Вор Мулла

Самым старым зэком на зоне был вор Заки Зайдулла с необычным для уголовного мира погонялом – Мулла. О себе он рассказывал, что происходит из знатного рода казанских карачи и что будто бы в его жилах течет капля крови самого великого Чингисхана. Мулла был ярым мусульманином, и даже тюремный режим не сумел отвадить его от обычного намаза и пятиразовой молитвы. А когда он выходил из барака, то не забывал упомянуть имени Всевышнего:

– «Выхожу из дома с именем Аллаха на устах и вверяю себя ему. Нет никого сильнее и могущественнее его. Нет никого, кто был бы так свободен от недостатков, надеюсь только на его помощь!»

Старик не раз говорил, что его истинное призвание – быть муллой. И отец его, и дед, и даже прадед – все были священнослужителями. Возможно, и он легкой походкой зашагал бы по избранному пути и не было бы для него большей благодати, чем нарекать новорожденных божественными именами, а усопшего отправлять в последнее пристанище, сложись судьба несколько иначе. И если бы не проделки злого шайтана, то он прожил бы свой долгий век в святости и согласии с самим собой.

Вдобавок Заки вдруг решил, что последние пять лет особенно грешил перед Аллахом, а потому, кроме обязательных пяти молитв, читал еще одну, в которой истово каялся в содеянном и просил Всевышнего уберечь его от соблазнов и козней шайтана.

Для молодых зэков, пришедших с малолетки, он казался почти ископаемым или по крайней мере очень странным зэком. Ну, например, зачем здороваться по нескольку раз в день с человеком, которого ты уже видел, или так уж обязательно мыть уши и нос, чтобы прочитать обыкновенную молитву?

Однако открыто подсмеиваться над стариком никто не смел. Внушал уважение его сорокапятилетний срок, который он провел в лагерях и колониях. А также и то обстоятельство, что он был одним из первых коронованных воров России и сумел взрастить не одно поколение законных. Даже такие крупные авторитеты уголовного мира, как Ангел и Дядя Вася, гордились, что Мулла давал им рекомендацию в законные.

Заки Зайдулла не представлял себе иной жизни, чем заключение, а распахнутые ворота тюрьмы больше пугали его, чем радовали. За колючей проволокой он умудрился просидеть три войны, пересидел несколько крупных военных конфликтов, здесь он хоронил прежних правителей России и приветствовал новых. И волю, собственно, знал только по рассказам недавно осужденных и по книгам, которые проглатывал, словно язвенник пилюли.

Несколько раз он умудрился попасть под амнистию, и тюремному начальству едва ли не силком приходилось выдворять его из колонии. Но на воле он гулял совсем недолго и уже через месяц возвращался к размеренной и привычной жизни российского зэка. Случилось однажды и такое, что он вернулся в тюрьму уже через полтора часа после освобождения, когда на глазах у десятка свидетелей вытащил кошелек с мелочью у нерасторопной бабули.

Кражи он совершал преднамеренно, всерьез тоскуя о скупой арестантской пайке, и неимоверно радовался, не забывая при этом возносить хвалу Аллаху, что вновь попал под надзор строгого караула.

Только за решеткой, по его мнению, и была настоящая жизнь. Все остальное – суррогат!

А более благородной смерти, чем на шконке, он себе не представлял. Хуже нет, умирать где‑нибудь на грязном вокзале под безразличными взглядами бродяг, которых Заки презирал всю жизнь.

Начальство хоть и не повелит обмыть, но уж в саван обязательно укроет, а большего правоверному и не полагается.

Несмотря на благостный, даже кроткий вид, Мулла был очень крепким и закаленным вором, которого не сумела сломать сталинская диктатура, не размолотил грозный КГБ и кумы всех мастей. А нынешние мальчики в сравнении с монстрами прошедшей эпохи казались ему и вовсе беззубыми. Заки Зайдулла сумел пережить в лагерях сучью войну, несколько больших восстаний, а с десяток раз и сам организовывал крупные бунты и «размораживал» зоны. Мулла был неоднократно колот и пытан властями, но ни разу не был унижен и бит. А это обстоятельство позволяло ему великодушно относиться не только к молоденьким заключенным, стремившимся к злобному самоутверждению перед равными, но даже к начальникам колоний и кумовьям, загнувшимся бы и от сотой доли тех испытаний, что выпали на его гладковыбритую голову.

