Вознаграждение за пустяк

Мари‑Анж словно сгустилась из влажного воздуха и возникла перед глазами Эммануэль, как самая важная часть пейзажа. В ожидании Анны‑Марии Эммануэль сидела на пороге своего дома, опустив подбородок на колени. Прошло уже больше недели со времени последней встречи с художницей.

– Это ты! Ты! – вскочила Эммануэль.

– Откуда ты? Как ты здесь очутилась?

Обеими руками она крепко схватила свою подружку за косички и засмеялась от удовольствия, прижавшись губами к ее пахнущим солнцем и морем щекам.

– Я здесь с папой. Мама послала его повидать наших друзей, прилетевших из Парижа. Мы будем здесь целую неделю.

– Только неделю, – разочарованно вздохнула Эммануэль.

– А что ж ты не приходила к нам на побережье? – спросила Мари‑Анж, – я ведь тебя звала. И затрясла головой:

– Ой, не надо тянуть меня за волосы. Больно! Легкими движениями Эммануэль затянула косы девочки в узел вокруг шеи, словно собиралась удавить ее.

– Я тебя не узнала бы. Ты так похорошела!

– Значит, ты забыла меня?

– Нет, правда, ты стала еще красивее!

– Но это же нормально.

С гримасой беспокойства Эммануэль спросила:

– А как я? Ты меня еще любишь?

– Конечно, разве я это не доказала? А чем ты занималась все это время?

– Ох, ужасными вещами! Просто ужасными.

– Правда, ужасными? А какими?

– Давай на этот раз поменяемся местами. Ты будешь рассказывать, а я буду слушать о твоих злодеяниях. Я же говорю: роли переменились.

– Как это? Объясни мне, почему?

– Потому что за это время я стала менее девственной.

Огонек недоверчивости блеснул в зеленых глазах Мари‑Анж. Потом роковое создание произнесло с деланным равнодушием:

– Кажется, в эти дни ты плохо относилась к Марио. Давно ты его видела?

– О, в эти дни у меня было столько потрясающих успехов! Он должен ждать своей очереди наравне со всеми.

И сразу же, чтобы показать, кто теперь хозяин положения, Эммануэль перешла в наступление:

– Ладно, не пытайся сбить меня с верного пути. Скажи‑ка лучше: а у тебя было много приключений?

– О, тысяча и одна ночь!

– Ну, давай послушаем хотя бы об одной для начала. Но в ту же минуту появившийся на дороге низкий спортивный автомобиль отвлек их внимание.

– Что это за машина, – поинтересовалась Мари‑Анж, – и кто сидит за рулем?

– Это Анна‑Мария Серджини. Ты ее знаешь?

– Ах, это она! Она пишет твой портрет. Хотелось бы взглянуть на нее.

– Ого, да ты все знаешь! Откуда такая точная информация?

Мари‑Анж прикрыла веки и потом, быстро взглянув на подругу, ответила в своей обычной манере вопросом на вопрос:

– Надеюсь, он получился прекрасно, этот портрет?

– Да, я в этом уверена. Но изображено только мое лицо. К сожалению.

– Тебе надо найти мужчину‑художника, чтобы он дорисовал все остальное.

– Занимались любовью? – весело прощебетала Анна‑Мария. Эммануэль была поражена этим тоном.

– Вы задаете такой вопрос?

– Ну да. Если не заниматься любовью с таким очаровательным существом, – как‑то деловито констатировала Анна‑Мария, – то с кем тогда заниматься любовью?

– Вы смеетесь надо мной.

– Отнюдь. Просто стараюсь думать по‑вашему. Мари‑Анж произнесла несколько высокомерно:

– Никогда не следует верить Эммануэль, когда она говорит, что она лесбиянка. Это она рассказывает всем мужчинам.

– Ты соображаешь, о чем говоришь? – внезапно ощетинилась Эммануэль.

– Анна‑Мария права: сейчас самое время заняться тобою. И она подняла голос до тона приказа.

– Что ты тут делаешь со своими этими одежками?

Ну‑ка, живо раздевайся!

– Но зачем же шокировать нашу гостью…

– Ничего подобного, – молодая итальянка окончательно привела Эммануэль в изумление, – совсем наоборот.

– Ах, вот как! – и Мари‑Анж сделала подчеркнуто изысканный реверанс.

В мгновенье ока оказавшись совершенно голой, она стала вертеться в разные стороны перед старшими.

– Итак, я вам нравлюсь?

– О, еще бы! – сказала Анна‑Мария. – Мне хочется, чтобы вы мне позировали. Вот закончила бы портрет Эммануэль и взялась бы за вашу скульптуру.

– Из какого же материала?

– Пока еще не знаю. Что‑нибудь мягкое на ощупь.

– Вот каким образом Анна‑Мария хочет узнать нравы острова Сафо, – засмеялась Эммануэль, – с помощью медиума из мрамора.

– Мне это нравится, – протянула Мари‑Анж. – Я люблю людей, ласкающих мою статую.

– Иди сюда, – сказала Эммануэль, – дай мне попробовать твои сосочки.

Мари‑Анж немедленно послушалась, и Эммануэль стала обеими руками растирать ее груди, искоса поглядывая на Анну‑Марию. Итальянка при виде этого зрелища и бровью не повела.

– Я вам, наверное, кажусь отвратительной? – спросила Эммануэль. Анна‑Мария изобразила полнейшую невинность:

– Разве я могла бы лепить портрет этого чуда, если бы мне нельзя было делать то, что сейчас делаете вы.

