Глава 11. Бухарин и его сторонники были не одиноки в своем страстном стремлении «убрать Сталина»

Дело о «ПАРАЛЛЕЛЬНОМ ЦЕНТРЕ»

Бухарин и его сторонники были не одиноки в своем страстном стремлении «убрать Сталина». 28 января 1937 года, когда в Москве начался процесс по делу «параллельного антисоветского троцкистского центра», на следующий день ЦИК СССР перевел генерального комиссара госбезопасности Ягоду в запас, назначив на эту должность Ежова. На процессе предстала группа руководителей народного хозяйства различных регионов страны, арестованных осенью минувшего года.

В числе 19 обвиняемых выделялись: Карл Радек, занимавший перед арестом должность заведующего бюро международной информации ЦК ВКП(б), и бывший первый заместитель наркома тяжелой промышленности Георгий (Юрий) Пятаков. Григорий Сокольников в 1933–1934 гг. был заместителем наркома иностранных дел. С мая 1935 года он работал первым заместителем наркома лесной промышленности, а к моменту ареста – заместителем начальника Центрального управления шоссейных дорог и автотранспорта НКВД СССР.

До ареста значимые посты занимали и другие участники процесса. Начальником Сибмашстроя в Новосибирске работал Бугуславский. Станислав Антонович Ратайчик являлся начальником, а И.И. Граше – старшим экономистом Главхимпрома. Главным инженером строительства Рионского азотно-тукового комбината был Г.Е. Пушин. В Западной Сибири работали Яков Наумович Дробнис – заместитель начальника Кемеровского химкомбината, и Б.О. Норкин; в угольной промышленности Кузбасса работал Алексей Шестов. Яков Абрамович Лившиц являлся заместителем наркома путей сообщения, а Иван Александрович Князев – заместителем начальника центрального управления движения НКПС. Иосиф Дмитриевич Турок был заместителем начальника Свердловской железной дороги.

В зале суда, вмещавшем до 350 человек, присутствовали иностранные и советские журналисты. Судьи, прокурор, обвиняемые, защитники, эксперты сидели на невысокой эстраде, к которой вели ступени, а барьер, отделявший подсудимых, напоминал обрамление ложи. Обвиняемые, представлявшие собой «холеных, хорошо одетых мужчин с медленными, непринужденными манерами, пили чай, из карманов у них торчали газеты, и они часто посматривали на публику».

Присутствовавший на процессе писатель Л. Фейхтвангер писал: «По общему виду это походило больше на дискуссию, чем на уголовный процесс, дискуссию, которую ведут в тоне беседы образованные люди, старающиеся выяснить правду и установить, что именно произошло и почему произошло. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым, я чуть было не сказал спортивным, интересом выяснить с максимальной точностью все происшедшее. Если бы этот суд поручили инсценировать режиссеру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет и немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности: так добросовестно и старательно не пропускали они ни малейшей неточности друг у друга, и их взволнованность проявлялась с такой сдержанностью.

Невероятно жуткой казалась деловитость, обнаженность, с которой эти люди непосредственно перед своей почти верной смертью рассказывали о своих действиях и давали объяснения своим преступлениям… Признавались они все, но каждый на свой собственный манер: один с циничной интонацией, другой молодцевато, как солдат; третий – внутренне сопротивляясь, прибегая к уверткам, четвертый – как раскаивающийся ученик, пятый – поучая. Но тон, выражения лица, жесты у всех были правдивы.

Я никогда не забуду, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной, с рыжеватой, старомодной, трясущейся острой бородой, стоял перед микрофоном и как он говорил – будто читал лекцию. Спокойно и старательно он повествовал о том, как он вредил в вверенной ему промышленности.

Он объяснял, указывал вытянутым пальцем, напоминая преподавателя высшей школы, историка, выступавшего с докладом о жизни и деяниях давно умершего человека по имени Пятаков, стремящегося разъяснить все обстоятельства до малейших подробностей…»

Действительно, допрос обвиняемых проходил в деловой обстановке. Так, на вечернем заседании 23 января, рассказывая об организации вредительства, Пятаков, в частности, показал: «На Урале было два основных объекта, на которых была сосредоточена вредительская деятельность. Один объект – это медная промышленность и второй объект – Уральский вагоностроительный завод.