Мулла был одной из живых легенд Сибири, неувядаемым символом многочисленных таежных зон, своеобразным их талисманом. Уже не одно поколение воров сошло в могилу, а он, словно само бессмертие, продолжал поражать соседей‑зэков своим неиссякающим оптимизмом.

Мулла знал практически всех известных воров последних десятилетий. С некоторыми из них он сидел в лагерях, с другими сталкивался на пересылках, с третьими сиживал в хатах и делился скупой хозяйской пайкой. Мулла был реликтовым осколком давно ушедшей эпохи, он продолжал хранить чистоту воровских традиций так же бережно, как иной пустынник чистоту святого колодца. Ради воровской идеи он готов был сцепиться со всем остальным миром, который думал иначе, чем он. Такая схватка была для него сродни войне за веру. А потому вступал он в нее с именем Аллаха, что придавало ему еще большее бесстрашие и силу. Мулла был глубоко убежден, что если ему придется все‑таки погибнуть в этом сражении, то душа его непременно обретет покой и поселится в раю. И умрет он как святой – без мучений и даже с улыбкой.

Мулла никогда не признавал компромиссов, не терпел серого цвета, предпочитая делить все на белое и черное. Точно так же он делил все человечество на людей и врагов. С последними Мулла всегда расправлялся безжалостно и готов был заполнить их трупами все отхожие места.

На зонах до сих пор вспоминают случай, когда он стал инициатором бунта в одной из сибирских колоний, когда одному из заключенных отказали в обещанном свидании с женой. Зона была «разморожена». Один из офицеров охраны в поднявшемся бунте был убит, а с десяток активистов заколоты заточками. Совсем невероятным выглядело зрелище, когда Мулла – семидесятилетний старец, не уступая в злобе молодым, полным силы быкам, с невиданной для своего возраста неистовостью свирепо набрасывался на солдат срочной службы.

Тогда Мулле добавили срок, и вместо трех лет за кражу он должен был отсидеть еще пятнадцать за участие в убийстве. А это уже было похоже на пожизненное заключение. Подобное решение суда вызвало у Заки лишь довольную улыбку – лучшей доли он для себя не желал. Уж коли придется помирать на нарах, то наверняка отыщется пара заботливых рук, что развернут его лицом в сторону Каабы да подложат под голову что‑нибудь мягкое.

Добавление срока для него было не самое страшное наказание – хуже всего было то, что его переправили из воровской зоны в сучью, да не куда‑нибудь, а к самому подполковнику Беспалому. Воры всего Севера его учреждение называли «плавилкой», потому что после отсидки у Беспалого даже самый стойкий человеческий материал превращался в шлак. Человек выходил с этой зоны навсегда сломленным и забитым.

* * *

Подполковник Беспалый Александр Тимофеевич решил лично взглянуть на прославленного вора. Разговор состоялся в его кабинете.

– Так ты и есть тот самый Мулла? – недоверчиво спросил кум, с любопытством разглядывая тщедушного старика.

Невозможно было поверить, что этот старикашка сумел подмять солдата‑здоровяка, разоружить дежурного прапорщика и проткнуть заточкой старлея из оперативной части, когда тот с пистолетом в руках перегородил ему выход из локалки.

Мулла только хмыкнул:

– Тот самый. А кого ты хотел увидеть? Джинна, что ли, из бутылки?

– Я думал, что увижу двухметрового детину, который лбом сшибает балки, – не скрыл своего разочарования подполковник. – А передо мной сидит сморчок‑лесовичок... Как же тебе удалось справиться с тремя дюжими парнями?

– Аллах помог, – кротко отвечал Мулла.

Подполковник Беспалый знал, что Мулла был одним из старейших воров в законе. Вот только говорили о нем разное: не то он сошелся с ссученными ворами, за что был лишен короны; не то сам сложил с себя воровской венец в знак несогласия с политикой нынешних воров в законе.

