Россия и Запад: центральный конфликт?

Маркедонов Сергей Мирославович – политолог, кандидат исторических наук (1999). Ведущий аналитик агентства «Внешняя политика», доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики РГГУ, колумнист журнала «Профиль». Его публикации посвящены этнополитическим конфликтам, проблемам национализма, сепаратизма, де-факто государств постсоветского пространства, а также вопросам взаимоотношений России и Запада в Евразии. Автор книг «Де-факто образования постсоветского пространства: двадцать лет государственного строительства» (2012), «Турбулентная Евразия» (2010), «Этнонациональный и религиозный фактор в общественно-политических процессах Кавказского региона» (2005). Украинский политический кризис стал самым серьезным и опасным вызовом для европейской безопасности после распада Югославии и серии этнополитических конфликтов на Балканах. Он вызвал к жизни самое глубокое противостояние между Россией, США и Европейским союзом за весь период после окончания «холодной войны», роспуска Организации Варшавского договора и распада Советского Союза, одного из полюсов биполярного мира.

Расхождения между Москвой с одной стороны, Вашингтоном и Брюсселем – с другой существовали и ранее. Самым ярким примером такого рода стала «пятидневная война» 2008 года в Закавказье, когда попытки грузинских властей разгромить инфраструктуру непризнанной республики Южной Осетии и выдавить Россию из процесса мирного урегулирования грузино-осетинского конфликта привели к открытому вмешательству Вооруженных сил РФ. Однако нынешняя конфронтация происходит на фоне осознания Москвой краха попыток постсоветской России интегрироваться в западный мир с сохранением своей «особой позиции» по ряду вопросов – в первую очередь безопасности своего «ближнего соседства».

Начиная с марта 2014 года США заморозили инвестиционное и военное сотрудничество с Россией, а также на неопределенный срок перенесли конференции и переговоры в двустороннем формате. Доминирующим форматом общения высших представителей двух стран стал телефон. По справедливому замечанию министра иностранных дел России Сергея Лаврова, «иногда нам кажется, что нас слышат». В то же время нет оснований говорить о том, что Вашингтон готов прислушиваться к аргументам Москвы. Практически единственной за весь 2014 год совместной инициативой Москвы и Вашингтона (с участием также представителей Брюсселя и Киева) стало Женевское заявление от 17 апреля по деэскалации конфликта на юго-востоке Украины, принятое вскоре после начала так называемой «антитеррористической операции» (АТО). Однако практической реализации эта инициатива не имела и была сорвана после разрастания противостояния вокруг Славянска.

В сентябре 2014 года был опубликован список предприятий, попадающих под новую волну санкций со стороны США. Они затронули прежде всего «Газпром» и ряд оборонных предприятий. Американский президент Барак Обама 18 декабря подписал принятый конгрессом «Акт в поддержку Украины», позволяющий ему принимать решения о введении дополнительных ограничительных мер в отношении России, а также оказывать военную помощь Украине, а еще через день были введены дополнительные санкции в отношении Крыма.

Как показали события прошлого года, дипломатические форматы без участия США (так называемая «норманнская четверка» в составе РФ, Германии, Франции и Украины и «минский процесс» с вовлечением в переговоры представителей двух непризнанных республик Донбасса и украинского экс-президента Леонида Кучмы) не стали сколько-нибудь эффективными, поскольку не включали в себя США. Во многом именно от диалога между Вашингтоном и Москвой зависит не только успешное разрешение украинского кризиса, но и повышение качества всей европейской безопасности.

Впрочем, одними только российско-американскими отношениями противостояние РФ и Запада не ограничивается. С марта 2014 года НАТО приостановило проведение гражданских и военных встреч с российскими представителями и планирование совместных учений. Находясь 7 августа 2014 года в Киеве, тогдашний генсек альянса Андерс Фон Расмуссен заявил, что Североатлантический блок прекращает сотрудничество с РФ. И Россия, и Запад обменялись друг против друга экономическими санкциями. И хотя 5 сентября 2014 года в Минске был подписан протокол о прекращении огня и обмене заложниками, а в течение всей последующей недели ЕС и США не высказывали заметных претензий в адрес Москвы, 12 сентября вступили в силу новые ограничения против России со стороны Евросоюза. Так, ЕС запретил организацию долгового финансирования для трех топливно-энергетических компаний России – «Роснефти», «Транснефти», «Газпромнефти». Брюссель также ввел запрет на торги облигациями этих компаний со сроком обращения свыше 30 дней и участие в организации выпусков таких бумаг. Евросоюз также ужесточил ограничения на предоставление займов и инвестиционных услуг для пяти российских банков и дискриминационные меры в отношении ряда оборонных концернов, а в декабре специально запретил инвестирование в Крым и Севастополь.