В медной промышленности дело сводилось к тому, чтобы, прежде всего, снижать производственные возможности действующих медных заводов. Красноуральский медный завод и Карабашский медный завод производственную программу не выполняли, происходило огромное расхищение меди, которая поступала на завод, были огромные потери….

Вышинский: А кто конкретно, персонально вел вредительскую работу?

Пятаков: В основном эту работу вел Колегаев – управляющий Уралсредмеди. <…>На Урале строился большой медный завод. Но на этом заводе сначала Юлиным, начальником Средуралмедстроя, затем Жариковым велась вредительская работа, сводившаяся к тому, чтобы, прежде всего, распылять средства, не доводить до конца и вообще канителить со строительством. <…>

Весь замысел Средуралмедстроя был в том, что он должен был скомбинировать металлургическую и химическую части. Химическая часть не строилась совсем. Я сделал так, что отделил эту химическую часть, передал ее в Главхимпром Ратайчаку, где она замариновалась окончательно… Еще больше отставала рудная база. Я лично, кроме всего прочего, отделил эту рудную базу от строительства завода с таким расчетом, что рудная база подготовлена не будет.

Теперь о вагоностроительном заводе на Урале, где работал начальником строительства троцкист, участник уральской группы – Марьясин прежде всего, направлял средства на ненужное накопление материалов, оборудования и прочего. Я думаю, что к началу 1936 года там находилось в омертвленном состоянии материалов миллионов на 50. <…> Цех крупного строительства, инструментальный цех, затем центральный – вагоносборочный цех завода систематически задерживались строительством. <…> Что касается Москвы, здесь определенную работу в химической промышленности проводил Ратайчак и Пушин». Рассказывая о фактах вредительства, Пятаков показал, что его подельниками «в серно-кислотной промышленности скрывались и снижались мощности заводов…. Задерживалось строительство новых содовых заводов». <…> При моем непосредственном участии… шла систематическая переделка проектов, постоянное затягивание проектирования и тем самым затягивание строительства».

Рассуждая о причинах, приведших обвиняемых на скамью подсудимых, Фейхтвангер отмечает, что «большинство из этих обвиняемых были в первую очередь конспираторами, революционерами, бунтовщиками и сторонниками переворота – в этом было их призвание… К тому же они верили в Троцкого… не следует забывать о личной заинтересованности обвиняемых в перевороте. Ни честолюбие, ни жажда власти у этих людей не были удовлетворены.

Они занимали высокие должности, но никто из них не занимал ни одного из тех высших постов, на которые, по их мнению, они имели право; никто из них, например, не входил в состав «Политического Бюро»… Они были в некотором смысле разжалованы, и «никто не может быть опаснее офицера, с которого сорвали погоны», говорит Радек, которому это должно быть хорошо известно».

Впрочем, среди подсудимых были не только разжалованные «офицеры». Группа троцкистов, работавшая в Сибири, состояла из более молодого поколения и проявляла в преступной деятельности собственное творчество. Отвечая на вопросы прокурора, Шестов показал: «В Прокопьевском руднике была проведена камерно-столбовая система без закладки выработанной поверхности. Благодаря этому мы имели на Прокопьевском руднике к концу 1935 года около 60 подземных пожаров и 60 с лишним процентов потерь угля, вместо обычных 15–20 процентов.

Вышинский: Кто вам помогал в этой преступной работе?

Шестов: Мне помогал Строилов, управляющий Прокопьевским рудником Овсянников и главный инженер этого же рудника Майер. При их содействии была несвоевременно начата углубка шахт, в частности шахты Молотова. Сознательно законсервировали с 1933 года сотый горизонт шахты Коксовой; своевременно не начали углубку шахты Манеиха и шахты 5–6 задержали до 2 лет. По Прокопьевскому руднику лично мною были заложены две крупные шахты 7–8 на таком угольном месторождении, где, я это заранее знал, будут крупные неприятности при эксплуатации. Все это делалось сознательно. На шахте Коксовой, на шахте 5–6 при монтаже оборудования и при монтаже подземной электростанции и других механизмов была проведена крупная подрывная работа. Это проделал завербованный мною инженер Шнейдер с группой своих помощников».

