О государстве кочевников

Все говорят: империя, империя. Ото всех слышал про нее, а сам ни разу не видел. Как Веничка — Кремля. Странно: я родился и вырос на окраине великой державы, окраине, цивилизованной настолько, что ей завидовал центр; учился в столице, откуда родом был отец; из глухого экзотического угла вышла моя мать. Я принадлежал одновременно к коренной нации державы и к ее противоречивому меньшинству. Кажется, достаточно точек зрения, чтобы построить график империи. Но понятие оставалось умозрительным для рижанина, закончившего московский институт, сына русской из ушедших в Туркмению молокан и москвича-еврея. Не обнаружилось империи и за два года в составе наиболее имперского из сословий — армии. Какая-то национальная специфика присутствовала: сержантами обычно были украинцы и литовцы. Но в Нью-Йорке овощами торгуют корейцы, а газетами — индийцы, и обобщения рискованны. Нам говорили об опасностях с Запада и Востока, где в унисон бряцают оружием, по определению замполита, «гитлеровские недобитки и желтозубые манчижуры». Однажды я заглянул вечером в ленинскую комнату, где перед нашим ротным ползал по огромной карте Европы полковой художник Саша Чурсин. Ротный учился заочно и делал курсовую работу. Саша нарисовал красную стрелу через континент и, не поднимаясь с четверенек, спросил: «На Брюссель сколько, товарищ майор?» Ротный прищурился и, махнув рукой, сказал: «Пиши, Чурсин, — полторы мегатонны». Какая-то ненастоящая была у нас империя.

Я пробовал искать настоящую в книжках. Однако там попадалось: «Но мы еще дойдем до Ганга, / Но мы еще умрем в боях, / Чтоб от Японии до Англии/ Сияла Родина моя» — задорная нелепица одаренных бестолковых юношей. Была еще империя Бродского — хаотичная («ералаш перерос в бардак»), распадающаяся, унылая, не похожая на Рим и Британию. Такую не воспоет Вергилий, такая не вдохновит Киплинга.

Попытки акций имперского свойства происходили на глазах — Афганистан и Чечня.

О Чечне еще не написано ничего значительного. Об Афгане — самой долгой в советской истории войне — есть повести, рассказы, фильмы. Есть документальный текст: высказывания участников. Такой жанр распространен на Западе (oral history, устная история), почти не встречается в русской словесности, но в лучшем виде представлен «Цинковыми мальчиками» Светланы Алексиевич. В книге много страшного, иногда невыносимо. Однако кошмары войны, всюду питающей садизм — взрезанные животы, выколотые глаза, коллекции засушенных ушей, — не несут специфики. На войне ужасен человек, вне национальной или государственной принадлежности. Специфика — в уникальном образе завоевателя.

«Рожок патронов за косметический набор — тушь, пудра, тени для любимой девушки… В столовых исчезали ножи, миски, ложки, вилки. В казармах не досчитывались кружек, табуреток, молотков».

«Знакомые встречают: „Дубленку привез? Магнитофон японский привез? Ничего не привез… Разве ты не был в Афганистане?“»

«Зеленки обыкновенной не было. Добывали трофейное, импортное… Эластичного бинта вообще не было. Тоже брал трофейный… У убитых наемников забирали куртки, кепки с длинными козырьками, китайские брюки, в которых паховина не натирается. Все брали. Трусы брали, так как и с трусами был дефицит».

В Чечне я видал таких имперцев, с их трофеями: транзистор, электробритва, флакон духов.

Встречались ли в мировой истории подобные имперские завоеватели? Афганские и индийские британцы Киплинга были безжалостны и суперменски хвастливы — это похоже: «Тогда я взял у одного томми винтовку и снял его со второго выстрела. — Боже мой! И что вы после этого ощущали? — Жажду. Кроме того, мне захотелось курить». Но при этом они были исполнены гордого — или кичливого, зависит от точки зрения, — сознания цивилизаторской миссии: они несли азиатам дороги, мосты, керосиновые лампы и «огненные повозки» — поезда. Немыслимо представить, что, сняв с убитого врага трусы, можно написать «Несите бремя белых, / сумейте все стерпеть, / сумейте даже гордость / и стыд преодолеть, / придайте твердость камня / всем сказанным словам, / отдайте им все то, что / служило б с пользой вам».

Тут наоборот: отнимем у них все то, что на пользу нам, а нам на пользу всё, потому что у нас нет ничего. Ничего, кроме империи, которую никак не обнаружить.

«Наши мальчики умирали за три рубля в месяц» — это бремя белого человека? В Чечне платили больше: за полтора месяца крови, грязи и страха можно было заработать на кожаную куртку.

