Власть (авторитаризм и тоталитаризм). 1 page

Поскольку базовым свойством российской государственности считается

«тоталитаризм», то прежде чем говорить о её характере, следует сначала

внимательно присмотреться к самому этому термину. Примитивность представлений об

общественном и государственном строе, порожденная и сочетающаяся с крайне слабым

знанием исторических реалий, а то и полным невежеством в этом отношении,

закономерно порождает представление о том, что все, не являющееся или не могущее

быть названным «демократией», и есть тоталитаризм. С ним на практике

отождествляются понятия «деспотия», «авторитаризм» и даже «консерватизм». Тогда

как при внимательном рассмотрении существа известных современности тоталитарных

обществ обнаруживается совсем иная генеалогия тоталитаризма, чем происхождении

его от традиционных деспотий, и выясняется, что он и демократия стоят по одну

сторону водораздела, на другой стороне которого находятся традиционные формы

социально-государственной организации.

Вопрос о том, что в формах социально-государственной организации является

нормой, также извращен чрезвычайно. Памятуя о том, что человеческая история

насчитывает тысячелетия, судить о её глобальной направленности по событиям

нескольких десятилетий или даже одного — двух столетий было бы опрометчиво. Если

встать на точку зрения, трактующую тоталитаризм как «недемократизм», то

окажется, что при нём прошла практически вся история человечества, и,

следовательно, именно он ей свойствен в наибольшей степени. Однако традиционные

общества были, конечно, не тоталитарными, но авторитарными. И разница между ними

и обществами «нового типа» — тоталитарными и демократическими — принципиальная.

Как правило, поводом для их отождествления служит представление о «диктатуре»,

но если авторитаризм — диктатура лиц, то тоталитаризм — диктатура идеи. Кроме

того, тоталитаризм хотя и невозможен без таковой, но не только не сводим к ней,

но наличие диктаторской власти не может быть само по себе его признаком.

Тоталитарная система характеризуется не степенью силы государственной власти и

её «деспотичности», а качеством, лежащим совсем в другой плоскости — её

всеохватностью. Не является индикатором тоталитаризма и гипертрофированная роль

государства; важнейшее значение при этом имеет социальная структура, особенно

права и положение высших её слоев. Вообще, ни один из критериев «тоталитарности»

системы (степень регламентации быта, идеологическая нетерпимость, определенная

социальная структура и социальная политика, характер власти) не может, взятый

сам по себе (в какой бы сильной степени ни был развит) свидетельствовать о

тоталитарности данного общества. Таковая достигается именно совокупностью всех

этих качеств, в тоталитарном обществе наличествует обычно весь набор

соответствующих явлений.

Для того, чтобы стало ясно, насколько вульгарные представления о родстве с

тоталитаризмом традиционного деспотизма и о происхождении одного от другого,

получившие столь широкое распространение в либерально-интеллигентской среде,

далеки от действительности, достаточно сопоставить хорошо известное тоталитарное

общество (характерным примером которого было советское) с классическим

традиционным имперским обществом «восточного деспотизма», дающим, казалось бы,

максимальный повод для отождествления с тоталитарным — бюрократической деспотией

дальневосточного типа. Постараемся пренебречь даже тем, что сравнивать

тоталитаризм (явление нашего века) с «восточными деспотиями», вообще довольно

трудно, ибо чисто исторически эти явления принадлежат разному времени с

принципиально отличным уровнем технологии, информативности, вовлеченности в

общемировой политический процесс и т.д.

Если обратиться к идеологической сфере (идеология каждого традиционного общества

была представлена какой-либо религией), то сразу же обнаружится, что идеология

традиционных империй несопоставима с идеологией тоталитарных обществ по главному

и решающему признаку — обязательности данной идеологии для всех членов общества.

В древних деспотиях Ближнего Востока этот вопрос вообще не стоял, поскольку

многобожие делало его бессмысленным, и статуи богов завоеванных областей с

почетом привозили в столицу победителей. С распространением мировых религий,

когда, казалось бы, появилась почва для религиозно-идеологической нетерпимости,

она, тем не менее, не приобрела характера государственной политики. Скажем,

мусульманские правители Индии совершенно спокойно смотрели на наличие индуистов

и представителей других вероисповеданий не только среди своих подданных. но и

среди подвластных им правителей отдельных территорий.