Однако сибирские троцкисты занимались не только вредительством и диверсиями. Они промышляли и грабежом. Шестов признался: «Было ограбление Анжерского банка. При моем участии, по моему заданию. Дело было в 1934 году. Мною был завербован управляющий отделением Государственного банка Анжеро-Судженского района Фигурин, он привлек в организацию старшего кассира Соломина, и они для целей нашей организации изъяли из кассы 164 тыс. рублей и передали мне.

Вышинский: А вы что сделали?

Шестов: Я их так распределил: часть денег, около 30 тыс. рублей, оставил для Анжерской организации, для террористической группы, которая была там – группа Шумахера и Федотова – и для других целей. 40 тыс. рублей я передал Муралову для других организаций, лично ему подведомственных и подчиненных, и 30 тыс. он еще просил у меня для Кемерова. Муралов получил 70 тыс. рублей. Остальные деньги я отдал для Прокопьевской организации. Черепухину я дал около 15 тыс. рублей и около 30 тыс. рублей отдал Овсянникову».

Начальник хозяйственного отдела Управления рабочего снабжения Кузбасса, один из ближайших сторонников Троцкого Н. Муралов был арестован 17 апреля 1936 года. Он отрицал свою вину восемь месяцев. Но, когда другие подследственные стали давать подробную информацию, то 5 декабря сознался и он. Муралов говорил на процессе: «Хотя я и не считал директиву Троцкого о терроре и вредительстве правильной, все же мне казалось морально недопустимым изменить ему. Но, наконец, когда от него стали отходить остальные – одни честно, другие нечестно – я сказал себе… должен ли я оставаться таким святым? Для меня это было решающим, и я сказал: ладно, иду и показываю всю правду».

Но более важным психологически, считал Фейхтвангер, явилось то, что «они больше не верили в Троцкого, потому что внутренне они не могли уже защищать то, что они совершили, потому что их троцкистские убеждения были до такой степени опровергнуты фактами, что люди зрячие не могли больше в них верить… Люди, верящие в свое дело, зная, что они обречены на смерть, не изменяют ему в последний час».

В середине прошлого столетия, когда существование советского строя казалось непоколебимым, обыватель тоже не верил в то, что перед войной были люди, готовые пойти на террор, на диверсии – на свержение Советской власти. Государство, оставленное нам в наследство Сталиным, стояло на таком прочном фундаменте, что оно казалось способным противостоять любому агрессору. И уж тем более никто бы не поверил, если бы ему сказали, что в конце столетия Москву будут сотрясать адские взрывы, террористы начнут захватывать в заложники детей, а на окраинах страны станут шакалить преступные банды. Такого пророка сочли бы умалишенным.

Во время судебного разбирательства тема вредительства и намерения по физическому устранению руководителей Советского государства уже не стали сенсацией. Не являлось особенностью дела и то, что, как и на предыдущем процессе террористов 1936 года, подавляющее большинство обвиняемых составляли люди еврейской нации. Эта национальная особенность подсудимых давала либеральным историкам основание апеллировать весьма шатким доводом, что, мол, «в борьбе против Сталина евреи не могли искать сотрудничества с Гитлером».

Поэтому обратим внимание на следующие обстоятельства: выдворенный из СССР в 1929 году и отправивший на следующий год сына в Берлин, сам Троцкий долгое время оставался на Принцевых островах. И лишь после прихода к власти Гитлера, летом 1933 года он подался в Европу. Зачем? Что он там собирался делать? Какие тайные цели заставили биться быстрее клокочущее от ненависти к Сталину сердце Лейбы Бронштейна?