Политика санкций хотя и не стала единственной причиной для замедления темпов экономического роста и финансового кризиса в РФ, но внесла свой вклад в развитие событий по негативному сценарию.

На этом фоне внутри России значительно укрепились «оборонные настроения». Политики и публицисты, которых еще вчера рассматривали в качестве маргиналов, на глазах превратились едва ли не в главных выразителей общественного мнения и трансляторов позиции власти. Представители официальных структур стали гораздо чаще апеллировать не только к внешнеполитическому реализму с его пафосом национальных интересов (что ранее выгодно отличало линию российской дипломатии), но и использовать арсенал романтических подходов (апелляция к «русскому миру», сакральности Крыма и т. п.). Противоречия с Западом актуализировали поиск внешнеполитических альтернатив. Этим объясняется активизация Москвы на китайском, индийском, турецком и иранском направлениях по широкому спектру вопросов, начиная от военно-технического сотрудничества и энергетики и заканчивая гуманитарной проблематикой.

Из-за глубоких противоречий без должного внимания остались и те темы, по которым ранее у России и Запада были определенные наработки (Афганистан, урегулирование Нагорно-Карабахского конфликта, противодействие исламистскому терроризму). Появление на Ближнем Востоке так называемого Исламского государства Ирака и Леванта (ИГИЛ) не только серьезно дестабилизировало обстановку в регионе, и без того перегруженном конфликтами и противоборствами. Оно стало одновременным вызовом и для Запада, и для России. Уже сегодня силы ИГИЛ ведут борьбу против коалиции США и их союзников. В то же время лидер этой террористической структуры Абу Бакр аль-Багдади говорил о необходимости дестабилизации Северного Кавказа как об ответе за поддержку Москвой сирийского президента Башара Асада. Но даже появление этой новой угрозы не сделало Вашингтон и Москву сговорчивее.

С точки зрения США и их европейских союзников, действия Москвы стали выходом за рамки международного права. «Президент Путин подорвал основы мирового порядка, и будущие провокации со стороны России нельзя предотвратить с помощью мягкого наказания. Перед лицом российской агрессии Украине требуется наша постоянная поддержка, выраженная в конкретных действиях, а не в расплывчатых заявлениях»[1]. Процитированное выше высказывание принадлежит сенатору-демократу от штата Нью-Джерси, главе влиятельного комитета верхней палаты американского конгресса Роберту Менендесу. Заявления о нарушении Россией условий Будапештского меморандума (о гарантиях безопасности в связи с присоединением Украины к договору о нераспространении ядерного оружия, был подписан 5 декабря 1994 года) стали общим местом в выступлениях представителей американского и европейского дипломатического и экспертного сообщества. Российское же руководство полагает, что итоги всенародного голосования в Крыму и в Севастополе дают основания говорить о легитимности «возвращения» полуострова. Само же нарушение правовых договоренностей объясняется внутри России, как правило, тем, что оно не является эксклюзивным. Особенно это проявлялось в ходе событий в бывшей Югославии и на Ближнем Востоке, когда внешнее вмешательство в гражданские войны и этнополитические конфликты осуществлялось в обход ООН. Говорится также и о том, что действия Москвы продиктованы упорным нежеланием США и их союзников к равноправному диалогу с Москвой с учетом ее аргументов и интересов, в особенности в «ближнем зарубежье».

Противостояние без «холодной войны»

Политологи, политики и журналисты все чаще используют словосочетание «холодная война», характеризуя отношения между Западом и Россией. Можем ли мы говорить о возвращении к временам глобального противостояния или рассматривать Крым и Донбасс в качестве поворотного пункта в истории международных отношений преждевременно? И если так, то в чем кроется суть сегодняшних противоречий?