Подполковник улыбнулся:

– У нас так говорят: на бога надейся, а сам не плошай!

– Тоже верно, – хмуро согласился Заки.

– Мулла, про тебя разное говорят, даже не знаю где правда, а где ложь.

– Это тоже объяснимо, гражданин начальник, – достойно отвечал Зайдулла. – Я слишком долго живу на этом свете, а потому и говорят обо мне много разного.

– Не обидишься на меня, если я задам тебе один вопрос?

Александр Тимофеевич умел привечать: на столе возвышалась распечатанная бутылка водки, тонко нарезанная селедка благоухала чесночным ароматом, а отваренная картошка дышала горячим паром. В огромной тарелке остывали три дюжины сибирских пельменей – любимое блюдо старого вора.

Заки Зайдулла не смотрел на сервированные тарелки – еда его не интересовала, из рук хозяина он мог принять только скудную пайку.

– Задавай, гражданин начальник, – великодушно согласился старый вор. – Если вопрос глупый... так на глупость обижаться грех, Аллах не велит. А есть такие вопросы, которые могут добавить мудрости. Спасибо тебе не скажу, не положено... но на ус намотаю.

– Ты, я вижу, сам большой мудрец, Мулла, и разумом тебя бог не обделил. Угощайся пельменями.

– В них мясо свиное, а свинья – поганое животное, – не скрыл улыбки старый вор.

Мулла в очередной раз отверг предложение подполковника отобедать с ним за одним столом. Не дождавшись, когда коронованный вольет в себя первую стопку, Беспалый решил начать с душистой селедочки. Он аккуратно подцепил вилкой небольшой кусок и бодро проглотил его.

– А правду говорят, что ты уже лет двадцать, как не законный вор?

– Хм... Вот что тебя интересует. На этот вопрос тебе лучше ответит твой отец.

Александр Беспалый отложил в сторонку вилку.

– Ты знаком с моим отцом? – удивленно протянул он.

На губах Муллы появилась кривая улыбка:

– Как же мне не знать Тишку Беспалого, если мы с ним столько лет знакомы, чалились в одном лагере? Он был таким же законным вором, как и я... Чего ты на меня так уставился? Или он тебе не рассказывал о Мулле? Вот оно что... Понимаю. А ведь когда‑то мы с ним были большими приятелями.

Подполковник Беспалый потерял интерес к пище, он даже отодвинул от себя тарелку и произнес, чуть повышая голос:

– Чего ты мелешь, Мулла?! Быть такого не может!

Старик оставался невозмутим.

– Ты, я вижу, гражданин начальник, аппетит потерял. Ты бы водочкой селедку запил, тогда все в норму придет. – Неожиданно Мулла нахмурился: – А ты спроси у Тишки, где он свой мизинец на левой руке оставил? Уж не от этого ли пошла фамилия Беспалый?!

Подполковник слегка побледнел:

– Откуда тебе известно... про палец?

– Я много чего знаю. Знаю и о том, что мальцом он рос без фамилии, а когда спрашивали его, откуда он родом, то отвечал, что из села Грязнушки!

Александр Беспалый пил редко. Он взял себе за правило не пить на работе вообще. Многие сослуживцы и вовсе считали его убежденным трезвенником. И остерегались показываться ему на глаза под хмельком, зная, что за пьяные вольности он мог понизить в должности. Однако в его сейфе всегда стояли хорошие напитки, которые он держал для особого случая. Кажется, такой случай настал.

Беспалый поднялся, достал из кармана ключ и отворил тяжелую дверцу сейфа.

– Будешь? – извлек он из темного нутра красивую высокую бутыль. – Французский коньяк. Такой вещью я угощаю проверяющих из центра, но для тебя не жаль.

Сейчас тон Беспалого был другим, подполковник почти просил составить ему компанию, и эту перемену в голосе начальника колонии старый вор почувствовал мгновенно.

– Хорошо... Налей! – после некоторого раздумья согласился Мулла. – Думаю, что Аллах меня поймет и не осудит.

