтин 1986 – Бахтин М.М. Проблема речевых жанров // Бахтин М.М. Эстетика словескного творчества. 2-е изд. М.: «Искусство», 1986. С. 250–296.

Бердинских 2001 – Бердинских В.А. Крестьянская цивилизация в России. М.: «Аграф», 2001.

Бердинских 2011 – Бердинских Б.А. Речи немых. Повседневная жизнь русского крестьянства в XX веке. М.: Ломоносовъ, 2011.

Биографический метод… 1994 – Биографический метод в социологии: история, методология и практика / Под ред. Е.Ю. Мещеркиной, В.В. Семеновой. М.: ИС АН, 1994.

Бурла 2012 – Бурла Е.И. Возможности устной истории в изучении исторических ландшафтов // Историческая география. Т. 1. Ред. И.Г. Коновалова. М.: Кругъ, 2012. С. 390–419.

Вайнтрауб, Чернов 1997 — Вайнтрауб Л.Р., Чернов С.З. В окрестностях Муранова. Археологические заметки // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1991. М.,1997. С. 401–412.

Вансина 2003 – Вансина Ян. Устная традиция как история // Хрестоматия по устной истории / Сост. М.В. Лоскутова. СПб.: Изд-во Европ. ун-та в С.-Петербурге, 2003. С. 66–109.

Вахтин, Головко, Швайтцер 2004 – Вахтин Н.Б., Головко Е.В., Швайтцер П. Русские старожилы Сибири: Социальные и символические аспекты самосознания. М.: Новое издательство, 2004.

Винер 1968 – Винер Н. Кибернетика, или Управление и связь в животном и машине. 2-е изд. М.: «Советское радио», 1968.

Воспоминания… 2006 – Воспоминания русских крестьян XVIII – первой половины XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2006.

Гаспаров 1978 – Гаспаров Б.М. Устная речь как семиотический объект // Семантика и номинации устной речи. Вып. 1. Тарту, 1978. (Лингвистические семантика и семиотика). С. 63–112.

Глазунова 2005 — Глазунова О.Н. Цикл местночтимых пятничных праздников в округе средневековой Шерны // Археология Подмосковья: Материалы научного семинара. Вып. 2. М.: Институт археологии РАН, 2005. С. 334–345.

Голоса… 1996 – Голоса крестьян. Сельская Россия XX века в крестьянских мемуарах. Под ред. Т. Шанина. М., 1996.

Граница… 2005 – Граница и люди. Воспоминания советских переселенцев Приладожской Карелии и Карельского перешейка. СПб: Изд-во Европ. ун-та в С.-Петербурге, 2005 (Studia Ethnologica, вып. 2).

Данбар 2012 – Данбар Р. Лабиринт случайных связей. Рассказ о том, как мы общаемся, а главное – зачем. М.: Ломоносовъ, 2012.

Из первых уст 2010 – Из первых уст. Великая Отечественная война глазами очевидцев. М.: Государственный республиканский центр русского фольклора, 2010.

История… 2011 – История от первого лица. Мир северной деревни начала XX века в письменных свидетельствах сельских жителей: сборник / Сост. В.Н. Матонин. Архангельск; Москва: Товарищество Северного Мореходства, 2011.

Кривошеев 2012 – Кривошеев Ю.В. Государственные люди. Статьи и интервью с переселенцами Карельского перешейка. СПб.: Академия исследования культуры, 2012.

Культура… 2005 — Культура средневековой Москвы. Исторические ландшафты. М.: Наука, 2005. Т. 3. Ментальный ландшафт. Московские села и слободы / Отв. ред. С.З.Чернов. С. 151–289.

Леви-Строс 2008 – Леви-Строс К. Структурная антропология. М.: Академический Проект, 2008.

Лотман 2010 – Лотман Ю.М. Функции искусства // Лотман Ю.М. Непредсказуемые механизмы культуры. Таллинн: TLU Press, 2010. С. 165–173.

Не век жить… 2011 – Не век жить – век вспоминать. Народная культура Поонежья и Онежского Поморья (по материалам Онежских экспедиций). Изд. 2-е. Онега – Архангельск – Москва: Товарищество Северного Мореходства, 2011.

Неклюдов 2009 – Неклюдов С.Ю. Традиции устной и книжной культуры // Слово устное и слово книжное: Сб. статей. М.: РГГУ, 2009 (Серия Традиция – текст – фольклор. Типология и семиотика). С. 15–33.

Оккупированное детство 2010 – Оккупированное детство: Воспоминания тех, кто в годы войны еще не умел писать / Сост. Н. Поболь, Н. Полян. М.: РОССПЭН, 2010.

Пассерини 2003 – Пассерини Л. Рабочие Турина и фашизм // Хрестоматия по устной истории / Сост. М.В. Лоскутова. СПб.: Изд-во Европ. ун-та в С.-Петербурге, 2003. С. 231–295.