– Все зависит от намерений, – сердито буркнула Эммануэль. Анна‑Мария рассмеялась:

– Что за мир, в котором считается преступлением прикосновение к груди этой ожившей Танагры?

– А почему же вы не прикасаетесь к моей? А? Анна‑Мария ничего не ответила. Эммануэль решила двинуться дальше:

– А что вы теперь скажете?

Она запустила палец между бедер Мари‑Анж, прямо к нежному, цвета полярной рыси, пушку. Анна‑Мария осталась неподвижной, она не произнесла ни слова, но Мари‑Анж пискнула:

– Щекотно! Хватит, ты не знаешь, как это делается. Огорчение, сильное, как боль, охватило душу Эммануэль. Изо всех сил пыталась она подавить в себе это чувство «Дура я, – сказала она себе, – это все моя суета, торопливость. Нет… Это еще хуже. «И она вспомнила свое страстное влечение к Би. Почему, почему, спрашивала себя Эммануэль почти в бешенстве. И вдруг этого горького чувства как не бывало – вместо него пришло совсем другое. Нет, просто Мари‑Анж еще не готова к этому, как и я в свое время. Но час настанет, и она поймет, для чего мы с ней созданы.

Она улыбнулась своей подружке, словно только что получила самый нежный поцелуй.

– Ты права. Мы будем любить друг друга, когда нам этого захочется. Не сейчас. Сейчас не та атмосфера.

Она обернулась и поймала на лице Анны‑Марии выражение, столь быстро промелькнувшее, что Эммануэль подумала, не показалось ли ей: словно юная художница была разочарована, словно она ожидала другого развития событий. Эммануэль несколько ободрилась.

Мари‑Анж сделала движение, чтобы поднять с пола свою одежду.

– Нет, останься так, – попросила Эммануэль. Если она согласится, подумала Эммануэль, значит, она меня любит… Мари‑Анж снова отбросила одежду.

О, жизнь прекрасна!

– Пройдемте на террасу, – предложила Анна‑Мария.

– Послушай, будь так добра, – обратилась Эммануэль к Мари‑Анж, – попроси, чтобы нам принесли чаю. Мари‑Анж улыбнулась и отправилась на кухню.

– Ничего плохого, если Мари‑Анж обнажена в нашем обществе, но посылать девицу в голом виде к слугам – это уже извращение, – неодобрительно сказала Анна‑Мария.

– Вы ничего не понимаете, – возразила Эммануэль, – голая девушка в ванной – это безделица, не имеющая никакой ценности, но голая девушка на кухне – это уже совсем другое дело.

– Вы имеете в виду ценность эротическую? Но эротика не критерий добра и зла. Тело Мари‑Анж имеет общечеловеческую ценность, тело прелестной тринадцатилетней девушки. И для эстетики безразлично, вызывает ли это тело сексуальные эмоции.

– Но это как раз и говорит о том, что художники вероломны. Если они пишут и лепят обнаженную натуру охотнее, чем натюрморты, это ведь не потому, что искусство не сексуально. Это как раз потому, что и они сами, и те, кто будет потом любоваться их творениями, выбрали именно эту, сексуальную дорогу. Их намерения совершенно очевидны. Когда же они снова успокаиваются, вот тогда они изображают груду яблок на столе. Каких еще доказательств вы хотите?

И, не давая времени прервать свое диалектическое рассуждение, тут же продолжила:

– И не пытайтесь вы, маленькая лицемерка, стыдливо прикрываться вуалью. Я вижу, как возбуждает вас тело Мари‑Анж!

– Да это абсурд! Мари‑Анж совсем на меня не действует таким образом. Хотя бы потому…

Анна‑Мария осеклась на полуслове, словно досадуя на себя за что‑то. Эммануэль буквально прыгнула к ней, обхватила ее за шею и, глядя ей в глаза, засмеялась:

– Хотя бы потому, что есть я? Вы не можете писать меня обнаженной, потому что боитесь за себя, боитесь, что все ваши принципы полетят в тартарары. Разве не так?

– Нет, нет, уверяю вас. Скорее наоборот.

– Наоборот? Что это значит? Ну‑ка, объясните, пожалуйста.

Анна‑Мария была в столь явном затруднении, что, глядя на нее, Эммануэль подумала: а не поцеловать эти прелестные надутые губки, чтобы они улыбнулись? Но как раз именно в этот момент вернулась Мари‑Анж.

– Вы просто не хотите понять, Эммануэль, – собралась с духом Анна‑Мария, – это не вопрос добродетели или порока. Вы любите женщин, и вам кажется, что все должны быть такими же. Но вы ошибаетесь: большинство из нас выбрало другой путь.

– Тогда почему же вы не хотите попробовать это на вкус! – воскликнула Эммануэль. – За всю жизнь вы без всяких затруднений научились разным вещам, а от этого почему‑то убегаете. С тех пор, как я себя помню, я видела много девушек, очень неплохо забавлявшихся друг с дружкой.

– Потому что ты научила их этому? – спросила Мари‑Анж, удобно расположившись во всей своей наготе на широких подушках дивана и разглядывая иллюстрированный журнал.

– Нет, просто случай научил их этому. Неважно, какой случай, но почему бы в один прекрасный день женщине не захотеть испытать любовь другой женщины? Хотя бы из любопытства, раз нет другой причины.