Александр Тимофеевич достал из шкафа два стакана и принялся уверенно разливать темную коричневую жидкость. Тоненькая струйка выглядела почти живой – она не только весело журчала, заставляя наполняться радостью сердце старого зэка, но и переливалась озорными искорками.

– Все правильно, Мулла, тебя никто не осудит... Разве отказываются от угощения, когда оно идет от чистого сердца?

Ладонь хозяина неожиданно дрогнула, и французский коньяк оставил на скатерти темное пятно.

Действительно, на левой руке у отца отсутствовало два пальца. В детстве Сашка постоянно спрашивал у него, где же тот оставил свои пальцы, и отец, прижимая к себе несмышленыша, отшучивался, говоря, что их откусила собачка. Позже Сашка начал понимать, что здесь присутствовала какая‑то тайна, впустить в которую отец не желал даже собственного сына. И вот сейчас Александр сумел прикоснуться к ней через старого зэка, который знал его отца куда лучше, чем он сам.

Выпили молча, будто бы на помин души. Мулла, не привыкший к спиртным изыскам, неожиданно закашлялся.

– А ведь я спрошу у него... Обязательно! Еще раз... – негромко произнес Беспалый.

Мулла поставил пустой стакан на стол и едко ответил:

– Мне было бы любопытно узнать, что скажет на это Тишка. А сейчас мне надо идти, гражданин начальник, не в моих правилах ублажать администрацию разговорами. Если я останусь у тебя еще на часок, то кое‑кому это даст повод усомниться в моей правильности. Околачиваться в кабинете у хозяина пристало только ссученному! – неожиданно сверкнул он темными глазами.

– Дело твое, Мулла... Сержант! – крикнул Беспалый.

На его окрик вошел могучий детина. Сержант тупо уставился на созвездие звездочек на яркой наклейке и бодро отозвался:

– Слушаю, товарищ подполковник!

Подполковник невесело хмыкнул – создавалось впечатление, что служивый обращался к наполовину выпитой бутылке. До дембеля парню оставалось полгода, и он думал о том, что на гражданке будет хавать только селедку с картошкой, а пить станет именно дорогой коньяк.

Блажен, кто верует!

– Локалка сейчас заперта. Проводи Муллу до барака.

* * *

Тимофей Беспалый вышел на пенсию двадцать лет назад. Теперь в нем невозможно было узнать прежнего начальника колонии, от одного движения бровей которого у заключенных от страха поднимались на затылке волосы. Теперь он был тих, улыбчив, любезен со всеми, по утрам кормил голубей раскисшим хлебом и нежно гладил по макушкам соседских ребятишек. Он умело наслаждался каждым дарованным ему днем, и создавалось впечатление, что его предыдущая жизнь была всего лишь затянувшимся предисловием к настоящему покою.

Тимофею уже перевалило за восьмой десяток, однако выглядел он лет на шестьдесят. В поселке упорно поговаривали, что он не лишен еще мужицкой силы и частенько по вечерам захаживает к буфетчице автовокзала, сорокалетней разбитной бабе, потерявшей три года назад мужа.

Несмотря на заслуженный отдых, Беспалый не менял привычного режима: рано вставал, поздно ложился и продолжал баловаться железом, выжимая двухпудовые гири.

Единственное, чего ему не хватало, так это присутствия сына, который сутками пропадал в колонии, как будто бы сам отбывал срок. Тимофей Беспалый любил сына, и это чувство не угасло в нем даже с повзрослением Александра. Более того, привязанность к сыну переросла в некую страсть, и если он не видел Александра хотя бы сутки, то начинал глубоко страдать. Александр, зная, что после смерти матери отец остался абсолютно одинок, старался навещать его как можно чаще. Иногда он даже жил у отца по нескольку дней. В подобные минуты старый Тимофей разительно менялся: молодел, становился шаловлив и в своих чудачествах делался похожим на шестнадцатилетнего подростка. Когда время подходило к расставанию, старший Беспалый напоминал капризного ребенка, у которого отобрали любимую игрушку.

В этот день Александр пришел неожиданно рано.