Таких завоевателей не бывало. Высокую крито-микенскую культуру смели с лица земли темные доряне, изысканных греков убрали из истории грубые македонцы, изощренный эллинизм пал под натиском сурового Рима, великий Рим уничтожили дикие вестготы. Но варварские удары наносились по центрам, оплотам, а ведь не Альпы преодолели войска в декабре 79-го, а Гиндукуш. Целью были не Аппалачи, а Кандагарское нагорье, не процветающий сегодняшний «Рим», а задворки третьего мира. То же — в декабре 94-го: Грозный был провинциальным городом, и только. Куприн попрекал Киплинга Англией, которая давит мир «во имя своей славы, богатства и могущества». Где хоть один этих мотивов в имперской политике Москвы? Из всей славы — театральный проход генерала Громова по термезскому мосту, в Чечне не было и того. Из могущества — политические провалы. Из богатства — второсортное барахло не из Лос-Анджелеса и Парижа, а из Джалал-Абада и Самашек. Все-таки ненастоящая империя.

Ненастоящая — да, но какая?

Смущает постоянный фактор климата и погоды в советско-российских хозяйственных делах — судьбоносное воздействие температуры, влажности и направления ветра. Если же учесть, что речь идет о стране, занимавшей шестую и занимающей седьмую часть суши во всех природных поясах, то приходится перенести климатический фактор из физической географии в социальную психологию.

Увлажнение почв, засушливые весны, летние дожди, разливы рек, заморозки и оттепели — все это меняет поведение народов неполной оседлости, чуждых цивилизации и близких самой природе, готовых отреагировать на внешние перемены передвижением в пространстве — подобно ветру или речному потоку. «Физические законы, — пишет историк Фернан Бродель, — толкают кочевников когда на запад, когда на восток, в зависимости от того, где встречает меньше сопротивления их взрывчатое существование». Завоевание пространств характерно для всей российской истории: запас земель во все стороны (с кем хочет, с тем и граничит) позволял положиться на экстенсивный принцип хозяйствования. Если своя земля не родит — можно найти другую. Наше время дало яркие примеры покорения целины сельскозяйственной в конце 50 — начале 60-х (Казахстан) и целины политической в конце 70-80-х (Афганистан). Снова умом Россию не понять, если не ввести иррациональную поправку на психологию кочевника. Характеристики кочевых народов, данные Львом Гумилевым, очень знакомы: коллективная ответственность, жертвенный патриотизм, миссионерство, отстаивание самобытности, неприятие «людей длинной воли» (инакомыслящих), минимум мотивов экономической выгоды, стремление к переустройству мира. В отношениях с соседями — «отрицательная комплиментарность»: называется «я тебя заставлю быть счастливым» (Венгрию, Чехословакию, Афганистан, Чечню). Ключевский называл периоды российской истории «привалами» и «стоянками», писал о «птичьих перелетах из края в край», резюмируя: «История России есть история страны, которая колонизуется». И еще: «Так переселение, колонизация страны была основным фактом нашей истории, с которым в близкой или отдаленной связи стояли все другие ее факты». В такой связи — разработка любых ресурсов до полного истощения, фетишизация неощутимой духовности, презрение к осязаемой материальности, романтизация бродяжничества, бесконечные дорожные песни, избушка на курьих ножках, зависимость от стихий, агрессивное противопоставление ценностей культуры достижениям цивилизации, легкость вмешательства в соседские дела, размытость всех и всяческих границ — государственных, правовых, моральных.

Завоеватель-кочевник нападает в силу вековых инстинктов, каким бы убедительным ни казался ему конкретный повод. В этом смысле случай с Афганистаном лабораторно чистый: безнадежно бессмысленный. Кочевая психология восстает против оседлой основательности других, каков бы ни был их достаток: будь то свинарь-кооператор, чех с холодным пивом, афганец в китайских штанах или чеченец в кирпичном доме. У кочевника нет того, что есть у оседлых народов, не потому что он хуже, а потому что он — другой. Он и не может стать оседлым, так как оседают на землю, а земли у него нет. Она — ничья. Так он к земле и относится. И земля — к нему. Понятно, почему все говорят: империя, империя. Ото всех слышали про нее, а сами ни разу не видели. Ее и нельзя увидеть просто так, а только ощутить на своей шкуре: она возникает внезапно, из-за дальнего горизонта «земли незнаемой», как называли в летописях степь, всадником на быстрой лохматой лошади — разительный анахронизм на стыке тысячелетий. Империя кочевников.

Date: 2015-09-05; view: 388; Нарушение авторских прав