Веротерпимость, а, следовательно, и идеологическая терпимость была нормой

практически всех традиционных обществ Востока и Запада. Как пример

идеологической нетерпимости обычно приводят инквизицию и крестовые походы. Но

следует помнить, что инквизиция была направлена не против иноверцев, а против

еретиков, т.е. отступников внутри самой господствующей религии. При

преследовании таковых, допускалось, тем не менее, существование целых групп

населения, находившихся вообще вне этой религии. Крестовые же походы

преследовали цель освободить от мусульман христианские святыни, а вовсе не

ликвидацию ислама как такового. По отношению к иноверцам могла существовать

дискриминация (повышенные налоги, ограничения в правах и т.д.), проводится

политика на привлечение их в лоно господствующей идеологии, но на практике

никогда не ставилась задача тотального единства в вере всего населения страны.

Могло быть и так, что какая-то религия категорически не допускалась, но это не

меняло всей картины, коль скоро допускались другие.

Причем наиболее характерный пример в этом отношении дают как самые классические

— «бюрократические» восточные деспотии. Как хорошо известно, основой идеологии

стран, входивших в ареал распространения китайской политической культуры было

конфуцианство, т.е. именно то учение, в центре внимания которого стояло

государство и вопросы государственного управления. И в то же время в странах

региона успешно распространялся буддизм — религия предельно

«антигосударственная», характеризующаяся прежде всего индивидуальным началом,

рассматривавшая объективный мир со всеми существующими там отношениями как

иллюзорный, а всякие связи, в т.ч. и социальные, как зло. Между тем буддизм мог

быть там государственной религией, в то время как сама государственность

продолжала базироваться на конфуцианстве (будущие чиновники обучались в

конфуцианских учебных заведениях, а виднейшие государственные деятели могли

относиться к буддизму чрезвычайно отрицательно). Свобода выбора даже между столь

различными идеологиями не ограничивалась. Тот факт, что в классической

бюрократической деспотии предельно «государственная» идеология мирно

сосуществовала с предельно «антигосударственной», причем последняя могла быть

государственной религией (опять же никого ни к чему при этом не обязывая), сам

по себе достаточно красноречив (особенно при сравнении с тем, как поступлено

было с буддистами в СССР, Монголии и Северной Корее).

Совсем иное мы видим в тоталитарных системах, отношение которых к религиям тем

более закономерно, что это системы прежде всего идеологические, и идеология

поэтому есть та область, в которой они менее всего склонны терпеть альтернативы.

Тоталитарным режимам иногда свойственно стремление создать в противовес старой

новую религию — будь то культ «верховного существа», попытки реанимации

язычества или советское «богостроительство», но они обычно бывают неубедительны

и кончаются неудачей по той причине, что превращается в религию сама основная

идеология тоталитарного режима, не нуждаясь больше ни в какой другой. Все

известные тоталитарные режимы со своими «священными писаниями» в виде

произведений основоположников учения, «житийной литературой» в виде биографий их

сподвижников («апостолов»), «богооткровенными» цитатами и изречениями на все

случаи жизни, «моральными кодексами», догматикой, носящими целиком

комментаторский характер «общественными науками», «падшими ангелами» в виде

уклонистов и ревизионистов и т.п. до смешного копируют мировые религии. И это

сходство тем комичнее, что рождено не осознанным стремлением к подражанию, а

объективной логикой функционирования тоталитарного режима.

Некоторое сходство с положением господствующей идеологии в тоталитарных

обществах можно усмотреть разве что в теократических государствах, само

возникновение которых обязано идеологии. Но весьма характерно, что в чистом виде

такие государства практически не встречаются (некоторое время такой характер

носило новорожденное арабское государство, но вскоре его утратило). Тем более не

являются теократическими христианские государства (ни православные, где

взаимоотношения между духовной и светской властью определяются понятием

«симфонии», ни католические, где высшая духовная власть находится вне

государства, ни протестантские, где главой церкви может быть светский

правитель). Даже самая воинственная религия традиционного общества — ислам, при

господстве в государстве допускает веротерпимость, «религия» же тоталитарного

режима абсолютно нетерпима. Вообще дело не в форме организации

священнослужителей, а в характере связи власти и идеологии. То же конфуцианство

всегда существовало для государства, а не государство для него, оно не было

намертво связано с конкретным правителем в том смысле, что государственная

мораль, воплощенная в конфуцианстве, стоит выше конкретной власти и может

осуждать «недостойного» правителя при его жизни. В тоталитарном обществе

существующая в данный момент власть всегда выше любой морали.

