Притча о Моцарте

Чем умнее человек, тем больше своеобычности

он находит во всяком, с кем общается.

Б. Паскаль

В экранном диалоге участвуют три стороны: журналист, собеседник и телезритель. Но ответственность за исход разговора – повторим еще раз – всегда несет журналист. Он ведь может и не спросить о том, о чем хотел бы рассказать собеседник. Или о чем хотел бы услышать зритель. Именно это и происходит, когда интервьюер нарушает закон триады.

Соглашаясь на участие в передаче, любой человек исходит из каких-то своих мотивов, и журналист невольно обманет его ожидания, не предоставив возможности высказать мысли, наиболее важные. С другой стороны, мало кому из зрителей выпадает удача встретиться лично с крупнейшим ученым, известным актером, героем труда. А значит, не приняв в расчет интереса аудитории к этим людям, журналист рискует обмануть и ее ожидания.

Закон триады диктует очередность задач, стоящих перед интервьюером. Первый круг вопросов – о чем хотел бы сказать собеседник. Затем – о чем хотели бы у него спросить телезрители. И, наконец, те из вопросов, обусловленных целью интервью, которые не вошли в предыдущий перечень (в том числе и вынуждающие собеседника, если этого требует ситуация, заговорить о том, о чем сам он предпочел бы, вероятно, промолчать).

Триада предопределяет не только общее содержание, но нередко и форму экранного разговора. Приведем примеры из телепередач 70–80-х годов.

Намечая тему и круг вопросов, ведущий популярной «9-й студии» В. Зорин каждый раз оговаривает с участниками цели и характер предстоящей беседы. Передача не предусматривает репетиций. «Я убежден, – поясняет В. Зорин, – что, если бы мы репетировали, “9-я студия” потеряла бы одно из главных своих достоинств – публичное мышление, элемент импровизации. Больше того, иногда я задаю участникам передачи неожиданные вопросы, о которых во время предварительного обсуждения не было и речи... Ведь неожиданный вопрос, заданный крупному специалисту, не может поставить его в тупик, но он может заставить его задуматься. И тогда на передачу “работает” все: жесты, мимика выступающего»^[29][26].

Ежемесячная эстонская телерубрика «В кабинете министра» в течение многих лет начиналась по традиции в приемной министерства, где репортер знакомил аудиторию с краткой биографией собеседника (листок-анкету секретарша вынимала из пишущей машинки прямо на глазах у телезрителей). Первые десять минут отводились темам, затронуть которые просил министр: популярная телерубрика – трибуна, которой общественный деятель не вправе пренебрегать. Темы оговаривались заранее, непредвиденными для собеседника оставались формулировки вопросов. Вторые десять минут журналист предлагал вопросы, подготовленные им самим, а также отобранные из зрительских писем. В течение заключительных десяти минут министр отвечал на телефонные вопросы, заданные по ходу самой передачи (номер указывался на экране). Эта часть беседы была особенно острой: министр оказывался перед публикой один на один.

В последующие годы эти регулярные встречи проводились в телестудии (рубрика теперь называлась «Форум»). Зрители получили возможность звонить одновременно по трем телефонам, установленным здесь же, у задника павильона. Разговор на экране начинается прямо с таких звонков, вопросы же, предусмотренные двумя другими условиями триады, уходят внутрь беседы.

Насколько важно сразу же захватить внимание аудитории, выдающиеся ораторы знали еще за тысячи лет до появления телевидения. (После смерти Демосфена осталось 56 готовых вступлений к еще не произнесенным речам.) Понятно, что далеко не последний элемент вопросника – умелая завязка экранной беседы.

Документалист раскладывает перед ученым около полутора десятков фотопортретов: «Как вам кажется, на каком из них Вавилов наиболее похож на себя?» Ученый, когда-то много лет проработавший с Н.И. Вавиловым, принимается молча рассматривать эти снимки: перебирает, откладывает, сопоставляет. Камера, установленная у него за плечом, помогает и нам вглядеться в изображенное на снимках лицо. Почти минуту продолжается пауза-размышление, прежде чем тот решается: «Вот на этом». – «А почему?» Это первые кадры документального телефильма о Вавилове. Минута молчания не только позволяет сосредоточиться собеседнику, но и вводит зрителя в атмосферу разговора-воспоминания. Согласитесь, что такое вступление намного убедительнее, нежели традиционный прямой вопрос: «Какие качества академика Вавилова вы считаете наиболее характерными?» Репортер с микрофоном останавливает прохожего: «Простите, всего лишь один вопрос: знакома ли вам эта фотография?» Прохожий рассматривает маленький снимок, пожимает плечами: «Первый раз вижу». – «Вы уверены?» – «Да!» – «А часто вам случается бывать на этой улице?» – «Еще бы, я здесь живу!» Журналист обращается с тем же вопросом к другому прохожему. Тот тоже видит фотографию в первый раз. На этой улице бывает дважды в день. Вскоре рядом с журналистом стоят уже четверо недоумевающих собеседников. «А сейчас я прошу вас вместе со мной пройти еще двадцать метров...». Заинтригованные участники уличного эксперимента следуют за ведущим, пока не оказываются у внушительной доски Почета. Одна из помещенных на ней фотографий – та самая...