Очевидно, что его переезд так или иначе был связан с приходом к власти Гитлера. Да, позже, ужас Второй мировой войны заставил рассматривать главу Третьего рейха как исчадье ада, но в начале тридцатых годов он не воспринимался таковым. Наоборот, пришедший к власти под лозунгами национального возрождения, Гитлер рассматривался вполне респектабельным политиком даже в «демократическом» мире, но Троцкий сразу почувствовал изменение направления ветра и спешил наполнить им свои политические паруса. В середине 1934 года он писал своим сторонникам, что «его, Троцкого, установка о невозможности построения социализма в одной стране совершенно оправдалась, что неминуемо военное столкновение…»

Человек, горевший незатухающей злобой к Сталину, он строил свои замыслы, исходя из вновь открывшихся перспектив. Он рассчитывал на скорое устранение своего противника. В Гитлере Троцкий видел политика, способного стать союзником, и на это он стал ориентировать и своих приверженцев, призывая их, в случае войны, занять пораженческую позицию. Привыкший строить свои планы исключительно на опыте предшествующих исторических событий, Лейба Бронштейн даже гипотетически не мог представить, что в действительности означал приход к власти нацистов.

Он исходил лишь из опыта Первой мировой войны. Он считал, что события будут развиваться по тому же сценарию, и наивно предполагал, что сможет договориться с немцами, как и при заключении Брестского мира. Троцкий раскладывал старый пасьянс, и в нем проступала слепота недалекого доктринера. На вечернем заседании 23 января 1936 года Пятаков показал:

«Помню, в этой директиве Троцкий говорил, что без необходимой поддержки со стороны иностранных государств правительство блока не может ни прийти к власти, ни удержаться у власти. Поэтому речь идет о необходимости соответствующего предварительного соглашения с наиболее агрессивными иностранными государствами, такими, какими является Германия и Япония, и что им, Троцким, со своей стороны соответствующие шаги уже предприняты …»

Отвечая на вопросы Вышинского, Пятаков рассказывал: «Примерно к концу 1935 года Радек получил обстоятельное письмо – инструкцию от Троцкого. Троцкий в этой директиве поставил два варианта о возможности нашего прихода к власти. Первый вариант – это возможность прихода до войны и второй вариант – во время войны.

Первый вариант Троцкий представлял в результате, как он говорил, концентрированного террористического удара. Он имел в виду одновременное совершение террористических актов против ряда руководителей ВКП(б) и Советского государства и, конечно, в первую очередь против Сталина и ближайших его помощников.

Второй вариант, который был с точки зрения Троцкого более вероятным, – это военное поражение. Так как война, по его словам, неизбежна, и притом в самое ближайшее время, война прежде всего с Германией, а возможно, и с Японией. Следовательно, речь идет о том, чтобы путем соответствующего соглашения с правительствами этих стран добиться благоприятного отношения к приходу блока к власти, а значит рядом уступок этим странам на заранее договоренных условиях получить соответствующую поддержку, чтобы удержаться у власти.

Но так как здесь был очень остро поставлен вопрос о пораженчестве, о военном вредительстве, о нанесении чувствительных ударов в тылу и в армии во время войны, то у Радека и у меня это вызвало большое беспокойство.

Нам казалось, что такая ставка Троцкого на неизбежность поражения объясняется в значительной мере его оторванностью и незнанием конкретных условий, незнанием того, что собою представляет Красная Армия, и что у него поэтому такие иллюзии. Это привело меня и Радека к необходимости попытаться встретиться с Троцким».

Рисуя портреты подсудимых, Лион Фейхтвангер пишет: «Писателя Карла Радека я тоже вряд ли когда-нибудь забуду. Я не забуду ни как он там сидел в своем коричневом пиджаке, ни его безобразное худое лицо, обрамленное каштановой старомодной бородой, ни как он поглядывал на публику, большая часть которой была ему знакома, или на других обвиняемых, часто усмехаясь, очень хладнокровный, зачастую намеренно иронический, ни как он при входе клал тому или другому из обвиняемых на плечо руку…

Ни как он, выступая, немного позировал, слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми, показывая свое превосходство актера – надменный, скептический, ловкий, литературно образованный. Внезапно оттолкнув Пятакова от микрофона, он встал сам на его место. То он ударял газетой о барьер, то брал стакан чая, бросал в него кружок лимона, помешивал ложечкой и, рассказывая о чудовищных делах, пил чай мелкими глотками».