С другой стороны, связь правителя со своей «религией» в тоталитарном обществе

несравненно теснее. В конфуцианском обществе вполне возможны гонения на

конфуцианство со стороны «недостойного» правителя, причем не на конкретных

идеологов (что возможно и при тоталитарном режиме), а на конфуцианство как

таковое (бывали случаи, когда отдельные критикуемые им правители в пику ему

возвышали буддизм). В тоталитарном правитель может сколь угодно далеко отойти на

практике от догм и заветов своей «веры», но совершенно немыслимо, чтобы он мог

порвать с ней идейно, совершенно отбросив её или хотя бы открыто покуситься на

основные положения: это был бы уже другой режим — либо другой тоталитарный, если

идеология заменяется на другую (что на практике не встречалось), либо означает

переход к авторитаризму.

В социальных аспектах несходство традиционных авторитарных режимов с

тоталитарными наиболее существенно, хотя и не так очевидно. Тоталитарный режим

выражается обычно формулой «вождь и народ», и основой является полное равенство

всех, кто стоит ниже вождя (воистину, «в обществе, где все равны, никто не

свободен»). Он в принципе те терпит такого понятия и тем более элемента

социальной структуры, как аристократия, вообще не допускает существование более

или менее независимого и консолидированного высшего сословия, тем более

каких-либо форм его организации. Между тем практически во всех традиционных

обществах аристократия или иное высшее сословие существовали, и вообще это были

сословные общества, и мысль о равенстве всех подданных никогда не была присуща

политической мысли этих стран.

Есть и ещё одна очень показательная принципиальная черта

социально-идеологического плана. Непременным атрибутом тоталитарного режима

является культ «простого человека», пренебрежение к умственному труду вообще и к

его носителям в частности. Считается, что человек физического труда обладает

высшей нравственностью по сравнению с интеллектуалом, лучшей способностью к

управлению государством и даже большим художественным вкусом. «Пролетарское

происхождение» представляет в таком обществе самостоятельную ценность, причем

такого достоинства, которое обычно предпочитается всем прочим. Так вот и по

этому вопросу установки традиционно-деспотического и тоталитарного режимов

противоположны. Положение, по которому управлять должны именно образованные,

было краеугольным камнем китайской политической доктрины, возникнув в глубокой

древности (как говорил Мэн-цзы: «Есть дела больших людей, и есть дела маленьких

людей. Есть люди, напрягающие ум, и есть люди, напрягающие силу. Тот, кто

напрягает ум, управляет людьми, тот, кто напрягает силу, управляется людьми.

Тот, кто управляет людьми, кормится за счет других, тот, кто управляется людьми,

кормит других. Это — всеобщая истина Поднебесной»). В Китае были периоды (как

раз наиболее «деспотические»), когда среди чиновничества считалось хорошим тоном

подчеркивать свое незнатное происхождение, но это имело совершенно иной характер

— тем самым подчеркивались личные заслуги на ниве учености, которыми и

обеспечивался разрыв с низшим социальным слоем и приобщение к высшему.

Характерно, что именно постулат о приоритете умственного труда стал основным

объектом критики при тоталитарном режиме и в самом Китае («перевоспитание»

физическим трудом, «наполовину рабочие — наполовину писатели, наполовину

крестьяне — наполовину ученые» и т.д.). И если интеллектуалы как социальный слой

и там, и там не противостоят государственной власти, то происходит это по прямо

противоположным причинам: в первом случае они и являются правящим слоем, а во

втором — либо уничтожены с заменой полуграмотными «образованцами», либо

затерроризированы до полной невозможности выступать от собственного имени.

Сходство тоталитарных режимов с «деспотиями» видят и в гипертрофированной роли

государства. Но роль государства в обществе вообще не имеет отношения к проблеме

тоталитаризма. Последний непредставим без вмешательства государства в экономику.