Он едва кивнул отцу и, не разуваясь, прошел в комнату.

– Отец, – устроился Александр в мягком удобном кресле, крепко обхватив широкими ладонями подлокотники. Под пальцами он ощутил шероховатую поверхность дорогого материала. – Ты мне никогда не рассказывал о своей прошлой жизни. А ведь она у тебя очень интересная!

– Что ты имеешь в виду? – сразу насторожился Беспалый‑старший.

Александр выдержал паузу и спросил:

– Ты знаешь такого вора по прозвищу Мулла?

Беспалый кашлянул и произнес:

– Это который в мечети, что ли?

– Нет, отец, это один старый зэк. Он сказал мне, что когда‑то вы были дружны и будто ты сам был в законе.

Тимофей Егорович мгновенно постарел. Сейчас он выглядел глубоким стариком, разбитым множеством болезней.

– Муллу я знаю лет семьдесят, – наконец заговорил старик. – Да, действительно, он прав, когда‑то мы с ним были большими друзьями. Вместе беспризорничали. Тяжкое было время! Или ты думаешь, что я все время был полковником и начальником колонии? Мне тоже пришлось хлебнуть лиха... Вот так! – чиркнул он большим пальцем по горлу. – Мне с малолетства приходилось воровать, так что я знаю не понаслышке, что такое залезть в чужой карман.

– Неужели это правда, что ты был вором в законе?

– Это тебе тоже сказал Заки? – подозрительно скосил взгляд на сына старший Беспалый.

– Да.

– Вот оно что... Заки решил достать меня с другой стороны. Это ему удалось! Я действительно был законником и стал вором куда раньше, чем Мулла. Блатному миру я сначала был известен не как полковник Беспалый Тимофей Егорович, а как карманник Удача! И знаешь, почему меня так нарекли?

– Нет.

– За быстроту и ловкость пальцев, – произнес Тимофей Егорович почти с гордостью. – Никто искуснее меня не мог вытащить кошелек. Ты чего кривишься?! Ты думаешь, это так просто?

Александр пожал плечами. Он никогда не видел своего отца таким воодушевленным. Рассказывая о своих юношеских подвигах, тот снова помолодел – откровения, на которые вызвал его взрослый сын, на несколько минут вернули его в то далекое время, когда он был молод и полон сил. Александр почувствовал, что отец даже благодарен ему за этот допрос и своими признаниями невольно облегчал душу.

– Вовсе нет.

– Это искусство! Так вот, в своем деле я был настоящим художником. Я мог снять часы у человека в тот момент, когда он давал мне прикурить. Это за две‑три секунды! Вообще, в наше время карманник был не тот, что сейчас. Его уважали! Считалось, что он имеет в своих руках хорошую воровскую профессию. Тебе даже трудно представить, какие в мое время были карманники. За одно мгновение они могли извлечь кошель из самого бездонного кармана, показать нам, пацанам, сколько в нем денег, а потом так же незаметно положить его обратно. Обучаться у известного карманника считалось большой честью, потому что брали они к себе в ученики далеко не всех, а только самых одаренных, у которых пальцы были такие же чувствительные, как у скрипача‑виртуоза. Хороший карманник на ощупь мог определить купюры любого достоинства. Порой казалось, что на подушечках пальцев у них глаза. Вот такие были мастера. В голосе Беспалого‑старшего Александр уловил нотку грусти. – А Мулла, значит, по‑прежнему ворует? – В этот раз в интонации отца Александр обнаружил участливые нотки, что совсем не было похоже на Беспалого‑старшего.

– Ворует, – негромко подтвердил Беспалый‑младший, – только это какое‑то странное воровство. Крадет на виду у толпы кошелек с мелочью, а когда его ловят за руку, то даже не делает попытки скрыться и безропотно дает увести себя в милицию.