Дополняя показания Пятакова о письмах, полученных от Троцкого, Радек пояснил: «Одно письмо – в апреле 1934 года, второе – в декабре 1935 года… В первом письме, по существу, речь шла об ускорении войны, как желательном условии прихода к власти троцкистов. Второе же письмо разрабатывало эти так называемые два варианта: прихода к власти во время мира и прихода к власти в случае войны. <…> Во втором письме речь шла о той социально-экономической политике, которую Троцкий считал необходимой составной частью такой сделки по приходе к власти троцкистов.

Вышинский: В чем это заключалось?

Радек:… Речь шла о передаче в форме концессий значительных экономических объектов и немцам и японцам, об обязательных поставках Германии сырья, продовольствия, жиров по ценам ниже мировых. <…> Кроме того, вся эта политика была связана с программой восстановления индивидуального сектора, если не во всем сельском хозяйстве, то в значительной его части. …Передача немцам в случае их требований тех заводов, которые будут специально ценны для их хозяйства. (Это) давало уже картину возвращения к капитализму, при котором оставались остатки социалистического хозяйства, которые бы тогда стали просто государственно-капиталистическими элементами…»[58].

В ходе перекрестного допроса прокурором Радека, Пятакова и Сокольникова выяснилось, что в письмах Троцкого речь шла не только о реставрации в СССР капитализма, но и о территориальных уступках со стороны «параллельного центра в пользу иностранных государств».

Конечно, план Лейбы Бронштейна не был оригинален. Фактически он намеревался повторить сценарий, разыгранный в ходе Первой мировой войны, но на этот раз он пытался договориться с будущими покровителями еще накануне начала агрессии. И на следующий день Генеральный прокурор Союза ССР вернулся к директивам Троцкого.

«Вышинский: Вы сказали, что было второе письмо – в декабре 1935 года. Расскажите о нем.

…Радек: Если до этого времени Троцкий там, а мы здесь, в Москве, говорили об экономическом отступлении на базе Советского государства, то в этом письме намечался коренной переворот. Ибо, во-первых, Троцкий считал, что результатом поражения явится неизбежность территориальных уступок, и называл определенно Украину. Во-вторых, дело шло о разделе СССР.

В-третьих, с точки зрения экономической он предвидел следующие последствия поражения: отдача не только в концессию важных для империалистических государств объектов промышленности, но и передача, продажа в частную собственность капиталистическим элементам важных экономических объектов, которые они наметят. Троцкий предвидел облигационные займы, т. е. допущение иностранного капитала к эксплуатации тех заводов, которые формально останутся в руках Советского государства.

В области аграрной политики он совершенно ясно ставил вопрос о том, что колхозы надо будет распустить, и выдвигал мысль о предоставлении тракторов и других сложных с.-х. машин единоличникам для возрождения нового кулацкого строя. Наконец, совершенно открыто ставил вопрос о возрождении частного капитала в городе. Ясно, что речь шла о реставрации капитализма.

В области политической новой в этом письме была постановка вопроса о власти. В письме Троцкий сказал: ни о какой демократии речи быть не может. Рабочий класс прожил 18 лет революции, и у него аппетит громадный, а этого рабочего надо будет вернуть частью на частные фабрики, частью на государственные фабрики, которые будут находиться в состоянии тяжелой конкуренции с иностранным капиталом. Значит – будет крутое ухудшение положения рабочего класса. В деревне возобновится борьба бедноты и середняка против кулачества. И тогда, чтобы удержаться, нужна крепкая власть, независимо от того, какими формами это будет прикрыто …

…Третье условие было самым новым для нас – поставить на место Советской власти то, что он называл бонапартистской властью. А для нас было ясно, что это есть фашизм без собственного финансового капитала, служащий чужому финансовому капиталу.