– Или из лени, – учительским тоном произнесла Мари‑Анж, – скорее потому, что нет под рукой мужика и им лень идти и искать где‑то. Или потому, что они уже занимались любовью сами с собой. Почему бы не попробовать сыграть этот мотив в четыре руки вместо двух?

Эммануэль рассмеялась:

– Вот типичная школьная философия. А истина заключается в том, что женское тело прекрасно и желанно само по себе для всех человеческих существ, не только для мужчин. Любой здоровый человек знает это почти инстинктивно. А те женщины, которые стараются не обращать внимания на чары женщин, или попросту фригидны, или боятся признаться себе, что на них действует иго социальных условностей и табу. Так или иначе – они инвалиды. У них ампутирована огромная часть их существа.

– Вообще пол ампутирован, – прибавила Мари‑Анж.

– Правильно, и они никогда не узнают, что такое любовь. Если вы не любите себя, не любите свой собственный пол, то кто же может полюбить вас?

Появление чая на некоторое время прервало этот занимательный разговор, но вскоре предмет беседы снова выплыл на поверхность.

Одна реплика Мари‑Анж о вкусе дала Эммануэль удобный повод развить эту мысль:

– Вот как обстоит дело с лесбийской любовью. Прежде всего это вопрос эстетики. Если вам не нравятся красивые женщины, у вас просто нет вкуса. Анна‑Мария должна бы понять, что с тех пор, как она ушла из Школы искусств, она все время проваливается на экзаменах.

– А я очень люблю красивых девушек! Но только по‑нормальному. Почему вы все время утверждаете, что гомосексуальность естественна?

– Более естественна, как мне кажется, чем любовь к Святой Деве.

Не обращая внимания на оскорбленный вид молодой католички, Эммануэль двинулась дальше:

– Разве вы не говорили мне, что ваш художнический взгляд никак не должен ограничиваться рамками «нормального»? Я‑то всегда считала, что цель искусства – открывать новые перспективы.

– Но должна же я отличить божественное от дьявольского!

– О, не надо мне говорить, что вы и в самом деле верите в дьявола: Бога вполне достаточно. Во всяком случае, почему вы верите или в одного, или в другого, а не в обоих одновременно? Я, например, никому не могу отдать предпочтения.

Аргументы Анны‑Марии иссякли. А Эммануэль продолжала развивать тему, перескакивая с лесбоса на теологию и обратно, и возражать ей было невозможно. Вдруг она остановилась: «Минуточку, я сейчас вернусь!».

Она вернулась с большой толстой книгой, на обложке которой были изображены многочисленные геометрические узоры разного цвета.

– Вот здесь то, что вы, я уверена, поймете…

– Мондриан?

– Он самый. Вот здесь: «Чистая красота – это то же самое, что порыв к божественному в прошлом».

Анна‑Мария ничего не ответила. Эммануэль положила книгу. И тут раздался тоненький голосок Мари‑Анж:

– Скажите мне, не потому ли вы стали такой красивой, что влюблены в Эммануэль?

Анна‑Мария и Мари‑Анж остались обедать. За столом Жан рассказывал:

– В старые времена кхмеры приводили в храм Ангкора своих дочерей, и монахи главного святилища лишали их невинности. Девочкам было не больше десяти лет. Только в бедных семьях случались девственницы постарше, потому что этот ритуал дорого стоил, и бедняки могли совсем разориться. Монахи использовали либо собственное копье любви, либо палец. Кровь дефлорации они смешивали с вином, и вся семья смачивала этой священной жидкостью губы и подбородок. Каждому монаху полагалось не больше одной девочки в год. А потом, когда девочки вырастали и достигали брачного возраста, женихи выбирали их тоже в Ангкоре: девицы купались в священном озере, и женихи видели их наготу и могли как следует оцените физические достоинства будущих жен.

– Ничего не изменилось, – сказала Мари‑Анж на следующее утро, когда они с Эммануэль нежились возле плавательного бассейна, – Бонзы по‑прежнему любят маленьких девственниц.

– Откуда ты знаешь? Ты разве бывала в их храмах?

– А разве я не могу этого знать и так, без личного опыта?

– Но говорят, что буддийские монахи никогда не прикасаются к женщинам.

– Девственница – не женщина.

– Вот те на! Что за странное утверждение!

– Конечно, они же отличаются от нас.

– И где же монахи находят этих весталок?

– Вот это теперь стало трудно. Нынешние сиамцы не похожи на древних кхмеров. Сегодня бонзы должны платить за свои удовольствия.

– Как платить? Ведь религия запрещает им иметь деньги?

– Они расплачиваются золотом.

– Ладно, Мари‑Анж, перестань выдумывать! Ты просто хвастаешь разнузданным воображением!

– Если ты не веришь мне, можешь спросить у Мерви.

Эммануэль не кинулась тотчас же искать Львенка.

Она вскоре забыла об этом совете своей маленькой подруги. Но однажды жарким солнечным утром, покупая орхидеи на огромном Цветочном рынке, раскинувшемся возле Пагоды Изумрудного Будды, она встретила львиноголовую сиамочку. Прическа Мерви была так же причудлива, как извивы сиамских каналов и сиамской архитектуры.

– Вы схожи с буддийской архитектурой, – заметила Эммануэль. – Вы гомотопны. – И, добавив этот термин, она улыбнулась своему математическому прошлому.

– А вы интересуетесь буддизмом?

– В сущности, не очень.

Она посмотрела на двух проходивших мимо монахов. В своих шафрановых тогах, босые, с обнаженным правым плечом, с гладко выбритыми головами, они шествовали, казалось, ничего не видя перед собой, всецело погруженные в свои мысли.