Но такое вмешательство в тоталитарном обществе именно потому так велико и

всеобъемлюще, что это вмешательство не столько самого государства, сколько

идеологии данного режима, органом которой государство при тоталитаризме и

выступает. Если считать вмешательство государства в экономику тоталитарной

чертой, то следует признать, что все западные государства в течение последних

полутора столетий эволюционировали к тоталитаризму. В восточных деспотиях всегда

имелся сильный государственный сектор, но он по масштабам вполне сопоставим с

тем, какой существует последние десятилетия в западных странах. В

коммунистическом же, например, обществе экономика огосударствливается не потому,

что должна быть именно огосударствлена, сколько потому, что должна быть

обобществлена, как того требуют идеологические установки. Принципиальная грань

тут не между государственным и частным, а — между общественным и личным. А это

совсем не одно и то же. Если первая пара различается только юридически, то

вторая — носит характер идеологического противостояния. Сколь бы суровые

ограничения не накладывались в традиционных обществах на отдельные виды

предпринимательской деятельности, но никогда таковая не считалась преступлением,

как то было в СССР. В этом состояла вся суть режима: частное предпринимательство

и частная собственность запрещались не потому, что противоречили интересам

государства (наоборот, они могли только способствовать увеличению его мощи), а

потому, что были неприемлемы идеологически, затрагивая его «святая святых».

Другой аспект, связанный с ролью государства — так называемый «бюрократизм», под

чем обычно понимается или многочисленность государственных служащих, или

усложненную процедуру управления. Но ни то, ни другое не имеет отношения к

тоталитаризму. Традиционные империи в этом отношении весьма разнообразны. Они

могут быть вообще слабо централизованы и обходиться минимальным числом

чиновников при дворе верховного владыки, или сильно централизованными, и тогда

чиновников требуется больше. Между прочим, в наиболее бюрократических

традиционных обществах число чиновников не превышало 2–3% населения, многократно

уступая по этому показателю современным западным странам. В большинстве случаев

все зависит от конкретной организации государственного управления (например,

ярчайший пример бюрократизма дает Шумеро-Аккадское царство при III династии Ура

в конце III тысячелетия до н.э., не имеющее себе равных по тщательности фиксации

мельчайших хозяйственных документов, но не более «тоталитарное», чем другие

деспотии той эпохи).

В интеллигентских кругах распространено вульгарное представление, что «все зло

от чиновников», (которые, в частности, «всегда Россией правили») вплоть до того,

что тоталитарным склонны считать такой режим, где «управляют чиновники». Но

чиновники управляют любым обществом, на то они и существуют. Они суть агенты

государственной власти, вне которой не существует ни одно общество. Власть

вообще всегда первична — даже в звериной стае есть вожак. Разница в том, чью

власть они представляют — монарха, олигархии, диктатора, идеократии и т.д.

В тоталитарных обществах численность госслужащих действительно резко возрастает

за счет роста объектов управления при «обобществлениях» и желания включить в

процесс управления «простого человека», что связано с необходимостью

компенсировать недостаток компетентности и профессионализма числом управляющих.

При этом обращает на себя внимание, что для тоталитарных режимов характерно как

раз отсутствие, либо очень слабая развитость формального оформления

государственной службы (в виде четких законов о государственной службе,

правового оформления чиновничества, ранговых систем, формы, знаков отличия и

т.п.). Это, в общем, закономерно, ибо в таком обществе наиболее важные

распорядительные функции (выполняемые в других обществах собственно чиновниками)

принадлежат функционерам носителя тоталитарной идеологии — партии (как бы

жрецам). Поэтому партийный аппарат заменяет собой собственно государственный,

играющий второстепенную «хозяйственную» роль.

В абсолютном большинстве нетоталитарных обществ — от дальневосточных деспотий до

современных европейских стран четко оформленное, разделенное на ранги, с особым

правовым статусом, порядком прохождения службы и т.д. чиновничество существует.