…Вышинский: Четвертое условие?

Радек: Четвертое – раздел страны. Германии намечено отдать Украину; Приморье и Приамурье – Японии.

Вышинский: Насчет каких-нибудь других экономических уступок говорилось тогда?

Радек: Да, были углублены решения, о которых я уже говорил. Уплата контрибуции в виде растянутых на долгие годы поставок продовольствия, сырья и жиров…Известный процент обеспечения победившими странами их участия в советском импорте. Все это в совокупности означало полное закабаление страны.

Вышинский: О сахалинской нефти шла речь?

Радек: Насчет Японии говорилось – надо не только дать ей сахалинскую нефть, но и обеспечить ее нефтью на случай войны с Соединенными Штатами Америки. Указывалось на необходимость не делать никаких помех к завоеванию Китая японским империализмом.

…Вышинский: А насчет оборонной промышленности не говорилось?

Радек: Говорилось специально. Диверсионная деятельность троцкистов в военной промышленности должна быть согласована с теми партнерами, с которыми удастся заключить соглашение, т. е. со штабами иностранных государств».

Эти планы Троцкого смущали даже его сторонников, и Радек говорил: «Мы решили для себя, что за директиву Троцкого мы не можем брать на себя ответственность. Мы не можем вести вслепую людей. <…> Тогда мы решили, что созовем совещание, несмотря на запрет Троцкого. И это был момент, который для нас всех внутренне означал: пришли к барьеру.

…Вышинский: Какой вывод?

Радек: Поэтому вывод: реставрация капитализма в обстановке 1935 года. Просто – «за здорово живешь», для прекрасных глаз Троцкого – страна должна возвращаться к капитализму. Когда я это читал, я ощущал это как дом сумасшедших. И, наконец, немаловажный факт: раньше стоял вопрос так, что мы деремся за власть потому, что мы убеждены, что сможем что-то обеспечить стране. Теперь мы должны драться за то, чтобы здесь господствовал иностранный капитал, который нас приберет к рукам раньше, чем даст нам власть.

Что означала директива о согласовании вредительства с иностранными кругами? Эта директива означала для меня совершенно простую вещь, понятную для меня, как для политического организатора, что в нашу организацию вклинивается резидентура иностранных держав, организация становится прямой экспозитурой иностранных разведок. Мы перестали быть в малейшей мере хозяевами своих шагов.

Вышинский: Что вы решили?

Радек: Первый ход это было идти в ЦК партии сделать заявление, назвать всех лиц. Я на это не пошел. Не пошел я в ГПУ, за мной пришло ГПУ.

Вышинский: Ответ красноречивый.

Радек: Ответ грустный»[59].

Ирония истории в том, что спустя 50 лет после описанных событий забытые лозунги оппозиции подняли на свои знамена новые российские правители. Начавший игру в «перестройку» под бухаринским лозунгом «Обогащайтесь!», Горбачев открыл зеленую дорогу кооператорам; в результате в стране опустели полки даже столичных магазинов. Затем провинциальный троцкист и алкоголик Ельцин расплатился за возможность дорваться до власти не только Украиной, а еще 13 республиками и долларовыми контрибуциями Западу. Однако, реализовав замыслы Бухарина и Троцкого, страна до сих пор не может подняться с колен, но в случае осуществления таких планов в условиях надвигавшейся войны Россия вообще исчезла бы с политической карты мира! Сталин не допустил подобного развития событий, приводивших страну к краю пропасти. Он своевременно преподнес урок всем профанам, желавшим порулить кораблем российского государства, и провел его через все бури и штормы мировой истории.

Приговор был оглашен 29 января. Радек, Сокольников и Арнольд получили по 10 лет тюремного заключения, Строилов – 8 лет, остальных ждал расстрел. Советская пресса вяло комментировала это событие. И только суетливо услужливый Хрущев, при 30-градусном морозе, организовал 31 января в Москве очередной грандиозный митинг, на котором выступил с яростной речью, одобряя смертные приговоры.