Две девочки в коротких белых блузках с вышитыми на них инициалами школы пересекли дорогу монахам. Их выпуклости аппетитно вырисовывались под короткими красными штанишками. Святые люди, казалось, не обратили никакого внимания на эти крепенькие задочки.

– Кто‑то говорил мне, что они как‑то связаны с нимфетками…

– Это не их возраст, – возразила Мерви, – им нужны девушки.

– Так, значит, это правда? – Эммануэль вспомнила о словах Мари‑Анж, – я как раз хотела вас расспросить об этом.

Львенок посмотрела на вопрошавшую таким испытующим взглядом, что та почувствовала себя, словно под рентгеновскими лучами.

– Вы это спрашиваете из простого любопытства или интересуетесь этим всерьез?

В словах сиамки была такая же значительность, как и во взгляде. На какой‑то момент у Эммануэль закружилась голова…

– Чего эти монахи боятся больше всего, – с расстановкой проговорила Мерви, – так это осквернения. А лечь с девственницей – это не запятнает их чистоты.

– Я полагаю, что они не слишком часто этим занимаются, а? – спросила Эммануэль игривым тоном.

– Не обязательно, чтобы это были девственницы в полном смысле. Мудрейший сказал: «Все в этом мире призрачно…».

Беседа становилась все более увлекательной. У Львенка, оказывается, есть не только шкурка, но и коготки.

– Вот вы, например, – сказала Мерви, – они вас очень высоко оценят. Очень.

– Кто? Монахи? Ох, ты! Они что же, надеются, что я еще девственница? Мерви не отвлекалась от дела.

– Я обо всем этом позабочусь сама, – она плутовски улыбнулась, – Вы совершенно подходящий для них человек.

– Но… Я не вижу ничего соблазнительного в том, чтобы заниматься любовью с монахом, даже если этот монах – буддийский. Я совсем не ощущаю в себе избытка святости…

– Дело не в этом. Вы как‑то сказали, что позволите мне продать вас. Вот этим мы и наймемся…

Эммануэль вспомнила, что Мерви делала такое предложение, но не смогла вспомнить, соглашалась ли она на него. Она улыбнулась этой восточной хитрости.

– Разве я не права? – спросила та, глядя на Эммануэль своими холодными глазами.

«Наверное, я схожу с ума, – подумала Эммануэль, – но мне хочется знать, как чувствует себя женщина, которой торгуют».

– Вы это сделаете за деньги?

– Угу. Вы могли бы завтра?

– Да. Когда мы встретимся?

Ценный ли я товар, спросила себя Эммануэль, много ли они за меня дадут?

Она уже забыла, что в стоимость входит и ее девственность.

***

Подталкиваемая шестом туземца, лодка бесшумно скользила по охряно‑розовой поверхности воды. Река после дождей была полноводной, они плыли недалеко от берега, и Эммануэль могла касаться руками кокосовых орехов, зеленых и пурпурных плодов, свисавших с ветвей склонившихся к воде деревьев… Вода была густой, как сперма, она была почти вровень с бортами их узкой, сделанной из тикового дерева пироги. Эммануэль думала, что она обязательно свалится в воду, прежде чем они достигнут цели своего путешествия. Может быть, так будет лучше? В реке было полно купальщиков, Эммануэль присоединилась бы к их веселым забавам. Вон какие совсем голые молодцы цепляются за нос пироги, не обращая внимания на крики лодочника: может быть, им хочется перевернуть лодку? Один из них приблизился к ней, глаза его сияли, как два маленьких солнышка, и Эммануэль улыбнулась ему. Он наполовину высунулся из воды, лег грудью на борт лодки, протянул руки. Пока Эммануэль думала, чего же он от нее хочет, ответ последовал сразу же: жадные юношеские руки скользнули под ее юбку, раздвинули ноги, пощекотали в зарослях сада любви и даже глубже, и вот это юное существо уже снова в воде и плывет, оглашая воздух радостными криками.

Эммануэль начинает вычерпывать воду.

– Держу пари, что пока мы доедем, мы не один раз перевернемся.

Мерви спокойно отвечает, что ничего страшного не произойдет: лодка достаточно тяжела, чтобы не перевернуться. Да, правда, вспоминает Эммануэль: Мерви везет с собой большой сундук, там одежды для Эммануэль, она должна переодеться для совершения ритуала, который теперь больше забавляет ее, чем страшит. – ведь эти святые люди хотят просто развлечь себя телом молодой женщины. Для чего же все эти маскарады и обряды, когда дело такое ясное? Ладно, если ее снаряжение намокнет, она предстанет перед монахами в чем мать родила – ничего страшного не случится… После ночи в Малигате и намеков Арианы она хорошо знает, что ее ожидает. Что ж, она решилась на все, отдалась на волю Львиной Гриве и сделает все, что ей прикажут. Просто она узнает еще кое‑что и прибавит еще одну жемчужину к своему ожерелью.

…Молодой монах повел Мерви и Эммануэль за собой к небольшому прямоугольному павильону с покрытой мхом крышей. Только одно отверстие виднелось в его выкрашенных белых стенах – дверь, хрипло застонавшая, когда они вошли. Сладко пахнущие свечи в оловянных подсвечниках освещали помещение. Несколько шкафчиков в виде усеченных пирамид с позолоченными дверцами, тростниковые циновки и два низких столика с металлической посудой на них составляли все убранство комнаты.

