Летние каникулы

Рассказ пойдет, как я отдыхал летом. Лето я провел хорошо, в мае мы купили машину «Жигули». Мы все со семьей поехали в Новосибирск в магазины. Дорога быта очень дальняя, и мы проезжали поселки, районы это Топки и не доезжая до Юрги. После Юрги идет Новосибирск. Когда мы заехали в этот город, то он мне очень понравился, потому что он очень старый. Дороги на главных улицах широкие, три машины едут туда и оттуда, скорость на дорогах восемьдесят километров в час. В магазинах ничего такого хорошего нет. Купили сестренке ходящую куклу и взяли некоторые веши. И поехали домой. Приехали в двенадцать часов ровно.

Двадцать третьего августа поехали в Томск в магазины. Заезжали в районы, поселки это Топки и заезжали прям в Юргу, в Юрге в магазинах ничего нет, и мы отправились дальше.

Вслед за Юргой приближался город Томск. Город Томск мне не очень понравился, потому что кроме тетрадей и всяких игрушек ничего нет. Мы его весь объездили, сходили в кафе, поели и поехали домой. Приехали домой в десять часов вечера ровно.

На день рождения восьмого июля мне купили мопед, но их не было и купили семнадцатого числа.

Вот так я провел свои каникулы.

Самосознание русской культуры циклически меняется. «Процесс пошел». Это фольклор, выражение Горбачева останется, как остается от Ленина «есть такая партия», от Сталина «жить стало лучше, жить стало веселее», от Хрущева «кузькина мать», от Брежнева «чувство глубокого внутреннего удовлетворения», от Андропова лирические стихи, от Черненко стихи Кибирова, «загогулина» от Ельцина, «мочить в сортире» от Путина. Процесс идет. На пути освобождения русская культура погружалась в пафос разоблачений и саморазоблачений, в не нормативную лексику, в сексуальные откровения. То есть — в правду. Протест, чернуха, мат, секс — суть разные обличья правды. Важно, что эти категории бытия, ставшие жанрами литературы и искусства, тесно связаны с образом и ролью Запада. Оттуда в Россию поступали «Архипелаг ГУЛАГ» и «Тропик Рака», «1984» и «Лолита», «Николай Николаевич» и «Плейбой». Был, разумеется, самиздат, но правда выигрывает от упаковки, как любой товар.

В первую оттепель открытие правды сопровождалось открытием Запада: выносили Сталина, а вносили Хемингуэя, импрессионистов, джинсы, рок. То же произошло с оттепелью, которая обернулась сменой климата. Однако новое западное нашествие оказалось несравнимо по мощи и широте с прежними.

Разница с 60-ми еще и в том, что с Запада пришли не только замолчанные заграничные, вроде Джойса или маркиза де Сада (тогда были Кафка и Фолкнер), не только замолчанные свои, вроде Шестова или Хармса (тогда были Платонов и Булгаков), но и свои заграничные: музыканты, художники, танцовщики, шахматисты, писатели. Оба нобелевских лауреата по литературе, в конце концов. И экономисты, и политики, и бизнесмены. Не только русские — и американцы, немцы, итальянцы, но ведь это же надо знать языки. Свои стали репрезентацией Запада с тем большей легкостью, что сами на этом очень настаивали, перечисляя зарубежные заслуги с той же торопливостью и той же достоверностью, как за границей перечисляли советские степени, премии и звания.

Первый перестроечный этап восприятия Запада Россией отличался младенческой некритичностью. Второсортному литератору верили, что западные критики называют его «Мильтоном, Прустом, Марком Твеном, Оруэллом и прочими в одном лице». Газеты почему-то печатали слова политолога о том, что решить проблемы России проще простого: надо выкопать зарытый Сталиным от Москвы до Ярославля медный стержень и продать его, печатали, вместо того чтобы сразу звать санитаров. Все объяснялось пропиской литератора и политолога — Нью-Йорк. Свет воссияет с Запада, который знает правду о деньгах, лагерях, русском мате, литературной иерархии и цветных металлах.

С практической стороны детски трогательный комплекс надежд на Запад сводился к анекдоту хрущевских времен: «пусть нам Америка построит коммунизм». Выяснилось, что никто не торопится давать деньги, а во-вторых, на чужие деньги в такой стране ничего не построишь. Новые русские бизнесмены быстро поняли, что сами у себя дома способны зарабатывать миллионы — рублей, а потом и долларов.