После московского процесса, прошедшего летом 1936 года, пребывание Троцкого в Европе потеряло практический смысл. Его тайные замыслы получили широкую огласку. Он понял, что потерпел поражение и пора было «делать ноги». С помощью своих приверженцев он получил согласие президента Мексики Ласаро Карденаса на предоставление ему «политического убежища».

Однако не обошлось без очередного фарса. Он уверял норвежские власти, что «сталинская агентура может подложить в пароход взрывное устройство или совершить на него нападение в океане». Поэтому для отправки международного авантюриста и его жены в Америку норвежское правительство зафрахтовало танкер, а подготовка к отплытию «совершалась в глубокой тайне». Одновременно Троцкий направил своему сыну в Париж «письмо-завещание» и статью «Позор» – о процессе 16-ти; ее опубликовали в «Бюллетене оппозиции». Статья заканчивалась словами: «Окончательный ответ обвинителям и их лакеям я дам из Мексики, если доеду туда, и не знаю, дойдет ли до вас это письмо. На всякий случай пускаю эту «бутылку в море». Это выглядело как комедия, но такой экстравагантной манере как раз соответствовала сущность психологии Лейбы Бронштейна.

Конечно, открытые московские судебные процессы коренным образом подорвали политическое реноме Лейбы Бронштейна. Теперь, оказавшись в роли обвиняемого, он будет вынужден долго отмываться. Он с увеличительной лупой станет изучать опубликованные материалы процессов, выискивая в них «слабые места», и возбужденно писать многочисленные заметки.

Судьба кумира взбудоражила его приверженцев за рубежом. 9 февраля 1937 года в Нью-Йорке состоялся многотысячный митинг, организованный американским комитетом «защиты Троцкого». Предполагалось, что тот лично зачитает свою речь по телефону. Однако в последний момент телефонная связь между Мехико и Нью-Йорком оказалась отключенной. Считают, что это было «специально сделано телефонисткой-сталинисткой»! Как бы то ни было, но шоу не получилось. Секретарь Троцкого Сара Вебер, находившаяся тогда в Соединенных Штатах, так описывала в письме Троцкому нью-йоркский митинг:

«До 12 часов ночи весь переполненный театр (около семи тысяч народу) ждал вашей речи. Ждали напряженно, в совершенно невероятной тишине». Без двадцати одиннадцать предложили начать читать речь. «Нет, нет, – со всех сторон, – будем ждать».

Ждать пришлось долго и напрасно. В конце концов речь Троцкого, написанная на русском языке, была зачитана членом президиума митинга Шахтманом. Заявление Лейбы Бронштейна, составленное в присущей ему высокопарной манере, призывало к созданию международной комиссии «по расследованию обвинений московских процессов». В нем, мысленно вставая в позу борца, фигляр Троцкий высокопарно заявлял: «Если комиссия установит, что московские процессы – сознательный и преднамеренный подлог, построенный из человеческих нервов и костей, я не потребую от своих обвинителей, чтоб они добровольно становились под пулю. Нет, достаточно будет для них вечного позора в памяти человеческих поколений! Слышат ли меня обвинители в Кремле? Я им бросаю свой вызов в лицо. И я жду от них ответа!.. Дело идет не о личном доверии. Дело идет о проверке! Я предлагаю проверку! Я требую проверки!»

Однако «обвинители в Кремле» заявление Троцкого игнорировали. Конечно, Сталин не мог оставить без внимания тайные происки своих противников, вскрытые органами госбезопасности, но открытые судебные процессы предназначались не для внутреннего пользования. Цели троцкистов следовало показать внешнему миру; и такая задача была достигнута. Но от лидера оппозиции Троцкого невозможно было просто отмахнуться, как от назойливой мухи. Впрочем, не прекращавшего провокаций авантюриста тоже не подставили «под пулю». Позже, исполняя свою историческую миссию, Меркадер проломил череп вождю «мировой революции» ледорубом.

Date: 2015-09-05; view: 256; Нарушение авторских прав