В большинстве тоталитарных его нет. Вместо него имеется категория людей,

объединяемая понятием «кадры» или «номенклатура» и включающая лиц, чья

преданность режиму и, главное, идеологическая правоверность не вызывает

сомнений, так сказать, «проверенных». Не случайно вхождение в её состав не

подвержено никакому формальному порядку: экзамен, окончание определенного

учебного заведения и т.д. Человек отбирается и выдвигается неформально, на

основе проявленных им свойств, действует нечто вроде «классового» (или иного)

чутья. Именно на основании трудноуловимых, но четких критериев из двух

инженеров, преподавателей или научных сотрудников один вдруг становится

инструктором райкома и начинает путь по номенклатурной лестнице политического

руководства, а другой до конца жизни остается на своем месте, разве что став из

«младших» «старшим» инженером и т.д. Отсутствие конкурсного начала, как и любого

другого формального и независимого от политической конъюнктуры способа

выдвижения и занятия должностей (хотя бы по выслуге, образованию и т.д.)

определяет и отсутствие ранговой системы, что позволяет перемещать «кадры»

совершенно свободно, руководствуясь только политической волей. Поэтому-то в

тоталитарных обществах так нечетка, смазана вся формальная сторона

общегражданского управления. Всячески маскируется система льгот и привилегий, а

иерархия постов и должностей, очень четко существующая в реальности, никогда не

оформляется внешне. Весьма характерно, что попытки даже чисто внешне

формализовать эту систему обычно не приживаются (в советское время даже в

специализированных гражданских ведомствах форменная одежда, классные звания и

знаки различия продержались лишь несколько лет, а в основных управленческих

органах никогда и не вводились). В Китае в момент наивысшего подъема «культурной

революции» были упразднены знаки различия даже в армии. В тоталитарном обществе

всякая другая власть, кроме власти верховного вождя должна быть, по возможности,

деперсонализована. Развитая бюрократия как правовой институт противостоит самому

духу тоталитаризма, основанного на идейно-политической («революционной»)

целесообразности.

Опутывая сетью регламентаций экономику, тоталитарный режим абсолютно

нерегламентирован политически. Что же касается регламентаций в одежде, быте и

образе жизни населения, то если «деспотии» делали это ради различия — с целью

обособить друг от друга слои и группы населения, то тоталитарный режим

осуществляет свою регламентацию с целью всеобщего единообразия. В обществе, где,

по идее, есть лишь вождь и народ, демонстрация наличия различных слоев народа

противоречит тезису о «единстве» последнего (демонстрируя единство с народом,

вожди в большинстве случаев стремятся также одеваться непритязательно).

Нарушения этих принципов свидетельствуют обычно о разложении режима.

Наконец, есть ещё ряд бросающихся в глаза черт, в корне отличающих тоталитаризм

от традиционных «деспотий». Идеологическим обоснованием последних является воля

Неба, тоталитарного всегда — «воля народа». Традиционные режимы базируются на

традициях, легитимизме и потому по определению консервативны, тоталитаризм,

вполне осознавая свою ублюдочную суть, в определенной мере истеричен, постоянно

«мобилизовывая» своих подданных на какие-либо «свершения», живя от «победы» до

«победы», от «битвы» до «битвы». Идеал, «золотой век» формирующегося столетиями

традиционного режима всегда в прошлом, тоталитарный, рожденный переворотами,

отряхающий со своих ног прах «старого мира», постулируя свою оторванность от

корней. — всегда устремлен в будущее. Кстати, такое существенное отличие, как

разница в характере «происхождения» режима во многом определяет и его

карательную практику. Традиционные режимы, для которых все слои населения

«свои», не имеют потребности в постоянном превентивном массовом терроре и карают

лишь отдельных лиц, идеология тоталитарного режима направлена обычно против

целых групп населения. Террор неизбежно является массовым и носит превентивный

характер, обо он карает противников не только реальных, но потенциальных и

воображаемых. Различия такого рода, казалось бы, трудно не заметить, но гипноз

«твердой власти», «диктатуры» оказывается сильнее.

Имперская бюрократическая деспотия есть лишь разновидность более общего,

глобального явления человеческой истории, могущего быть названным «традиционным

авторитаризмом», который, собственно, и составлял её содержание на протяжении

тысячелетий, несколько потеснившись в последние два столетия. Собственно говоря,

он и есть норма. Прямым наследником традиционного авторитаризма является

современный авторитаризм, господствующий в большинстве стран современного мира.