Таким было начало передачи об эффективности некоторых средств наглядной агитации и пропаганды. Ясно, что после подобной завязки телезритель вряд ли потянется к выключателю. Заранее продуманное «с чего начать» – момент столь же существенный, как и «чем закончить».

В последних кадрах фильма, посвященного академику Лаврентьеву, кто-то из киносъемочной группы обращается к герою картины с необычной просьбой: «Михаил Алексеевич у нас тут слово в кроссворде попалось трудное... Не подскажете?» Лаврентьев, обожавший разного рода головоломки (черта, о которой, безусловно, знали создатели ленты), охотно берется помочь недогадливым журналистам: «А ну-ка, посмотрим... Так... Крупный ученый, который внес значительный вклад в развитие советской науки... Десять букв... Начинается на “л”, кончается на “в”... Кто бы это мог быть?.. Постойте... так это же... Лаврентьев!» Раскатистый смех собеседника, так легко позволившего обвести себя вокруг пальца, добавляет еще один штрих к его портрету, вызывая улыбку у зрителей.

Завершая беседу со знаменитой «провидицей Бонна» фрау Бухелои (киносъемка происходила в особняке этой королевы гадалок и черной магии), В. Хайновский и Г. Шойман поинтересовались: не могла бы она предсказать, будет ли фильм, который снимается при ее участии, иметь успех у публики? Узнав, что киногруппа состоит из семи человек, провидица успокоила авторов, но посоветовала сделать премьеру не в марте, а в апреле. «Значит, мы можем рассчитывать на радостное событие в апреле?» – «Да, у вас будет большой успех...»

Надо ли говорить, что документалисты с удовольствием воспользовались советом гадалки и что ее предсказания оправдались самым блестящим образом? (Что касается этического момента, авторы не испытывали укоров совести: «В конце концов, столь известная предсказательница чужих судеб, как фрау Бухела, вполне могла бы предугадать, к чему приведет ее встреча с такими двумя клиентами, да еще в присутствии оператора».)

Экранным решением, драматизирующим беседу (или, как принято говорить, журналистским «ходом»), может оказаться и выбор места действия.

В одной из передач ленинградского цикла «Сервис» ее участники собрались на квартире у ведущего, где к назначенному часу ожидали электрика, газовщика и водопроводчика, заранее вызванных по телефону. На протяжении всего разговора о проблемах бытового обслуживания камера следила за стрелкой часов. Ни один из вызванных так и не появился. Для усугубления ситуации авторы передачи позвонили в другие предприятия службы быта, предупредив, что сотрудников будет «снимать телевидение». Те прибыли минута в минуту, одаряя собравшихся светлыми, жизнерадостными улыбками и приводя в восхищение только что отутюженными комбинезонами.

Журналистский «ход» нередко определяет собой сквозное действие передачи.

Отправляясь по жалобе телезрителей в химчистку, где систематически нарушались сроки выполнения заказов, Рейн Каремяэ не стал посвящать ее директора в обстоятельства, послужившие поводом для экранной встречи. Предоставив возможность руководителю обрисовать, как замечательно обстоят дела во вверенном ему предприятии, журналист словно бы мимоходом поинтересовался: а что, если бы на его прекрасном замшевом пиджаке, надетом по случаю сегодняшней передачи, не дай Бог, появилось... чернильное пятно? Сколько времени потребовалось бы, чтобы его вывести? Директор бодро сообщил, что устранить такую мелкую оказию ничего не стоит – на это не ушло бы и двадцати минут. «Чудесно! – обрадованно воскликнул интервьюер. – Давайте наглядно убедим наших зрителей, что слова директора не расходятся с делом!» И, вынув из кармана пузырек с чернилами, он тут же поставил себе траурное пятно, после чего передал свой пиджак ошеломленному собеседнику: «Наша передача будет продолжаться еще двадцать пять минут. Прошу вас».