Но в углу виднелась фигура птицы, сделанная из красного дерева. В глаза были вставлены драгоценные камни, ноги походили на журавлиные. У птицы была женская грудь. Что‑то женское было и в изгибе не то клюва, не то рта, сделанного из стеклообразной массы. Эммануэль посмотрела на птицу почти с благоговейным страхом.

Монах сел, обмахиваясь веером. Маленький мальчик вошел с чайным подносом в руках. Он налил чай в невероятно крошечные чашки: их надо было выпить одну за другой, чтобы почувствовать вкус. Но как только чай был разлит, аромат жасмина наполнил комнату. Эммануэль смаковала аромат и спрашивала себя, не в этом ли возмещение аскетизма.

И вот, держа чашечку в руках, монах обращается к ним. Говорит он так быстро и неразборчиво, что Эммануэль ничего не может понять. Но Me рви отвечает. И она говорит долго. По‑сиамски. Она торгуется, соображает Эммануэль, она устанавливает на меня цену. Монах по‑прежнему выглядит равнодушным, он даже не смотрит на предмет сделки. Но Эммануэль знает: это старый трюк лошадиных барышников – не проявлять заинтересованности. Но как жалко, что она не принимает участия в обсуждении условий! Потрать она больше усилий на изучение местного языка – какое удовольствие она сейчас бы получила!

Внезапно монах прервал разговор, поднялся и вышел. Дверь за ним закрылась, они остались одни. Аромат курящихся свечей довел Эммануэль почти до тошноты. Надо уйти из этой комнаты. Но Мерви, всезнающая Мерви, держала на уме другое.

– Переодевайтесь, я помогу вам, – сказала она.

Она расстегнула школьное платьице Эммануэль и быстро стянула его через голову жертвы… Затем, вытащив из сундука одеяние из белого тончайшего шелка, отделанного кружевами, быстро и ловко обмотала его вокруг стана Эммануэль. Это было что‑то вроде тоги, и Эммануэль подумала, что вся эта красота свалится с нее при первом же движении. Но, может быть, так и было задумано. Она посмотрела на себя в зеркало. Великолепно!

– Теперь пошли, – сказала Мерви.

Они оказались в длинном коридоре. Мерви шла впереди, почти шепотом считая двери, мимо которых они проходили. Возле восьмой по счету они остановились.

– Вы войдете туда одна, – проговорила она. Эммануэль вошла. Там был тот же молодой монах.

Он указал на одну из циновок, покрытую квадратной формы подушками.

– Присядьте здесь и подождите, – сказал он, старательно выговаривая французские слова. И снова вышел.

Эммануэль поступила, как приказано – села на циновку, подогнув под себя ноги: она видела, что так сидят сиамские женщины в пагодах или на королевских приемах в традиционном стиле.

Комната была без окон, и в ней было довольно прохладно. Слабый смолистый запах ощущался в воздухе – может быть, так пахли деревянные стены? Стен она, правда, не видела – единственный источник света, масляная лампа, напоминала ночник и ничего, кроме себя, не освещала. Но Эммануэль догадалась, что комната невелика, почти келья. Ничего из убранства она не могла разглядеть. Через несколько минут она привыкла к полумраку и уже могла различить стену, возле которой стоит лампа, а потом вид на дверь, более низкую и узкую, чем та, через которою она сюда вошла. И она видит, как эта дверь открывается. Очень тихо, почти бесшумно.

Сердце Эммануэль бьется сильнее. Она привстает на циновке. Но за раскрытой дверью ничего не видно, кроме мрака, царящего там. И в ту же секунду кто‑то или что‑то гасит свет. Наступает полная темнота.

Какой‑то звук срывается невольно с губ Эммануэль. Кричать здесь нельзя, это она понимает, но как страшно все это…

Она чувствует, что в келье кто‑то есть.. Это не тот молодой монах, он не дышал так тяжело. Но что же будет с ней делать этот фантом, пожелавший остаться неизвестным?

Она так напряжена, так стянуты ее мышцы, так напряжены ее нервы, что она вскрикивает, почувствовав прикосновение чьей‑то руки. Эта ребяческая пугливость (именно так она тотчас же в мыслях назвала свою реакцию) помогает ей успокоиться и избавиться от внезапно возникшего страха. Обычное хладнокровие вернулось к ней, и она даже позволила себе улыбнуться в темноте. Но невидимый гость отпрянул – он, очевидно, испугался больше. «Что ж я наделала, – упрекнула себя Эммануэль, – хороша же я буду, если он сейчас попросту бросит меня, убежденный, что ему подбросили совсем не то, что он ожидал. Как я посмотрю в глаза Мерви, совершившей такое путешествие зря?».

Но, с другой стороны, возразила она первой мысли, мой девичий испуг совершенно согласуется с моей ролью. Нет, не надо в нем раскаиваться. Мало того: мрак и таинственность атмосферы, надо думать, предназначались не столько для того, чтобы поразить ее, сколько для того, чтобы не оскорбить монашеского чувства стыда. Это он чувствовал себя грешником и должен был прятаться! Совесть же Эммануэль могла быть спокойной, она на высоте положения и не сомневается, что сможет извлечь из этого какие‑то блага. Теперь, когда она уже больше не боится, она предвкушает, что неплохо проведет время. Итак, святой человек думает, что она невинна. Как он будет поражен! Святотатство! Святотатство! Все эти мысли пробежали в мозгу Эммануэль, и ее губы снова растянулись в улыбке.