Прежде всего следует отметить, что сам термин «холодная война» историчен по своему происхождению. «Холодная война» – это реальность ялтинско-потсдамского мира, возникшего по окончании Второй мировой войны. Сегодня этот мир не существует. Его торжественные «похороны» провозгласили еще на Пражском саммите НАТО в 2002 году, предопределившем пятое (и самое крупное с момента создания блока в 1949 году) расширение и открывшем путь в Брюссель и трем бывшим союзным республикам, и нескольким бывшим членам Организации Варшавского договора.

Формируется новый мировой порядок. При этом речь идет только об определении контуров этого миропорядка. Как они определятся окончательно, пока еще никто не может с большой долей уверенности предсказать. Ялтинско-потсдамский мир создавался друзьями-врагами, а потому он неизбежно базировался на «сдержках и противовесах», коими и стали, с одной стороны, нерушимость границ и территориальная целостность, а с другой – защита прав этнических меньшинств. Эти «сдержки и противовесы» обеспечивались как раз «холодной войной», т. е. противостоянием двух тогдашних сверхдержав – СССР и США – и группировавшихся вокруг них военно-политических блоков (ОВД и НАТО соответственно). Более того, это противоборство было не только и не столько военно-политическим, сколько идеологическим. С одной стороны, борьба за новое общество и советский коммунизм, а с другой – защита «свободного мира» от «тоталитарного монстра». «Холодная война» закончилась тогда, когда прекратили свое существование СССР, Варшавский блок, а коммунистическая идеология вошла в состояние глубокого кризиса.

Для признания текущего противостояния «холодной войной» не хватает нескольких принципиально важных признаков. Это – наличие второй сверхдержавы, военного блока, который бы формировался вокруг него, и идеологии, которая отличалась бы от установок и ценностей западного мира. ОДКБ и по количественным, и по финансово-экономическим показателям не вытягивает на роль «ОВД двадцать первого века». В России, несмотря на жесткую риторику, власти не собираются строить «общество нового типа» и распространять революционную идеологию по всему миру. Если же говорить о социально-экономической политике внутри страны, то, по меткому замечанию американского конгрессмена-республиканца Даны Рорабакера, «здесь путинская Россия намного больше похожа на Америку Рональда Рейгана, чем нынешние Европа и США»[2]. Известный американский публицист и политик Патрик Бьюкенен в одной из своих статей оценил идеологические воззрения действующего российского президента как консервативные и близкие, а потому – близкие «подлинной Америке»[3].

При этом геополитические интересы Москвы гораздо более локальны по сравнению с советским периодом. Приоритетом постсоветской России является пространство бывшего Союза ССР. Обеспечение безопасности в этой части мира видится не как восстановление «империи», не как счет к истории или как травма от советского распада, а как выполнение текущих актуальных задач. В самом деле, сухопутная граница России и Казахстана является второй по протяженности в мире (она превосходит даже американо-мексиканский рубеж). И в случае коллапса безопасности в Афганистане (а он более чем вероятен с уходом НАТО оттуда) она становится опаснейшим вызовом для России. Если же говорить о Крыме, то после распада СССР он оставался местом сосредоточения почти 80 % всей инфраструктуры Черноморского флота РФ, одного из ключевых элементов безопасности южной части страны. Многие этнополитические конфликты на юге Кавказа напрямую связаны с проблемами безопасности Северного Кавказа (грузино-осетинский конфликт с осетино-ингушским, ситуация в Абхазии с положением дел в регионах со значительным адыгским населением, положение в Чечне и Дагестане с ситуацией в грузинском Панкиси). И даже там, где Россия вовлечена в разрешение проблем, выходящих за рамки границ бывшего СССР (Ближний Восток), Москва во многом решает задачи безопасности постсоветского пространства (угрозы, исходящие от радикальных исламистов российскому Северному Кавказу и Поволжью, а также соседним Грузии и Азербайджану). Эти взаимосвязи будут существовать вне зависимости от того, кто будет занимать пост президента России. Если же говорить о глобальном формате, то Москва, как и Пекин, не заинтересована в превращении США в «международного полицейского», коим по факту стал Вашингтон.