Нетрудно догадаться, с каким нетерпением телезрители ожидали финала беседы. Директор, не предвидевший подобного поворота, мог произносить теперь любые тирады. В том, что подлинная цена его слов обнаружится через двадцать минут, журналист нисколько не сомневался. За несколько дней до встречи подобный эксперимент уже был проведен: в химчистку сдали пиджак с таким же пятном, удаление которого заняло двое суток. Оставался, правда, риск, что пятно вообще ликвидировать не удастся. Но на это журналист уже шел сознательно – не только искусство требует жертв.

Однако иной раз самая безупречная программа вопросов и самый удачный «ход» не выручат, если собеседник не испытывает желания участвовать в разговоре или участвует в нем, что называется, по необходимости. Между тем заручиться его согласием, а тем более вызвать настоящую заинтересованность часто бывает не просто. Сплошь и рядом интервьюеры встречают отказ – в категорической или мягкой форме. Почему? Каковы причины такой реакции?

В профессиональной журналистской среде нередко обсуждается этот вопрос. Вот наиболее типичные объяснения.

Замкнутость предполагаемого собеседника. Робость. Боязнь публичных выступлений или опасение предстать перед телезрителями в неприглядном свете. (Черты, главным образом присущие интроверту.).

Осторожность, стремление избежать нежелательных для себя последствий («Что скажут другие? Как посмотрит начальство?»).

Боязнь упреков в саморекламе («Неудобно, почему меня? Другие не хуже работают»).

Противоположное опасение: как бы не уронить своего достоинства («А кто еще приглашен? А какая рубрика?»). Нередко – снобизм молодого руководителя. Непонимание цели беседы («Зачем это нужно?»). Негативные впечатления от участия в предыдущей передаче и воспоминания о реакции знакомых («Лучше две лишние смены отработать...»).

Недоверие к журналисту или к тому органу, который он представляет.

Последние два мотива взаимообусловлены. Настороженность по отношению к журналисту не обязательно связана с его личными качествами. Собеседник видит интервьюера впервые, но невольно проецирует на него печальный опыт своих предыдущих встреч (эффект последействия). И хотя такое отношение кажется журналисту незаслуженным, упрекать ему остается своих коллег и методы их работы.

К тому же представление о сословии журналистов складывается не только на основе непосредственного знакомства с ними. Ведь и сами они, постоянно выступающие в эфире, и результаты их труда – на глазах у всех. Как утверждают социологи, среди различных оценок этой профессии, выявленных на основе массового опроса аудитории, довольно часто встречаются четыре стереотипа отрицательного характера. Суждения эти звучат приблизительно так: «журналисты – люди поверхностные и легкомысленные, ни в чем толком не разбирающиеся, надоедающие тем, кто занят делом»; «журналисты – люди, ведущие экзотический образ жизни, недоступный обыкновенному человеку»; «журналисты – лица официальные, и держаться с ними нужно строго официально»; «журналисты – люди, обладающие большой властью, они могут не только помочь, но и причинить вред»^[30][27].

Перечисленные представления складываются задолго до встречи с интервьюером. Иной раз простого упоминания о принадлежности к этой профессии достаточно для появления подобного рода предвосхищающей установки. Попытаться устранить ее лучше, разумеется, до того, как собеседник заявил о своем нежелании участвовать в передаче. Человека, сказавшего «нет», переубедить труднее (хотя бы уже потому, что отмена собственного решения может показаться ему проявлением слабости). Положению журналиста в этих случаях завидовать не приходится.

Но попробуем взглянуть на проблему в другом ракурсе. Что побуждает собеседника согласиться на участие в передаче?

Интересы дела. Желание своим выступлением содействовать решению важной проблемы, привлечь общественное внимание к сложившейся ситуации.

Возможность публично высказать свою точку зрения, познакомить со своей позицией, выразить свои пристрастия и несогласие.

Потребность «поговорить о жизни» (исповедальный мотив).

Честолюбие, тщеславие, стремление быть в центре внимания, заставить говорить о себе.

Престижная реакция: само появление на телеэкране для многих равнозначно признанию их профессиональных качеств и должностных заслуг.

Благодарность, признательность за то, что тобою интересуются, что для журналиста ты представляешь ценность как собеседник.

Любопытство. Возможность своими глазами увидеть, «как это делается», заглянуть в телевизионную «кухню творчества».

Неумение ответить отказом. Сочувствие журналисту, трудность положения которого можно понять («Не для себя старается, с него тоже спросят»).

Уже сам этот далеко не полный перечень минус-мотивов и плюс-мотивов свидетельствует о том, что существуют достаточно сильные пусковые и защитные механизмы, дающие возможность оказывать психологическое давление на собеседника. Иные журналисты пытаются откровенно сыграть на самых чувствительных струнах. Например, угадав врожденную деликатность человека, посвящают его в редакционные «тайны»: «Без вашего согласия мне лучше не возвращаться». Но подобные дипломатические уловки не могут не сказаться самым отрицательным образом на характере экранного разговора. Собеседник, не желая разочаровывать журналиста, начинает с ним во всем соглашаться, в результате чего диалог перед камерой превращается в подобие менуэта.