Она вытягивает вперед руки, ощупывая пространство вокруг себя. Вскоре ее пальцы касаются чего‑то мягкого – это была материя, оранжевый шелк, разумеется. Значит, чуть выше и левей должно быть голое плечо. Так, вот оно… Тело было мускулисто, монах оказался крепок, хотя и далеко не юного возраста.

Властная рука вдруг схватила руку исследовательницы, разжала ее пальцы и крепко стиснула ее ладонь в своей, чтобы предотвратить дальнейшие поиски. О, разумеется: никакая женщина не должна прикасаться к священному телу святого человека. Но тогда зачем она здесь? Нет, Эммануэль не собирается играть в лицемерном спектакле. Она пытается освободить свои пальцы от цепкой хватки. И когда в этой попытке она оказалась еще ближе к своему невидимому хозяину, потрясающая мысль приходит ей в голову: она его разденет.

Ей пришлось преодолеть такое сопротивление, что белое шелковое одеяние распустилось и упало на пол, прежде чем Эммануэль распутала узлы шафрановой тоги. Но буддийский мудрец менее искусный ратоборец, чем Эммануэль: она так умело пускает в ход свои ногти и зубы, что у соперника тоже вырываются крики, и это не крики восторга. Однако Эммануэль беспощадна.

И, наконец, запыхавшаяся, она вытягивается во весь рост на обнаженном мужском теле, она может испытать торжество полной победы: крепкий, как стальной прут, фаллос и дыхание, обжегшее ее лицо, – достойная цена ее усилий. Она заслужила минуту отдыха.

Костлявые пальцы монаха ощупывают ее волосы, крепко сдавливают шею. Больно, но это та боль, от которой приятно. Потом пальцы бродят по спине, пробегают по всем позвонкам и неспешно поглаживают зад. В то же самое время тело мужчины выгибается, и его копье становится еще больше: навершие упирается в пупок Эммануэль, и она делает почти незаметное движение бедрами, чтобы усилить наслаждение. Невидимые руки снова приходят в движение, проводя борозды по спине Эммануэль, и вдруг с силой нажимают на ее плечи, заставляя соскользнуть с мужского тела. Она покоряется, ее лицо на мгновенье прижимается к пахнущей сандалом груди, а потом в ее рот вонзается горячий кусок плоти.

Она начинает феллацию покорно, исполненная сознанием долга, особенно не усердствуя, не желая демонстрировать свой талант.

Это, казалось, разочаровало монаха. Внезапно он оттолкнул ее голову и, прежде чем она догадалась о цели его движений, крепко прижал ее подбородок к ее же груди, а по! ом резко поднял ее ноги, согнул их в коленях и прижал к голове так, что Эммануэль оказалась в позе человеческого эмбриона в утробе матери. И тут же твердокаменный стержень принялся за работу, прокладывая себе путь в заднюю расщелину Эммануэль.

Он был скользким от слюны, и эта смазка помогла ей на первых порах удержаться от крика. Боже, прошептала она, как же узко у меня там и как это больно!

Когда же мужчина вошел в нее окончательно, она пришла в еще большее смятение. Какой же он длинный! Она не чувствовала его величину, когда он был у нее во рту, а сейчас он проникал так далеко, что мог вот‑вот разорвать ее. Она думала, что больнее всего первые моменты проникновения, но теперь, когда он двинулся дальше, глаза Эммануэль наполнились слезами.

Она не могла бы точно определить, когда к боли стало примешиваться наслаждение, но оргазм пришел позже и был длительнее обычного. После исступления монах не прекратил ее содомировать, он работал все с той же силой и напором, и она билась в сладких судорогах несколько раз подряд. Теперь она кричала еще громче, чем при болезненном начале процедуры. И она не могла сказать, сколько прошло минут, часов, дней, когда ее невидимый любовник пролил в нее первую струю.

И вот теперь, снова одна, она лежала в темной келье. Удовлетворенная усталость царствовала в ее теле. Она ждала, сама не зная чего ждет, не решаясь шевельнуться. Может быть, она понадобится еще кому‑нибудь? Другим монахам? Ей хочется, чтобы расступился этот непроглядный мрак, он начинает давить на нее.

Наконец, кто‑то открывает наружную дверь. Она видит солнце, небо. Уже далеко за полдень. Входит тот молодой монах, который привел ее сюда Он стоит у двери и смотрит на нее. Долго. Внимательно. Она тоже смотрит на него, размышляя, нельзя ли попробовать и с ним. Но он вряд ли окажется прекраснее того, кого она принимала под покровом темноты Хотя тот был гораздо старше. Невероятно.., такой возраст – и такая сила, такая страсть! А может быть, это был сам Главный Настоятель! Его Святейшество Высокий Патриарх Малой Оболочки!.. Невольно она улыбнулась своему проводнику, но тот словно и не заметил улыбки. Он просто проговорил ровным бесстрастным тоном:

– Мадемуазель может идти.

Мадемуазель? Ах да, конечно, я совсем забыла, что я девственница, И эта мысль развеселила ее, она громко рассмеялась. Понимая, чего хотел от нее старый монах, она, как ей показалось, могла его одурачить. Но он взял ее сзади, оставив ее парадный подъезд столь же «девственным», каким он был до его появления. В самом деле, она могла спокойно удалиться. Или же – возникла у нее еще одна мысль – эти монахи имеют в виду другой тип девственности, так сказать, задний? Но в таком случае, как они могли убедиться, что именно они первыми входят через эту дверь? Очень уж они должны быть доверчивыми, подумала Эммануэль. Или очень мудрыми.