Таким образом, причиной сегодняшнего всплеска противоречий между Москвой, с одной стороны, Вашингтоном и Брюсселем – с другой, является не «вторая холодная война» и не идеологические разногласия, а асимметрия восприятия национальных приоритетов. У России и Запада разные точки отсчета того, с чего нарушается мировой порядок и международное право. Американцы и их союзники оценивают действия РФ как эксклюзивное нарушение европейских границ после Второй мировой войны. Но для Москвы нарушение международного права началось гораздо раньше, а украинско-крымский кризис – лишь последняя часть этого процесса. По справедливому замечанию известного болгарского политолога Ивана Крастева, «Европа любит думать о себе как о стабильном континенте, но в действительности здесь за два десятилетия, начиная с 1989 года, было создано и разрушено больше государств, чем в любом регионе мира в любое время. Даже чем в Африке в период деколонизации 1960‑х годов. 15 новых государств появились на месте СССР, 7 на месте бывшей Югославии и два на месте Чехословакии. Вдобавок к этому четыре «непризнанные республики» и еще другие, кто хотел бы пойти по их пути. Насилие на Балканах по сравнению с 1990‑ми годами значительно снизилось. Однако многие из новых государств по-прежнему подвержены кризисам и нестабильности. Им угрожает слабая государственность (ее компоненты включают коррупцию, отсутствие качественной правящей элиты, легитимности, сепаратистские конфликты и «горячие точки»). На них оказывает влияние как глобальный экономический кризис, так и возможные вмешательства извне»[4]. Продолжая тезис Крастева, можно предложить сравнительный анализ двух списков. Тех стран, что поставили свои подписи четыре десятилетия назад под Хельсинкским заключительным актом 1975 года, и тех, которые имеются в Европе сегодня.

История с Украиной – это не спор о том, «кто первым начал». Это история отсутствия реально работающего международного права и эффективного международного арбитража для спорных вопросов, касающихся взаимоотношений центра и региона в кризисных условиях. Снова, как это уже было ранее на Балканах или в Закавказье, у ведущих мировых игроков не было консенсуса относительно четких критериев по поводу отделения или сохранения территориальной целостности. При подготовке к референдуму в Крыму (прежде всего в тексте Декларации о независимости) его организаторы апеллировали к казусу Косово. По справедливому замечанию австрийского политолога и юриста (специально занимающегося проблемами сецессии) Бенедикта Гарцля, «Международный суд ООН оказался не в состоянии обеспечить четких указаний в отношении последствий успешной практики сецессии в своем консультативном заключении по поводу законности Декларации о независимости Косово. В частности, его основным юридическим доказательством был тезис о том, что «международное право в целом не содержит применимого запрещения деклараций независимости». В соответствии с этой логикой власти других де-факто государств, включая и Абхазию, рассматривали возможности для своего признания. И хотя прямой запрет на декларирование независимости отсутствует, это не означает автоматически его явного разрешения и поощрения»[5]. Продолжая мысль австрийского эксперта, мы можем заключить, что такая двойственность и недоговоренность дает возможность для двойной политической бухгалтерии и спекуляций относительно того, что считается «правильным самоопределением», а что – не считается. И апелляция к Косово возникает всякий раз неспроста.

Но сама эта двойственность уходит корнями в годы, когда «холодная война» была торжественно объявлена завершенной, а для Европы и постсоветского пространства был предложен фактически один-единственный линейный проект, сфокусированный вокруг НАТО и Евросоюза. Интересно, что одна из главных натовских «заповедей» – Russia out – перекочевала из мира «холодной войны» в мир после нее. Линейный проект по расширению и приобщению Евразии предполагался без России как равноправного партнера. Де-факто Москве предлагалось стать одной из постсоветских стран, не имеющих особых интересов на просторах бывшего СССР.

Но если бремя глобального лидерства новая Россия была не готова нести (и не может в силу многих резонов, прежде всего экономических и технологических, делать это сегодня), то вопрос о «политике соседства» в значительной степени является продолжением внутриполитической повестки дня. Связь конфликтов в Закавказье с Южным Кавказом, обеспечение безопасности в Центральной Азии и евразийская интеграция как возможность развития российского полиэтничного проекта и возможностей для развития собственной промышленной базы. Конечно, как правопреемник СССР в ООН Россия стремится по возможности сохранить роль бенефициария в этой структуре (постоянное членство в Совбезе) для недопущения глобального доминирования одной державы. И дело здесь даже не в имманентном антиамериканизме, а в понимании того, что реальной гармонизации мира силами одной державы не достичь.

