Как в жизни и как по уставу

Сдав экзамен и закончив школу, я легко поступил в Московскую академию нефти и газа имени Губкина. И после второго курса сам пошел в армию.

В учебке больше всего меня удивило то, как менялись в казенных условиях студенты столичных вузов. Здоровые и благополучные, они быстро теряли человеческий облик, начинали воровать друг у друга. Когда батарее или роте, к примеру, давалась команда зайти в столовую, где на длинных столах стояли общие тарелки с хлебом, мясом, сахаром, то народ вбегал и начинал подобно животным растаскивать еду с этих общих тарелок. Были, разумеется, и те, кому это не нравилось. В общем, нам пришлось объединиться — занимать один стол и обедать спокойно: за нашим столом никто ничего не хватал. Так что в разных условиях можно вести себя по-разному. На мой взгляд, способность к выживанию, да и вообще способность к самой жизни, очень тесно связана с адекватностью. От того, насколько верно и быстро ты умеешь ориентироваться в ситуации, может зависеть не только успех, но и твоя жизнь.

Самое позитивное, что смогла мне дать наша армия, — научила быть адекватным российской действительности. Потому что исполнение устава в армии и следование закону в нашем государстве — процессы идентичные. Все мы знаем: закон — это данность, с которой необходимо считаться. Законы нужно соблюдать. И все мы также знаем, как обстоят у нас дела с соблюдением законов на самом деле.

Оказавшись в армии, ты сразу видишь схожую картину: устав — это одна история, а жизнь — совсем другая. Поэтому, если вдруг после армии ты начинаешь заниматься бизнесом, тебе становится понятно, что официальная бухгалтерия — это одно, а реальные вопросы бизнеса — другое. И попытки увязать их вместе так же бессмысленны, как попытки в армии жить по уставу. Не знаю, как в другой, но в российской это невозможно никому — ни солдатам, ни офицерам. И тем не менее устав нужен. Например, в уставе гарнизонной караульной службы написано о поведении в карауле — следование этому документу может спасти человеческую жизнь.

Самым серьезным впечатлением за все 730 дней в сапогах для меня стало самоубийство молодого солдата моего призыва, который вместе со мной попал из учебки в войсковую часть. Оно стало результатом дедовщины, и поэтому, когда я сам стал учить молодых, то пытался использовать только человечные методики. Да и ситуация позволяла: у моего товарища Паши Баранова, родом из Люберец, обучение бойцов велось по-другому. И, конечно, молодые старались попасть ко мне. Я говорил бойцу: «Вот тебе 15 кодов, к утру ты должен их знать». Если он не выучивал в первый раз, то отжимался, а если во второй — то попадал в расчет к Паше Баранову. Это нормально. Если ты старший радиорасчета, у тебя пять радиосетей и соответственно 5 радиотелеграфистов, ты должен отвечать за то, что они примут радиограммы.

Я довольно быстро стал старшим расчета, и мое спокойное существование отчасти зависело от прапорщиков, администрирующих всю связь. Варенье, вино из собранных в соседнем лесу ягод, дембельские альбомы — все это было запрещено, поэтому, естественно, мы искали места, где это хранить. Практически все офицеры и прапорщики смотрели на нашу деятельность сквозь пальцы, им было важно, чтобы мы не спали по ночам и правильно принимали радиограммы. Но был один очень вредный прапорщик Любарец, который все время пытался сделать какую-то гадость. То банку варенья найдет и разобьет об пол, то фотографии с письмами отыщет и порвет их. Нам это все изрядно надоедало, и поскольку Любарец отвечал у нас за состояние техники, мы периодически выводили эту технику из строя: выкручивали из радиоприемника хороший предохранитель, ставили перегоревший и докладывали командиру, что аппаратура сломалась. Командир по селектору спрашивал: «Кто отвечает за технику?» Мы, естественно, отвечали: «Прапорщик Любарец!»

А жили офицеры и прапорщики в четырех километрах от части, через лес. И вот Любарец бежал лесом, ночью, по тревоге, исправлять технику, прибегал и… видел наши улыбающиеся физиономии.

После трех-четырех таких ночей у нас, как правило, наступало перемирие до его следующей выходки. Однажды он нас довел, мы украли его штатный пистолет и отдали шифровальщикам. Входить в комнату шифровальщиков имели право только командир и замполит полка. Так что наш Любарец очень испугался, поскольку мог оказаться под судом. Два часа мы его помучили, а потом сказали, где пропажа.

Мы любили пошутить, да и наши офицеры старались не уступать в этом. Однажды наш телеграфист понес радиограмму дежурному командиру. Он, как обычно, должен был постучать в окно и передать ее. Но мы решили усложнить задачу: поймали мышку, приняли радиограмму, привязали к ней грызуна, постучали дежурному командиру в окно и бросили ему «посылку».

Утром выходит наш веселый командир, выстраивает всех и говорит: «У меня тоже есть чувство юмора — сейчас мы будем хоронить вашу мышку». А мы, отдежурив, должны были спать до обеда. Но — пришлось копать яму 2 на 2 метра, зимой. В итоге никто ни на кого не обиделся. Все было как-то без злобы.

Иногда мы здорово хулиганили, порой даже в эфире. Нам периодически объявляли гауптвахту — выкорчевывание пней. На территории полка были спиленные сосны, и один выкорчеванный пень равнялся суткам гауптвахты.

Армия учит смеяться. И это, может быть, лучшее, чему она учит. Научиться смеяться или погибнуть — вопрос часто стоит именно так. Возможно, мой сослуживец и не повесился бы, сумей он расхохотаться, глядя на весь этот дурдом. На это потешное войско. И на себя в нем.

Date: 2015-09-05; view: 254; Нарушение авторских прав