Каждый ли тележурналист способен стать хорошим интервьюером? Или, если выразиться точнее, каждый ли хороший тележурналист способен стать хорошим интервьюером? Что необходимо для признания в этой роли? Только ли техника общения, владение мастерством, постижение законов живой беседы? Или это нечто врожденное – «искра Божия», дар, природа которого не поддается истолкованию? От самих журналистов приходится слышать о способности «контачить», об интуиции, а то о чем-то и вовсе «попахивающем чертовщиной».

Так в чем же он, этот особый дар?

Чтобы быть хорошим интервьюером, надо обладать талантом любить людей.

Говорят, культура – то, что остается, когда человек забывает все. Интервьюер может все забыть, но не это бескорыстное уважение к личности каждого собеседника («Для химика все элементы – золото», – считал Менделеев).

Интервьюер, обладающий такой культурой, не забудет о необходимости представить зрителям гостя студии, поскольку подобного промаха он никогда себе не позволит и в повседневной жизни (другое дело, как представить, – существует немало способов). Он никогда не станет превозносить собеседника – повторим еще раз – в его же присутствии, в то время как тот от неловкости не знает, куда девать глаза или руки. Ни на секунду не поддастся малодушному самообольщению, полагая, что наиболее интересное на экране – глубокие и проницательные вопросы, а не ответы того, кому они адресованы (в конце концов, при монтаже вопросы можно и вырезать – обычный метод создателей телефильмов). Никогда не станет добиваться откровенности и душевной самоотдачи любой ценой, чего бы это ни стоило самому герою.

Человеческие, этические качества неотделимы тут от профессиональных. Но можно ли подобным качествам «научиться»?.. Другое дело – попытаться научиться скрывать их отсутствие. Впрочем, и это стремление более чем сомнительно. Телевизионный экран ведь и вправду «рентген характера».

Коварная это вещь – культура общения: присутствие ее незаметно, зато отсутствие замечаешь сразу.

Беззаботно оставляя своих героев наедине с пылающими софитами и немигающим оком камеры, мы обнаруживаем элементарную этическую неграмотность. Ибо самочувствие гостя в студии зависит, прежде всего, от того, увидит ли он перед собой живые глаза, и от того, кто он для нас – собеседник, единственный в своем роде, чьи мысли о жизни имеют ценность непреходящую, или всего лишь очередной «выступающий». Но рассчитывать на душевную откровенность в последнем случае – неоправданное самоуспокоение.

Существует прекрасная притча о музыканте, который, когда ему было двадцать, без тени сомнения восклицал: «Только я!» В двадцать пять он высказывался уже более осторожно: «Я... и Моцарт». В тридцать стал еще осмотрительнее: «Моцарт... и я». И лишь с мудростью снова обрел уверенность: «Только Моцарт!»

Каждый собеседник для журналиста, вступающего в диалог перед камерой, – только Моцарт (за исключением, разумеется, случаев, когда перед ним – Сальери).

Не уничижает ли достоинств документалиста такая апология собеседника? Не умаляет ли ценности его собственного присутствия на экране? Нет и нет. Ибо только собственной глубиной мы способны измерить глубину партнера по диалогу. Только собственной искренностью – вызвать ответную искренность.

До чего же живуча эта усыпляющая иллюзия, будто по телевидению выступать легко – достаточно быть интересным человеком!

Вновь и вновь приходится наблюдать на экране людей, в незаурядности которых не сомневаешься, но чьи жесты скованны, позы напряженны, а высказывания удручают своей ординарностью. Опытный зритель давно уже знает, что один и тот же ученый, хлебороб или режиссер в разговоре с различными ведущими предстает человеком различного уровня культуры, эрудиции, степени остроумия. Разумеется, речь идет не в последнюю очередь о культуре и эрудиции самого журналиста – его умении оценить эти стороны в собеседнике.

Англичане любят рассказывать, что после двух часов разговора с Гладстоном любая собеседница уходила от него в убеждении, что она встретилась с самым умным, обаятельным и красивым мужчиной Англии. После двух часов, проведенных в обществе Дизраэли, у нее не оставалось сомнений, что это он беседовал с самой умной, обаятельной и красивой женщиной Англии.

Талант Дизраэли я и назвал бы талантом интервьюера (что же касается Гладстона, тут можно говорить о не менее высоком призвании — телевизионного комментатора, но это уже тема иного повествования).

Date: 2015-09-05; view: 340; Нарушение авторских прав