Однако никакие «особые резоны» России, ее претензии на роль равного партнера вне форматов с натовской «золотой акцией» до сих пор не принимались. И все изменения границ, идущие в фарватере этого линейного прогрессистского проекта (при котором любое расширение альянса воспринимается как успех демократии и очередное поражение «тоталитарного прошлого»), приветствовались. Так было с признанием независимости бывших республик Югославии и Косово, несмотря на конфликты, неурегулированные пограничные споры и проблемы с меньшинствами. Случаи же покушения на границы со стороны других игроков (в первую очередь России) блокировались. Но если в августе 2008 года Запад был пассивен из-за того, что Грузия не представляла для него первостепенного стратегического интереса, то Украина стала точкой перехода количества (недовольства российской политикой на постсоветском пространстве) в качество. Седьмая по численности населения (даже без Крыма) и вторая по площади страна в Европе не могла рассматриваться в качестве приза для России. Такая ломка тренда была вызовом порядку, который установился в Европе «после Ялты».

Но нежелание «отдавать» Москве Украину вступает в противоречие с неготовностью Запада полностью рвать с Россией. Подтверждением чему служит сентябрьский саммит 2014 года НАТО в Ньюпорте. В Уэльсе Украина не получила Плана действий по членству (ПДЧ). По итогам рассмотрения «украинского вопроса» альянс сделал заявление о своей поддержке Украины перед лицом российской политики «дестабилизации». НАТО также призвало Россию «отозвать свои войска» с территории Украины и «прекратить незаконную аннексию Крыма». Одновременно с этим Андерс Фог Расмуссен (покинувший пост генсека альянса 1 октября 2014 года) сообщил, что основополагающий акт Россия – НАТО 1997 года остается в силе, хотя Россия якобы «допустила серьезные нарушения его принципов». Как известно, в акте был зафиксирован принцип отказа от применения военной силы во внешней политике, а также подтвержден главный тезис декларации РФ и НАТО о том, что они больше не считают друг друга противниками.

В то же самое время и Москва также опасается переступать через «красные линии». В пользу этого вывода говорит неготовность российского руководства признать независимость двух республик Донбасса (Луганской и Донецкой) и, напротив, стремление к урегулированию конфликта на юго-востоке Украины путем многостороннего диалога со всеми заинтересованными сторонами, включая и США. По справедливому замечанию академика Евгения Примакова, новый виток эскалации с Западом (а значит, либо полный разрыв, либо драматическая минимизация отношений) чреват для России технологическим отставанием. «В глобализирующемся мире если мы являемся слабым звеном в этом отношении, то с нами могут говорить свысока и действовать против нас. Здесь нам нужно выправлять положение. Но как, в одиночку?»[6] – резюмирует он.

В то же самое время Запад и его нынешние лидеры не готовы к такому диалогу о европейской безопасности и международном порядке, в котором бы Россия имела равный голос. То есть не только она должна была следовать логике расширения и приобщения, но и ее аргументы принимались бы к сведению и выполнялись бы на практике. И для того, чтобы пойти на такое, придется признать, что в современной Европе (понимаемой шире, чем Евросоюз) не может быть жизнеспособным проект без России, ее участия и учета ее мнения. «Российские элиты стремятся создать государство на прочной основе, которое можно интегрировать в глобальную экономику, но в то же время защитить ее внутреннюю политику от внешних воздействий. Россия никогда не мирилась с идеей НАТО-центризма и европейского порядка, сфокусированного на ЕС»[7], – констатирует Иван Крастев. И в этом плане между Борисом Ельциным и Владимиром Путиным нет той пропасти, о которой сегодня склонны писать обозреватели и в России, и на Западе. Для понимания этого достаточно провести сравнительный анализ двух выступлений российских президентов (стамбульскую речь Ельцина 1999 года и мюнхенскую Путина 2007 года). Отмеченные выше противоречия будут определять отношения между Россией и Западом в краткосрочной и среднесрочной перспективе.