Портелли 2003 – Портелли А. Смерть Луиджи Трастулли. Память и событие // Хрестоматия по устной истории / Сост. М.В. Лоскутова. СПб.: Изд-во Европ. ун-та в С.-Петербурге, 2003. С. 202–230.

Российская и советская деревня… 2009 – Российская и советская деревня первой половины XX века глазами крестьян: Взгляд из эмиграции / Сост. Н.Ф. Гриценко. М.: Русский путь, 2009 (ВБМ. Серия «Наше недавнее». Вып. 14).

Семенова 2009 – Семенова В.В. Социальная динамика поколений: проблема и реальность. М.: РОССПЭН, 2009.

Стюарт-Гамильтон 2010 – Стюарт-Гамильтон Я. Психология старения. 4-е изд. СПб.: Питер, 2010.

Толстая 2009 – Толстая С.М. Устный текст в языке и культуре // Слово устное и слово книжное: Сб. статей. М.: РГГУ, 2009 (Серия Традиция – текст – фольклор. Типология и семиотика). С. 34–40.

Топоров 2010 – Топоров В.Н. Пространство // Топоров В.Н. Мировое древо: Универсальные знаковые комплексы. Т. 2. М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2010. С. 421–434.

Тош 2000 – Тош Дж. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. М.: Издательство «Весь мир», 2000.

Фукс-Хайнритц 1994 – Фукс-Хайнритц В. Биографический метод // Биографический метод в социологии: история, методология и практика / Под ред. Е.Ю. Мещеркиной, В.В. Семеновой. М.: ИС АН, 1994. С. 11–41.

Чернов 1989 — Чернов С.З. Исторический ландшафт древнего Радонежа. Происхождение и семантика // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1988. М., 1989. С. 413–438.

Чернов 1996 — Чернов С.З. Устная микротопонимическая традиция центральной России: прошлое, настоящее, будущее. По материалам исследований 1993–1995 гг. на северо-востоке Московской области // Материалы для изучения селений Москвы и Подмосковья. Доклады и сообщения четвертой региональной научно-практич. конф. «Москва и Подмосковье». Москва, 20-21 декабря 1995 г. М.: Энциклопедия российских деревень, 1996. С. 191–194.

Чернов 2000 — Чернов С.З. Исторический ландшафт окрестностей Троице-Сергиева монастыря и его семантика // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1999 г. М., 2000. С. 655–707.

Чернов 2005 — Чернов С.З. Сакральная топография Московской Руси в устной крестьянской традиции: освящение кладбища // Культура средневековой Москвы. Исторические ландшафты. М.: Наука, 2005. Т. 3. Ментальный ландшафт. Московские села и слободы / [Отв. ред. С.З.Чернов]. С. 13–28.

Assmann 1992 – Jan Assmann, Das kulturelle Gedächtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identität in frühen Hochkulturen. Munich, C. H. Beck, 1992.

Field 1981 – Field, D. Retrospective Reports by Healthy Intelligent People of Personal Events of Their Adult Lives // International Journal of Behavioral Development. 1981. Vol. 4. P. 443–452.

Guenée 1976 – Guenée, B. Temps de l'histoire et temps de la mémoire au Moyen Âge // Annuaire-Bulletin Philologique de l'Histoire de France. 1976–1977. P. 25–35.

Halbwachs 1925 – Halbwachs, M. Les cadres sociaux de la mémoire.Paris, 1925.

Halbwachs 1950 – Halbwachs, M. La mémoire collective. Paris, 1950.

Janssen and Chessa 2005 – Janssen, S. and Chessa, A. The Reminiscence Bump in Autobiographical Memory: Effects of Age, Gender, Education and Culture // Memory. 2005. Vol. 13. N.6. P. 658–668.

Les Lieux… 1984–1992 – Les Lieux de Mémoire, sous la direction de Pierre Nora. Gallimard, 1984–1992, 3 volumes.

Marchal 2001 – Marchal Guy P., Rivière Véronique. De la mémoire communicative à la mémoire culturelle. Le passé dans les témoignages d'Arezzo et de Sienne (1177–1180) // Annales. Histoire, Sciences Sociales. 56e année. 2001. N. 3. P. 563–589.

Nelson 1993 – Nelson, K. The Psychological and Social Origins of Autobiographical Memory // Psychological Science. 1993. Vol. 4. N. 1, January. P. 7–14.

Nora 1989 – Nora, P. Between Memory and History: “Les Lieux de Mémoire”// Representations. 1989. Vol. 26. Spring. P. 7–24.

Rubin and Rahhal 1998 – Rubin, D. and Rahhal, T. Things Learned in Early Adulthood are Remembered Best // Memory and Cognition. 1998. Vol. 26. N. 1. P. 3–19.

Rubin and Schulkind 1997 – Rubin, D. and Schulkind, M. The Distribution of Autobiographical Memories Across the Lifespan // Memory and Cognition. 1997. Vol. 25. N. 6. P. 859–866.

Vansina 1985 – Vansina, J. Oral Tradition as History. London, 1985. – 1^st ed. 1965.