– Вижу, что тебя это смущает, – усмехнулся Тимофей Егорович. – Так вот я тебе скажу, что Заки Зайдулла такой вор, какие рождаются только раз в сто лет. Даже мне, а я в этом деле достиг наивысшего мастерства, – Беспалый‑младший вновь услышал в его голосе скрытую гордость, – и то до него далеко. Неужели ты думаешь, что он не сумел бы избавиться от этого кошелька? Значит, так нужно! А воровал он на глазах свидетелей для того, чтобы снова угодить на зону. Он вор в законе, и для него тюрьма родной дом. Насколько я знаю, у него и детей‑то нет? – вопросительно посмотрел он на сына.

– Нам ничего не известно.

– Ну, вот видишь! Воровская семья для него все. Такие, как Заки Зайдулла, отдают себя воровскому братству без остатка. И если потребуется, то они сожгут себя, чтобы остальным ворам жилось легче. Такие, как Мулла, – апостолы, на них равняются, им подражают. Ты знаешь, как Сталин предлагал поступать с ворами в законе? – неожиданно спросил Тимофей Егорович.

– И как же?

– Расстреливать! Без суда и следствия... По собственному опыту знаю, что это вряд ли помогло бы. И знаешь почему?

Александр скинул с себя китель, аккуратно повесил его на спинку стула. Он почти с раздражением посмотрел на две больших звезды на погонах. Его отец в это время уже пять лет, как был полковником! Да‑с... И теперь, когда отец чуток приоткрыл завесу над своей таинственной биографией, он еще больше удивился его стремительному росту.

Звание полковника Александру Беспалому обещали дать еще в прошлом году, после того как он по достоинству сумел принять московскую комиссию. Высокому начальству он организовал такую небывалую охоту, какой они не видели даже в своих цивильных заповедниках: каждый из них увез по центнеру лосиного мяса. Среди них был один генерал‑лейтенант – любитель остренького, – который пожелал поохотиться на медведя. Пришлось внять и этой прихоти. Медведя сначала изловили, после чего поместили в клетку, а потом под командой лихого прапорщика целая рота солдат гнала зверя прямо к вышке, на которой устроился генерал.

В результате общих усилий генерал привез в Москву медвежью шкуру.

Имелась и еще одна причина, которая заставляла Беспалого с оптимизмом думать о полковничьих погонах, – в колонии, где он барствовал, сидел племянник того самого генерала‑медвежатника. Срок у парня был немалый – шесть лет. Вместе со своими приятелями он избил случайного прохожего, который вскоре скончался в больнице.

Год он успел отсидеть на малолетке, а потом его перевели во «взросляк». Александр Беспалый обещал не теснить парня и оформить ему условно‑досрочное освобождение. Помня о высоком покровителе молодого заключенного, Беспалый не однажды закрывал глаза на его вспыльчивый характер и очень серьезные нарушения: однажды на одного из зэков был опрокинут штабель леса, и тот едва не погиб. Александр Беспалый через своих людей узнал, что в этом деле замешан племянничек генерала. В другой раз тот ткнул заточкой заключенного во время спора (видите ли, аргументов не нашел!), и только немедленное вмешательство врачей сумело уберечь раненого от летального исхода.

Подполковник Беспалый подумал, что нужно будет поздравить генерал‑лейтенанта с грядущим юбилеем, и если он не поймет намека, тогда придется существенно добавить срок его родственничку, который тот давно заслужил.

– Почему, отец?

– Есть в христианстве такое понятие, как великомученики, это те люди, которые погибли за веру. Так вот, если перестрелять всех воров в законе, так они сразу приобретут ореол мучеников. И во всех зонах России у них мгновенно отыщутся тысячи последователей. Поверь мне, я слишком хорошо знаю породу этих людей.

– Отец, ответь мне еще на один вопрос.

– Спрашивай!

– Когда ты потерял пальцы на левой руке?

Тимофей Егорович нахмурился, он даже не пытался скрыть, что вопрос ему неприятен. Сын невольно затронул одну из самых чувствительных струн его души, которая болезненно зазвенела.

– Мулла тебе велел о пальце спросить?

Александр не стал лукавить:

– Да.

– Ты мне можешь сделать одолжение?

– Для тебя все, что угодно, отец.

– Я хочу поговорить с Муллой. Устрой мне встречу с ним.

– Понимаю... Сделаю!