Она, правда, не с тщательностью Мерви, обернула вокруг себя белый шелк и последовала за молодым монахом по галерее, переступив порог своего недавнего пристанища. Через несколько шагов он открыл какую‑то дверь, и они оказались в просторной, с широкими окнами комнате. Монах направился к большому четырехугольному ларцу, стоявшему на пьедестале в одном из углов комнаты, открыл его и только теперь повернулся к Эммануэль.

– Наше братство хотело бы предложить вам этот подарок, – и он протянул Эммануэль изящную инкрустированную шкатулку.

Она была в затруднении. Принимать ли этот подарок? Входил ли он в условия, о которых договаривалась Мерви? Но во всей этой обстановке, в тоне, которым говорил монах, она не чувствовала ничего подозрительного и решилась взять маленький ящичек.

– Откройте, – сказал монах.

Она снова заколебалась. Шкатулка была сделана из дерева, какой‑то неведомый тонкий аромат исходил от нее… Эммануэль все‑таки открыла шкатулку и, увидев то, что там хранилось, не могла сдержать крик удивления и восторга.

Это был золотой, в натуральную величину, фаллос: казалось, он только что выплавлен; вряд ли был он полым внутри, слишком тяжел был его вес. Он был длинный, толстый, изогнутый кверху, вены, тянущиеся вдоль него, были словно переполнены спермой. Ничто в коллекции Арианы не могло сравниться с этим произведением искусства.

Такая великолепная игрушка предназначалась для нее? Ей никак не хотелось передавать ее Мерви. Разве она сама не сможет воспользоваться им, когда придет желание?

Монах поклонился и направился к выходу. Эммануэль следовала за ним. Они вышли из павильона к ожидающей Мерви.

Провожатый повернулся и ушел, не сказав Эммануэль ни слова, даже не попрощавшись. Она хотела было кинуться за ним, сказать ему… Но что она могла ему сказать? Она остановилась, крепко прижимая к груди шкатулку.

– Я не понимаю, – пробормотала она, – такое вознаграждение за такой пустяк.

Мерви, увидев шкатулку, не произнесла ни слова. Над рекой уже опускались сумерки. Лодка со скучающим лодочником дожидалась их.

– Не хочу возвращаться в город в этом наряде, – сказала Эммануэль, освобождаясь от белого шелка. «Как хорошо быть голышом», – подумала она про себя. Вода соблазнительно поблескивала у бортов лодки.

– Поплаваем?

Мерви покачала головой:

– Поздно уже. Мне еще нужно сегодня повидать кое‑кого.

Вздохнув, Эммануэль надела на себя свою обычную одежду.

– Мне тоже очень хочется заняться любовью, – сказала она, ступая в лодку.

– Со мной? – спросила Мерви.

– Нет. С каким‑нибудь симпатичным молодым человеком.

– Так я найду его для вас, – оживилась Мерви.

– Лучше я сама его найду. Или заставлю его найти меня.

Лодка скользила по течению мимо иллюминированных берегов.

– Это верно, – согласилась Мерви, – у вас лучше получается, когда вы берете инициативу на себя.

– Но это же так восхитительно эротично быть схваченной и пронзенной, – произнесла Эммануэль мечтательно, – Ведь мы все‑таки женщины.

– Да дело не в эротизме, – нетерпеливо бросила Мерви. – Дело в том, кто владетель, победитель. Пассивность вообще ни к чему.

– Ну, я‑то на это не могу пожаловаться, – добродушно сказала Эммануэль.

– Что вы имеете в виду?

– Я говорю о тех, кто хочет меня взять. Им достаточно посмотреть на мои ноги, на мою грудь, чтобы понять, что я стою усилий.

– А если они не поверят своим глазам?

– Ничто не мешает им узнать это на ощупь.

– А для этого им может не хватить смелости.

– Даже если я задеру юбку?

– Они решат, что это им кажется, что это от их самоуверенности. Они испугаются собственных желаний, не поверят в их осуществимость. Ведь больше всего мужчины боятся нарваться на отказ.

– А если я подмигну им?

– О, это их смутит еще больше.

– Тогда я подойду и прижмусь к ним.

– Это станет только дальнейшим доказательством вашей чистоты и невинности. И они будут думать, что, решись они воспользоваться вашей доверчивостью, вы сейчас же позовете на помощь полицию.

– Тогда я раздвину коленкой их ноги.

– Молоденькие девочки часто делают такие бессознательные провокационные жесты. Джентльмены понимают это достаточно хорошо.

– Ладно, сдаюсь! А я всегда считала, что у них в мыслях только одно: как бы переспать со мной.

– В мыслях‑то да, но у них не хватает мужества.

– Значит, самое большее» они могут поцеловать меня?

– Только герои отваживаются штурмовать цитадель. А какая крепость более неприступна, чем жена соседа, этакий монумент добродетели?

– Так что же мне прикажете делать?

– Не ждать, пока они кинутся на вас.

– Поднять белый флаг?

– Единственная вещь, которую мужчина хочет знать, прежде чем что‑то предпринять, это какой‑нибудь признак, что успех ему обеспечен. А еще лучше, если другой человек идет ему навстречу. Намеков недостаточно: ситуация должна быть ясной, точной, недвусмысленной. Намеки, символы, умолчания, паузы, как бы они ни были многозначительны, только раздражают их. И оживляются они лишь тогда, когда встречают шлюху. И не потому, что проститутки особенно красивы или талантливы, но потому, что они берутся за дело прямо и в очень понятных выражениях.