Он может выступать в самых разных формах, в виде военных хунт Латинской Америки,

в виде гражданской президентской диктатуры, в виде однопартийных систем, в виде

демократически оформленной власти бывшего лидера военного переворота, в виде

реально монопольной власти одной партии при многопартийной системе и всех

атрибутах демократии и т.д. Независимо от того, носит ли данная власть личный

или коллективный характер (хунта, партия, олигархическая группа) существенным

является то, что политическая власть надежно ограждена от посягательств на неё

со стороны других политических групп и лиц. При этом вовсе не обязательно

существует запрет на политическую деятельность (не говоря уже о свободе

поведения в экономической, идеологической и тем более частной жизни) — важно

лишь, что все устроено различными способами таким образом, что эта деятельность

не может привести к смене власти. Например, власть, располагающая надежной

военной силой, или твердо опирающаяся на пусть не самые многочисленные, но

наиболее дееспособные социальные, конфессиональные или национальные группы

населения, вполне гарантирована от падения, хотя бы большинство населения и не

одобряло её, и поэтому вполне может позволить себе допустить многопартийную

систему, свободную прессу и сопряженную с этим критику в свой адрес. Современный

авторитаризм по своим формам, разумеется, далеко ушел в большинстве случаев от

классической империи, но в той же мере, что и она, отличается от тоталитаризма

именно тем, что не нуждается для своего существования во вмешательстве во все

стороны человеческой жизни и деятельности.

Современный авторитаризм, таким образом, имеет традиционное и в большинстве

случаев ненасильственное происхождение. Отождествление его с тоталитаризмом

происходит, как уже говорилось, потому, что и то, и другое противопоставляется

демократии. Что, однако, при этом имеется в виду под «демократией»? Если наличие

конституционных учреждений, парламента и т.д., то можно вспомнить, что

сталинская конституция была одной из самых демократичных. Кроме того, почти все

европейские авторитарные режимы последних двух столетий (а афро-азиатские и

сейчас) существуют при всех атрибутах демократии (а современные демократии, в

т.ч. классические — при монархических). Есть мнение, что Франция, скажем, лишь

немногим более десятилетия назад достигла «настоящей» демократии, и с какой-то

стороны это вполне правомерно (уж во всяком случае до последней четверти XIX в.

она жила при авторитарных режимах).

Но что такое тогда «настоящая» демократия? Судя по тому, что о ней пишут сами

демократы, это такая конечная и идеальная форма демократии, которая, наконец-то,

несовместима с «империей» и «империализмом». Но каково её реальное место в

истории? Ведущие европейские страны перестали быть центрами империй всего

три-четыре десятилетия назад. Абсолютное большинство стран Азии, Африки и

Латинской Америки имеют авторитарное правление, демократическое оформление

которого значит не больше, чем европейские пиджаки современных африканских

племенных вождей.

Приходится констатировать, что «настоящая» демократия весьма ограничена во

времени (несколько десятков лет из нескольких тысячелетий мировой истории) и

пространстве (помимо нескольких западных великих держав этот режим существует

только в мелких европейских странах, фактически не являющихся самостоятельными

политическими величинами). Даже в половине европейских стран она держится за

счет их военно-политической зависимости от США. В остальном мире она скопирована

лишь формально, то есть так же, как и в нынешней России (и едва ли с ней или,

скажем, с Китаем можно будет что-нибудь в этом смысле поделать). Да и Япония с

Германией до сих пор (во всяком случае — духовно) оккупированные и политически

неполноправные страны, причем сама необходимость сохранения такого статуса этих

экономических гигантов наилучшим образом свидетельствует о непредсказуемости их

поведения без этого фактора.

В рамках общечеловеческой истории и демократия, и тоталитаризм выглядят, скорее,

отклонениями от нормы (каковой является авторитаризм во всех своих проявлениях),

появившимися под влиянием идейных течений двухсотлетней давности и вполне

развившимися и выразившимися в государственной форме только в наше время.

(Отдельные элементы того и другого можно, конечно, обнаружить в прошлом, начиная

с древности, но понятие, допустим «рабовладельческой» или «имперской» демократии

с точки зрения «настоящей» есть полная бессмыслица.) Они есть в равной мере

явления «Нового Порядка», возникшие как антиподы «Старого Режима» (исторически

сложившихся автократий). Тоталитаризм и демократия — близнецы-братья, и оба

обязаны своим происхождением не Востоку, а Западу. Непричастность к