Эти мутанты перестройки, которых старшие ощущают как пришельцев, стали главными героями постперестроечного времени, по сути произведя молодежную революцию, в цивилизованном мире невиданную: в Штатах молодежь бунтовала в 60-е в культуре, а в 80-е яппи реигановского помета не разрывали связи с прежним поколением, просто увеличили скорости подъема. Российские яппи ушли вверх так резко, что их буквально след простыл — оттого и кажется, что следа не было. В их стиль вместе с отказом от стилевого набора отцов вошло утрированное пренебрежение к Западу. Молодые бизнесмены стали фактором в изменении и культурного самосознания: явили пример силы и самоуважения, отвечая подспудным чувствам русского творческого человека, который знает, что правда приходит с Запада, но твердо верит, что живет эта правда в России. Такой пространственный парадокс определял духовный кругозор русских, но отмечали еще путешественники старых времен: «Они считают себя святее нас. Они учатся только своему родному языку и не терпят никакого другого в своем обществе» (XVI в.), «Скифски жесток, в делах торговых хитер и оборотлив, презирает все иностранное, а все свое считает превосходным» (XVII в.).

Гордыню забыли в первые годы перестройки. А поскольку в России ровного отношения не бывает, даже в магазине ты либо «сыночек», либо «иди откуда пришел», любовь к Западу достигла неприличного захлеба. Маятник на российско-западных часах отклонился так далеко, что не мог не пойти обратно. Он и пошел.

«Запад, теряя стремление „обожить“ земной шар, начинает его фетишизировать, заботиться о нем, холить его, как если бы некий человек пытался обустроить свой номер в гостинице, которую ему завтра предстоит покинуть». Так писал просвещенный священнослужитель, явно смешивая практически-повседневные и глобально-метафизические заботы человека, умалчивая о протестантской этике, в которой труд и есть главное богоугодное служение. Но важнее расстановка акцентов: духовное превосходство русского человека над западным.

Художник, побывший в Штатах: «Вообще средняя американская галерея, насколько я заметил, предпочитает иметь дело не с художником-мыслителем, а с художником, который обеспечивает среднему потребителю картинку над диваном». Снова недоразумение: галерея — это картинный магазин, а не музей. Так можно огорчаться, что в газетном киоске нет Гегеля. Примечательна и уверенность в том, что беда в бездуховных галерейщиках, а так-то на каждого ремесленника приходится мыслитель: пропорция, которой не знали даже древние Афины.

При таком сгущении творческой энергии возможна и декларация поэта: «Когда отменили цензуру, стало ясно, что наше искусство, наша литература по-прежнему в авангарде мировой цивилизации». Все ровно наоборот. Это до отмены цензуры так казалось, когда самиздат и тамиздат вели отбор по рыночному принципу спроса — даже жестче, потому что потребитель рисковал больше чем кошельком. А потом стало ясно: многое из того, что представлялось значительным, было конъюнктурным, что выглядело передовым, оказалось повторением задов Европы и Америки. Отмена цензуры обнажила существование нормального — то есть хаотического, с вершинами и провалами — культурного процесса, приобщила к процессу мировому. Но — не прибавила качества и уж точно не вывела в авангард, скорее напротив: свобода показала, как много накопилось вторичного и арьергардного, что объяснимо долгой изоляцией. По Достоевскому, из «Подростка» — «оттого, что вырос в углу».

Вырастание в углу рождает комплекс исключительности, проявляющийся двояко: «мы хуже всех» и «мы лучше всех». В русском самосознании эти установки живут одновременно. Главное: мы — всех.

«Печальное дело угол, — соглашается Сергей. — Вот этот, например, ведь беспросветная глушь, он обводит рукой любимое кафе Короля-Солнце. — Да и вообще угол от Петропавловска до Пскова, каково?» Молчим, воображаем эту чудовищную биссектрису. В тишине слышен негромкий, со звенящим надрывом, разговор за с столиком в углу: «Да он не американец! Ему морду набить надо! Он гражданин Российской Федерации!» Кажется, не про нас. Склоняемся над следующим школьным сочинением.

Date: 2015-09-05; view: 425; Нарушение авторских прав