– Так вот почему вы решили сделать из меня проститутку!

– Я торговала вами не для того, чтобы оказать услугу мужчине. Я не на их стороне.

– Странно, что вы делите мир на мужчин и женщин. Я‑то считала, что все они в одном лагере, на стороне любви: пол не имеет никакого значения. Вот мы, например, разве мы не наслаждаемся полностью, когда любим женщин?

– Я не солдатская подстилка, не пятиминутный стоячий матрац. Это они могут быть рабами и хозяевами, победителями и побежденными, а я из рода королев. Мужчины существуют для меня!

Эммануэль удовлетворенно улыбалась. Лодка неслышно двигалась по реке. Вечерний воздух благоухал. Все было прекрасно. Мерви снова заговорила, понизив на этот раз голос:

– Наступило время переделки мира Слишком долго мужчины гонялись за женщинами, теперь наш черед броситься за ними в погоню, хватать их, вязать, бросать через седло, продавать и обменивать, как монеты разного достоинства. И, конечно, должны перемениться наши вкусы и наше поведение. У них были свои бордели, где они могли выбирать, оценивать наше свежее мясо. А я говорю, что теперь мы должны завести свои собственные клубы, где мы выбирали бы мальчиков по вкусу. Я бы заперла там всех мужчин, которых я соблазнила, и наслаждалась бы их «девственностью», высасывая из них соки. Эммануэль рассмеялась.

– Вы будете так жестоки с ними?

– Жестока и добра. Мужчин легко насиловать, потому что они думают, что это они насилуют нас.

– А может, они и не так уж ошибаются? Не все ли равно, кто кого – они нас или мы их, – наслаждение одинаково.

– Вовсе нет. Вспомни Тирезия.

– Кто это?

– Это старая история. За то, что он вмешивался в их шашни, боги превратили его в женщину. Эта операция не повредила ему, не послужила ему наказанием, как надеялись на это боги: они ведь всегда плохо информированы о том, что делается на земле. Так вот, когда Тирезий снова стал мужчиной, он рассказал Зевсу (к большому удивлению всех богов), что наслаждение женщины в девять раз сильнее того, что испытывают мужчины.

– В девять раз?

– Да, ни больше ни меньше.

– Какие же мы счастливые! – воскликнула Эммануэль. – Бедные, бедные мужчины. Мы должны быть с ними очень добрыми. В следующий раз я уж постараюсь передать хоть часть моего удовольствия этим беднягам.

Мерви прыснула. Эммануэль удивилась:

– Разве вы не считаете, что королева должна быть милостивой и бескорыстной со своими подданными? Мерви ответила вопросом на вопрос:

– Так, значит, вам стыдно делать это за деньги?

– Разумеется. Но, правда, в этом стыде есть что‑то возбуждающее. Задумавшись на мгновение, Эммануэль добавила:

– Несколько раз меня спрашивали в эти дни, нимфоманка ли я, или проститутка, или Бог знает что еще. Я не думаю, что я на них похожа. Ведь что‑то меня от них отличает?

– Только намерения.

На этот раз Эммануэль утвердительно кивнула. Мерви подалась вперед, расстегнула несколько пуговиц на ее платье и объявила:

– Не пойду я на это свидание. Я возьму вас с собой.

– Сколько вам лет? – спросила Эммануэль, как будто ее решение зависело от возраста Мерви.

– Мы с вами родились в один день, только я на год позже.

– Невероятно, – восхищенно проговорила Эммануэль.

На несколько минут наступило молчание.

– А у вас мужчин было так же много, как у Арианы?

– Я не подсчитывала ее любовников. У меня каждый день новый.

– Но вы говорили, что у вас есть близкий друг?

– Я с ним не сплю. Я никогда не делаю этого дважды с одним мужчиной. По‑моему, это скучно.

– А вы уверены, что наслаждаетесь вдевятеро больше, чем они?

– Вы думаете, что я фригидна?

– Нет, не думаю… Не фригидна, но мы в самом деле очень разные. Вас по‑настоящему не интересует ни один мужчина, ни одна – я боюсь – женщина. А я – совсем наоборот. Все они восхищают меня, все они меня возбуждают, я люблю их всех. Я была бы совершенно счастлива, если бы нашла себе любовника, единственного на всю жизнь. И если я себя так расточаю, то это не из необходимости.

– Для меня это игра.

– А для меня это дело красоты. Я ваяю любовь, как скульптор статую. А можно ли изваять только одну? Я должна постараться, чтобы после меня во Вселенной было больше красоты, чем до меня. Я занимаюсь любовью, потому что призвана к этому. Была бы я поэтом, я бы выражала себя в песнях. Была бы живописцем, преображала бы реальность краской и формами. Но я Эммануэль, и мне остается только выгравировать черты своей плоти на этой Земле. Я хочу этого, чтобы остаться теплой и живой через тысячи лет после того, как исчезну, и для этого я отдаю тело тысячам и тысячам других существ, и они все – моя любовь. Она увидела отсутствующий взгляд Мерви. – Возможно, вы часто спите с кем‑нибудь так же, как и я, Мара, – она бессознательно употребила одно из многих имен Львенка, – но я не уверена, делаете ли вы это с таким же самоотречением. Но я знаю, и притом лучше, чем кто‑либо в этом городе, а, пожалуй, и лучше, чем кто‑либо в этом мире, зачем я это делаю. И как вы недавно очень верно сказали, в этом вся разница.